и  какою-то  восторженностью,  и  в  то  же  время  в  них  было  что-то
страдальческое.
   Он слабо застонал и схватился за голову. Лицо побледнело.
   Сидевший по  другую  сторону старый  солдат  поднес к  побелевшим губам
офицера крышку с водой, еще оставшейся в манерке.
   - Испейте, ваше благородие.
   Офицер отпил два-три глотка и благодарно посмотрел на солдата.
   - Ты куда ранен? - спросил он, казалось не чувствуя острой боли.
   - В живот, ваше благородие.
   - Перевязан?
   - Никак  нет.   Сам  по  малости  заткнул  дырку,  ваше  благородие.  В
госпитале, верно, обсмотрят и станут чинить.
   Скоро шлюпка пристала.
   На  пристани стояла небольшая кучка.  По-видимому,  это были рабочие из
отставных матросов. Больше было женщин: матросок и солдаток.
   Мужчины  помогли  слабым  выйти  из  шлюпки  и  предложили  довести  до
госпиталя.  Двум раненым офицерам привели извозчика,  и  они  тотчас уехали.
Ушел и адъютант.
   А солдаты пока оставались на пристани. Бабы их угощали арбузами, квасом
и  бубликами,  расспрашивали,  правда  ли,  что  француз  придет  и  отдадут
Севастополь. И многие плакали.
   - Брешут все!.. А вы главные брехуны и есть! - крикнул Бугай.
   Он  только что получил тридцать копеек от  трех офицеров и  на такую же
сумму оделял медяками "своих пассажиров".
   - Пригодятся, крупа! - сердито говорил Бугай.
   Единственный  свой  пятак  Маркушка  торопливо,   застенчиво  и   почти
молитвенно положил в  грязную руку солдата с короткой седой щетинкой колючих
усов,  который  казался мальчику самым  несчастным,  страдающим из  раненых,
внушающим  почтительную,  словно  бы  благоговейную  жалость  взволнованного
сердца.
   Солдат покорно,  без слов жалобы,  сидел на  земле,  такой изможденный,
сухенький и маленький старичок, запыленный, с разорванной шинелью на плечах,
без  сапог,  в  портянке на  одной ноге  и  с  обмотанной пропитанной кровью
тряпкой на другой,  с сморщенным,  почти бескровным лицом,  на щеке которого
вместе с  какой-то  черной подсыпкой выделялся темно-красный большой сгусток
запекшейся крови. Правая рука была подвязана на какой-то самодельной повязке
из серого солдатского сукна.
   - Спасибо, мальчонка! Выпью шкалик за твое здоровье! - бодро проговорил
раненый солдат.  - Еще починят. До свадьбы заживет! - прибавил он с улыбкой,
и  грустной и  иронической,  посматривая маленькими оживившимися глазами  на
свою руку и ноги.
   Какая-то матроска угощала квасом. Старик добродушно сказал:
   - Квас квасом,  а ты спроворила бы,  бабенка,  шкаликом.  Вот тебе семь
копеек, что дедушка с внуком дали. А затем можно и до госпиталя доплестись.
   Маркушка подбежал к Бугаю и спросил:
   - Бегу к Нахимову, дяденька, с запиской?
   - Беги! Если уеду - жди здесь.
   - Летом обернусь. Еще застану.
   И полетел на Екатерининскую улицу.


III

   Был шестой час на исходе.
   На  Графской пристани и  на  Екатерининской улице были  небольшие кучки
морских офицеров, чиновников и дам.
   Почти  на  всех  лицах  были  подавленность  и  изумление.   Везде  шли
возбужденные разговоры о  только что  полученной вести  -  что  наши  войска
разбиты и в беспорядке отступают, преследуемые союзниками.
   Раздавались восклицания негодования. Обвиняли главным образом Меншикова
за то, что он с такими солдатами и был разбит так ужасно.
   Что теперь будет с Севастополем?..
   По  Большой  улице  проезжал старый  генерал на  усталой лошади,  один,
понурый, в солдатской шинели, простреленной в нескольких местах.
   Это  был корпусный командир,  один из  участников Альминского сражения,
только что приехавший от отступающих войск.  С балкона губернаторского дома,
на котором сидело несколько дам и двое молодых инженеров,  хозяйка,  пожилая
жена адмирала, окликнула знакомого генерала.
   Он остановился у решетки сада и,  поклонившись, извинился, что не может
зайти.
   - Что  будет  с  нами,   любезный  генерал?  -  по-французски  спросила
адмиральша.
   Генерал сказал,  что знает обо всем Меншиков и более никто.  И, пожимая
плечами,  точно он ни в чем не виноват,  проговорил,  что благодаря глупости
одного генерала и  странной диспозиции{38} главнокомандующего мы должны были
отступить...  А  у него шинель прострелена во многих местах.  Его вовремя не
поддержали и... оттого потеряна битва...
   И негодующе прибавил:
   - Знаете,  что  сделал главнокомандующий?  Он  с  поля  сражения послал
своего  адъютанта  Грейга{38} в  Петербург к  государю  -  и  вообразите!  -
приказал Грейгу доложить все,  все,  что видел, и что письменную реляцию{38}
пошлет завтра... Разве это не дерзость?.. Так огорчить государя?!.
   С этими словами генерал уехал.
   Все изумились дерзости Меншикова.  Дамы печалились главным образом тем,
что государь будет так огорчен.  О  множестве убитых и  раненых как будто не
вспомнили.
   Торопливо   выскочившая   из    фаэтона   дама,    из   севастопольских
"аристократок",  вбежала на балкон и,  поздоровавшись со всеми, взволнованно
сказала:
   - Знаете ужасную вещь?
   И  рассказала,  что  только что умер в  госпитале N  красавец гвардеец,
только приехавший из Петербурга... У него была оторвана нога ядром, и прожил
несколько часов.
   Большая часть присутствующих дам знали покойного,  и все пожалели,  что
такой красивый, молодой и богатый князь погиб. Это ужасно... ужасно!
   - Не он один убит!  На войне бывает много убитых и раненых!  - произнес
вошедший из комнат на балкон хозяин,  высокий, слегка сутуловатый, худощавый
адмирал, видный, живой и моложавый, несмотря на свои шестьдесят лет.
   Озабоченный и насупившийся,  он проговорил эти слова резким, отрывистым
тоном,  поздоровался с приехавшей дамой, женой одного из адмиралов, и присел
вблизи общества, сидевшего вокруг стола.
   При адмирале все примолкли и принялись за фрукты.
   Через минуту молодая адмиральша обратилась к хозяину:
   - Но все-таки мне скажите... Должны сказать...
   - Что-с?
   - Что будет с Севастополем?  Меншиков разбит...  Мы беззащитны. Отдадим
Севастополь? Французы будут здесь?
   - Надо  еще  взять  Севастополь.  Возьми-ка  его!  -  вызывающе  сказал
адмирал. - Вы повторяете нелепые слухи, слухи! - прибавил он раздраженно.
   - Вы только хотите успокоить.  Но надо же знать. Бог знает что случится
в эту же ночь.
   - Ночью вам нужно почивать, сударыня. И примите мой добрый совет.
   - Какой?
   - Не слушайте болтовни и сами меньше болтайте... Да-с!
   Дама сделала обиженное лицо.
   - Вы очень нелюбезны,  Андрей Иваныч!  Мы в таком волненье. Не знаем, к
чему приготовиться... Муж молчит. Я уверена, что мосье Никодимцев не откажет
нам объяснить.
   И  молодая  женщина спросила молодого инженера,  недавно приехавшего из
Петербурга:
   - Скажите... Легко взять наш Севастополь?
   И другие дамы стали просить инженера.
   Инженер помялся.
   Но через минуту серьезно и с солидным видом проговорил:
   - Если  неприятель хорошо осведомлен и  воспользуется нашим поражением,
то...
   - То  вы,  молодой человек,  говорите вздор!  -  грубо перебил адмирал,
сердито ерзая плечами. - Какое поражение?! Мы отступили - вот и все.
   Инженер покраснел.
   - Вы ничего не знаете о положении Меншикова!  - уже не так резко сказал
хозяин. - А я знаю!
   И прибавил:
   - Я   только  что   виделся  с   Корниловым.   Он   получил  письмо  от
главнокомандующего. Он отступает к Севастополю и ночует на Северной стороне.
И неприятель не преследует. А у нас еще наши батальоны моряков да пять тысяч
новых защитников.
   - Извините за вопрос,  ваше превосходительство,  кто новые защитники? -
осторожно спросил инженер.
   - Арестанты! Они будут молодцами и загладят свои преступления!..
   Адмирал говорил уверенно и властно.
   Но слова его нисколько не убедили молодого инженера. Он решил про себя,
что адмирал ничего не понимает. Однако, чтоб не нарваться на новую грубость,
поспешил поддакнуть адмиралу и  почтительно прибавил,  что его предположения
ошибочны.
   Адмирал  метнул  на  инженера  взгляд,  в  котором  скользнуло  гневное
выражение.
   Дамы несколько успокоились.
   А  между тем  адмирал отлично знал  критическое положение Севастополя и
нарочно оборвал "глупого болтуна", как обозвал мысленно адмирал инженера.
   Как и  многие отличные моряки,  но не особенно прозорливые и безусловно
верившие в военную силу и мощь России,  адмирал не верил высадке неприятеля,
а потом,  когда явились корабли,  адмирал почти был уверен,  что Меншиков не
допустит высадку.  Но,  когда и  в этом пришлось увериться,  поражение наших
войск  под  Альмой  было  неожиданностью для  старого  моряка  николаевского
времени.
   Разделяя самоуверенность с  большей частью  людей  той  эпохи,  адмирал
высокомерно относился к  тем  немногим,  которые  ожидали  серьезных бед  от
войны,  и  с  удовольствием читал  модное  тогда  хвастливое  стихотворение,
которым зачитывалось общество.
   Стихотворение это начиналось следующим куплетом{40}:

   Вот в воинственном азарте
   Воевода Пальмерстон*{40}
   Поражает Русь на карте
   Указательным перстом.
   ______________
   *  Первый министр в Англии,  когда она объявила России войну.  (Примеч.
автора.)

   И  адмирал,  не допускающий и  мысли о какой-нибудь серьезной опасности
Севастополю,  все  откладывал отправку своей семьи и  подсмеивался над  теми
сослуживцами, которые торопились выслать жен и детей вслед за известием, что
огромный флот союзников вошел в Черное море, направляясь к крымским берегам.
   Зато в этот день восьмого сентября 1854 года ошеломленный,  подавленный
и  бессильно обозленный адмирал понял,  что не сегодня-завтра союзники могут
взять Севастополь, оставленный гарнизоном, и главнокомандующий союзных войск
станет  властным  хозяином  Севастополя и  займет  тот  большой,  окруженный
прелестным садом,  уютный казенный дом,  в  котором живет  теперь с  большой
семьей он, командир севастопольского порта и военный губернатор.
   Четверть часа  тому  назад он  виделся с  Корниловым -  этим признанным
всеми  вершителем и  распорядителем Севастополя.  Недаром же  Корнилов своим
умом, доблестью и силою духа умел вселять веру в него.
   Негодующий  на  главнокомандующего,  он  показал  адмиралу  только  что
полученную им от князя Меншикова записку.
   В  записке князь писал,  что оставляет Севастополь.  Если он  не  может
спасти его,  то  спасет армию от  уничтожения.  Чтобы не  быть отрезанным от
сообщения с Россией, от двух дивизий, уже пришедших в Крым, он в ту же ночь,
после  небольшого роздыха  войскам,  начнет  фланговое  движение,  оставивши
неприятеля влево. Соединившись с новыми войсками, он пойдет на неприятеля.
   "А  Севастополь уже  будет уничтожен!"  -  подумал адмирал,  прочитавши
записку главнокомандующего.
   Не  сомневался в  этом и  Корнилов.  Но он решил защитить Севастополь с
горстью моряков и умереть с ними,  защищая город. В ту же ночь все способные
носить оружие должны ожидать неприятеля. С арестантов долой кандалы!
   Никто  не  мог  подумать,  что  союзники,  после Альминской победы,  не
решатся идти брать Севастополь{41},  что,  не  зная его  беззащитности,  они
пойдут на южную сторону,  чтобы начать осаду, и что Севастополь падет только
через одиннадцать месяцев героической защиты.

   Адмирал посидел несколько минут на балконе,  вернулся в  свой кабинет и
снова продолжал работать вместе с двумя адъютантами,  диктуя соответствующие
распоряжения.
   И  скоро вышел,  сел  на  лошадь и  поехал объезжать город,  успокаивая
взволнованных жителей.


IV

   Маркушка,  посланный с запиской к Нахимову, через две минуты добежал до
небольшого дома и вошел в незапертый подъезд.
   В прихожей сидел матрос-ординарец.
   - Нахимов дома? - спросил Маркушка.
   - Ад-ми-ра-ла?  Да зачем тебе, мальчишка, адмирала? - спросил маленький
черноволосый молодой матросик.
   И вытаращил на Маркушку свои пучеглазые, ошалевшие и добродушные черные
глаза.
   - Дело! - значительно и серьезно сказал мальчишка.
   - Дело?
   И матросик прыснул.
   - Да  ты  не  скаль  зубы-то,  а  доложи сей  секунд:  "Маркушка,  мол,
пришел..."
   - Скажи пожалуйста!..  С каким это лепортом? Не накласть ли тебе в кису
да по шеям?..
   - Как  бы  тебя Нахимов не  по  шеям,  а  я  письмо принес с  Северной;
приказано Нахимову беспременно отдать.  Можешь войти в понятие?..  Доложи! -
громко и нетерпеливо говорил Маркушка.
   - Так и сказал бы!  А то хочешь,  чтоб тебя, охальника, да по загривку.
Да черт с тобой,  мальчишка!  -  добродушно улыбаясь,  сказал ординарец. - А
нашего адмирала, братец ты мой, дома нет. Будь дома, я тебя, ерша, пустил бы
в горницы и без доклада.  Адмирал не форсист...  Он простой...  От кого же у
тебя письмо?
   - От флотского барина.  А ты, матрос, укажи, где найти Нахимова. Обегаю
город и разыщу.
   - Спешка?
   - То-то. Так не держи. Сказывай.
   - По баксионам,  верно,  объезжает. Каждый день на баксионах. Как, мол,
стройка батареев идет... Поторапливает.
   - Ну, бегу...
   - Стой,  огонь!  Подожди!  К восьми склянкам обещался быть. Минут через
пять вернется! Садись вот около, да и жди!
   Маркушка присел на рундуке в галерее.
   - А ты зачем был на Северной, Маркушка? Живешь там?
   - Нет...  Тятька  мой  на  четвертом баксионе,  а  я  рулевым на  ялике
дяденьки Бугая! - не без достоинства проговорил Маркушка.
   - Ишь ты?.. Рулевым? Да тебе сколько же, мальцу, годов?
   - Двенадцатый! - вымолвил Маркушка.
   "Кажется,  не маленький!"  -  слышалась,  казалось,  горделивая нотка в
голосе, и серьезное выражение лица.
   И сказал, что только на ялике привез двадцать пассажиров раненых.
   - А  сколько их  на  Северной осталось!  Страсть.  Лучше и  не гляди на
них...  Жалко!  Так стон стоит! А призору им не было... Только теперь пришли
баркасы. Заберут! - говорил взволнованно Маркушка.
   И с озлоблением прибавил:
   - Все  он,  подлец,  перебил...  И  сколько нашего  народа...  И  вовсе
стуцером обескуражил наших...  А он за нашими и в ночь придет на Северную...
Разве что Нахимов не пустит...
   Но уж в голосе Маркушки не было уверенности.
   - Ишь ты, чего наделал Менщик! - испуганно вымолвил матрос.
   - Стуцер... И силы мало!.. - воскликнул Маркушка.
   - А вот и Нахимов приехал! - сказал матрос и вскочил.
   Вскочил и Маркушка и увидел Нахимова, подъезжавшего на маленьком конике
к крыльцу.


ГЛАВА III


I

   Нахимов ловко  слез  с  небольшого гнедого иноходца и,  слегка нагнувши
голову, быстрыми и мелкими шагами вошел в галерею.
   Обожаемый матросами за справедливость,  доступность и любовь к простому
человеку, уважаемый как лихой адмирал, уже прославившийся недавним разгромом
турецкой эскадры в Синопе{43},  и впоследствии герой Севастополя,  - Нахимов
был  среднего роста,  плотный,  быстрый и  живой человек,  казавшийся моложе
своих преклонных лет, с добрым, простым, красноватым от загара лицом, гладко
выбритым,  с  коротко подстриженными рыжеватыми с проседью усами.  Небольшие
светлые глаза, горевшие огоньком, были серьезны, озабоченны, и в то же время
в них чувствовалась доброта.
   И от всей его фигуры,  и от строгого,  казалось,  выражения лица,  и от
нахмуренных бровей  так  и  дышало необыкновенной простотой,  правдивостью и
почти  что  детской  бесхитростностью  скромного  человека,  казалось  и  не
подозревавшего, что он герой. Он думал, что только делает самое обыкновенное
дело,  как может, по своей большой совести, когда ежедневно рисковал жизнью,
объезжая во время осады бастионы,  чтоб показаться матросам, и они понимали,
что действительно это их адмирал.
   Он был в  потертом сюртуке с  адмиральскими эполетами,  с большим белым
георгиевским крестом на шее.  Из-под черного шейного платка белели "лиселя",
как  называли черноморские моряки  воротнички сорочки,  которые  выставляли,
несмотря  на  строгую  форму  николаевского времени,  запрещавшую показывать
воротнички.  Из-под  фуражки,  надетой слегка на  затылок,  выбивались пряди
редких волос.
   Нахимов  увидал  уличного  черноглазого мальчишку в  галерее  и  быстро
повернул к нему.
   Глаза адмирала стали приветливы,  и  в  его  голосе не  было  ни  звука
генеральского тона, когда он отрывисто спросил:
   - Что тебе, мальчик?
   - Письмо с Северной стороны!  -  ответил Маркушка,  вспыхнувший оттого,
что говорит с самим Нахимовым, и подал ему записку.
   Тот прочитал и спросил:
   - Зачем там был?
   - На ялике... рулевым...
   - Матросский сын? Как зовут?
   - Маркушкой!
   - Александр Иваныч!  -  обратился Нахимов к вышедшему из комнаты своему
адъютанту,   моряку.  -  Немедленно  съездите-с  к  Корнилову...  Показать-с
записку. А в госпиталь сам съезжу-с... Лошадь.
   - Самовар готов, Павел Степаныч!
   - Отлично-с!  А мальчику дайте,  Александр Иваныч,  рубль. Рулевой-с...
Иди, Маркушка, на кухню... Скажи, чтоб тебе дали чаю...
   - Очень благодарен... Но я должен на ялик, Павел Степанович...
   - Вот-с, Александр Иваныч... И он... понимает-с!.. Молодец, Маркушка...
Славный ты черноглазый мальчик...
   Адмирал ласково потрепал по щеке Маркушку.
   Адъютант дал Маркушке рубль.
   И адмирал и адъютант вышли на улицу. Им подвели лошадей, и они уехали.
   А Маркушка,  обрадованный похвалой Нахимова и наградой,  которую считал
богатством,  спрятал его в  штаны и  побежал со  всех ног на пристань...  Он
встречал  кучки  раненых  солдат.  Увидал  их  и  на  пристани,  только  что
выходивших из яликов.
   Бугая не было.
   Маркушка присел и слышал,  как яличники говорили о том, что на Северной
видано не видано сколько раненых солдат и  что многие не хотят в госпиталь и
просились на ялики.
   Вернулся Бугай, и опять на его ялике солдаты...
   Только что  они  вышли,  как  Маркушка вошел в  шлюпку,  сел на  руль и
восторженно сказал Бугаю:
   - Ну,  дяденька...  И какой Нахимов простой...  И какой добрый... И как
наградил!..
   - А ты думал как!..  Известно: Павел Степаныч... Передохну, и поедем...
Раненые так и валят...  И куда их,  бедных,  денут?.. Никакого распоряжения.
Хоть на улице без помощи... На военные шлюпки, кои опасно раненные, отбирали
доктора...
   - Нахимов распорядился...  Послал  адъютанта...  Только  что  приехал с
бакционов... Самовар дома готов... А он опять на лошадь, да и в госпиталь...
- сообщил Маркушка.
   - Не по его ведомству...  По доброму сердцу только хлопочет... И ничего
не схлопочет...  Госпиталь битком набит... И около раненые... Ничего для них
не  распорядился Менщик...  Вовсе о  людях не  подумал...  А  еще сказывали:
умен...  Одна в ем гордость...  И себя обанкрутил... И Севастополь как, мол,
хочет, - тихо и угрюмо говорил Бугай...
   - Придет, что ли, к нам француз?..
   Бугай промолчал.
   - И  всех  перебьют?..  И  город  изничтожит!..  Ведьма-боцманша  вчера
каркала.
   - Не  бойсь,  Нахимов и  Корнилов живыми не  отдадут Севастополя!..  Уж
приказ вышел всем матросам быть в готовности...  И арестантам, слышно, будет
освобождение... И кто из жителей способен - защищай город, коли Менщик такой
человек оказался...  Что  ж,  Маркушка...  Ежели  придется умирать -  небось
умрем! - прибавил с каким-то суровым спокойствием Бугай словно бы про себя.
   Маркушка снова вспомнил,  что мать умерла,  и подумал,  какой он дурной
сын, что забыл ее.
   И она,  бледная,  худая, трудно дышавшая, с большими ласковыми глазами,
как живая представилась перед ним, и такое необыкновенно тоскливое чувство и
такая жалость к  себе  охватили впечатлительного мальчика,  что  он  притих,
словно подшибленная птица,  и  слезы подступали к  его горлу.  И напрасно он
жмурил глаза, стараясь остановить взрыв горя.
   "Мамка... Мамка! Отдал бы мамке рубль!" - подумал Маркушка.
   И он еще больше жалел мать и словно бы еще сильнее почувствовал ужас ее
смерти и  то,  что никогда больше не  увидит ее,  не  услышит ее  голоса,  и
ласковая ее рука не пригладит его головы...
   - О  господи!  -  вырвалось из гру