ия. А вот выйдешь ли ты оттуда, куда я тебя доставлю, - вопрос другой. Но этот вопрос - уже не ко мне.
     - Если бы они не боялись огласки, меня распотрошили бы прямо здесь, не сходя с места, - Алатристе выразительно чиркнул указательным пальцем под кадыком. - Ты нужен, чтобы придать всему делу вид официальности... Задержан, доставлен, допрошен, отпущен на все четыре... И почем нам знать, что там с ним потом приключилось. Так?
     Салданья не стал темнить и кивнул.
     - Думаю, так. Странно, что не предъявили обвинений, ибо на этом свете нет ничего легче, чем состряпать дело. Должно быть, боятся, что ты окажешься чересчур словоохотлив... К твоему сведению, мне вообще запретили с тобой говорить. И заносить тебя в арестантскую книгу... Эх, пропади оно все пропадом!
     - Мартин... Не хочется мне идти туда с пустыми руками.
     Лейтенант ошеломленно воззрился на него:
     - Даже и не заводи со мной этих разговоров, - произнес он наконец.
     Алатристе с намеренной медлительностью извлек из-за голенища нож и показал его Салданье:
     - Мартин... Только это, а?
     - Ты спятил? Или, может, меня считаешь полоумным?
     Алатристе качнул головой:
     - Ни то ни другое, - ответил он просто. - Меня хотят убить. Ничего особенного - издержки моего ремесла. Рано или поздно такое случается. Но почему я должен дать зарезать себя, как барана? - Он снова обозначил улыбку. - Клянусь, тебе ничего не грозит.
     Салданья потеребил бороду. Тянувшийся от правого уха до угла рта шрам, который она прикрывала, напоминал о ране, полученной при осаде Остенде, когда штурмом брали бастионы "Конь" и "Куртина".
     Среди тех, кто шел с ним плечом к плечу в тот - да ..и не только в тот - день, был и Диего Алатристе.
     - Ни мне, ни моим людям, - проговорил он.
     - Клянусь.
     Лейтенант все еще терзался сомнениями. Но вот, матерясь сквозь зубы, он отвернулся, и Алатристе сунул нож на прежнее место - за голенище.
     - Пропади оно все пропадом, Диего! - повторил Салданья. - Шагай, что ли!

***

     И без дальнейших разговоров они вышли. Капитан предпочел идти налегке, без плаща, для большей свободы движений, и Салданья не возражал. Более того, он разрешил Алатристе натянуть поверх колета нагрудник из буйволовой кожи.
     - Чтоб не просквозило, - скупо улыбнувшись, проговорил он. Что же до меня, я не остался дома и не пошел к Непрухе, а чуть только капитан и его спутник спустились по лестнице, схватил, недолго думая, пистолеты со стола, сорвал висевшую на стене шпагу завернул все это в плащ, сунул узел подмышку и помчался следом.
     Мадридский день мерк и угасал, но в той стороне, где течет Мансанарес и стоит Алькасар-Реаль, небо еще не успело потемнеть, и четко вырисовывались на нем крыши и шпили колоколен. И вот, в наступающих сумерках, все гуще окутывавших улицы, старался я не потерять из виду четверку мулов, рысью тащивших закрытую карету, в которой Мартин Салданья со своими присными вез капитана. Миновали здание иезуитского коллежа, двинулись вниз по улице Толедо, на маленькой площади Себада своротили - явно чтобы избежать людных мест - направо, потом еще раз направо и оказались едва ли не в городском предместье - неподалеку от Толедского тракта, от скотобойни и того места, где было когда-то мавританское кладбище, благодаря чему место и доныне зовется Портильо-де-лас-Анимас, то есть Приют Духов. Вообразите, каково мне было в этом глухом месте, окутанном мрачными легендами, да еще в этот тревожный предвечерний час.
     Было уже совсем темно, когда карета наконец остановилась перед домом гнусного вида с двумя маленькими окошками и дверьми такими широченными, словно строили их в расчете не на людей, а на лошадей или быков. Так оно, судя по всему, и было - некогда здесь находился постоялый двор для барышников и торговцев скотом. По-прежнему держа подмышкой узелок, с трудом переводя дух, я притаился за углом и увидел, как из кареты спокойно, всем своим видом являя полную покорность судьбе, вышел капитан и альгвасилы; те ввели его в двери и через мгновение вышли, сели в карету и уехали. Кто же остался с моим хозяином внутри? - обеспокоился я. Подойти ближе я не решался - меня могли обнаружить. И вот, снедаемый внутренней тревогой, я решил запастись терпением, ибо качество это, по словам того же капитана, должно быть присуще всякому настоящему воину - и потому поплотнее прижался спиной к стене, тонувшей в густой тьме, и приготовился ждать. Не скрою - мне было холодно, мне было страшно. Но Лопе Бальбоа пал во Фландрии за короля. И я не мог бросить в беде друга моего отца.

VIII

Приют духов

     Все это напоминало суд, и у Диего Алатристе не было ни малейших сомнений, что в определенном смысле так оно и есть. Не хватало того рослого и осанистого сеньора под маской, который требовал не проливать крови. Однако его тогдашний спутник - круглоголовый, с редкими прилизанными волосами - был налицо и с маской на лице: он сидел за просторным столом, где горела свеча в канделябре и рядом с чернильницей были разложены бумаги и перья. Одного этого человека, всем своим видом буквально источавшего враждебность, хватило бы, чтобы вселить трепет в самую закаленную душу, но мало того - рядом с ним, не пряча лицо под маской, то втягивая, то вытягивая из широких рукавов сутаны руки, подобные двум костлявым змеям, сидел, наводя еще больший ужас, падре Эмилио Боканегра.
     Присесть было некуда, и Алатристе оставался на ногах в продолжение всего допроса. А допрос ему был учинен самый настоящий, с соблюдением всех формальностей, и доминиканец, ведя его, чувствовал себя в родной стихии. Впрочем, удовольствие от занятия любимым делом никак не мешало ему пребывать в ярости, бесконечно далекой от самого слабого намека на христианское милосердие. От причудливой игры теней плохо выбритые щеки казались еще более впалыми; ввалившиеся глаза вспыхивали ненавистью при взгляде на Алатристе. Все - даже самый строй произносимых им фраз, даже самое незначительное движение - проникнуто было злобой такой лютой, дышало угрозой столь смертельной, что капитан невольно оглянулся по сторонам, ища дыбу и прочие орудия пытки, без которых дело, судя по всему, обойтись никак не могло. Его, правда, удивило: когда Салданья вместе со своими людьми удалился, ниоткуда не вынырнули стражники или мастера заплечных дел, и в комнате остались лишь круглоголовый, доминиканец и он сам, капитан Алатристе. Это обстоятельство шло вразрез со всем прочим и сулило нечто неожиданное. Что-то здесь не так, как должно. Или как должно быть.
     Полчаса задавали капитану вопросы инквизитор и круглоголовый, который время от времени подавался вперед, обмакивал перо в чернильницу и что-то записывал, и Алатристе вскоре уяснил, где находится, и главное - почему еще жив и способен ворочать языком, издавая членораздельные звуки, а не валяется с перерезанным горлом в какой-нибудь сточной канаве. Его, с позволения сказать, собеседников больше всего интересовало, что именно и кому он успел рассказать. Многие вопросы касались того, какую роль сыграл граф де Туадальмедина в судьбе двоих англичан и какими сведениями он располагает. Особо старались вызнать, не посвящен ли еще кто-нибудь в суть и подробности дела, столь блистательно проваленного капитаном, и если посвящен, то как его зовут. Алатристе был начеку, твердил, что словом никому ни чем не обмолвился, а вмешательство графа произошло по случайному стечению обстоятельств, хотя инквизиторы, похоже, были непреложно убеждены в обратном. "Ясное дело, - проносилось в голове у Алатристе, - в королевском дворце у них есть свой человек, который сообщил им о том, сколько раз наутро после неудавшегося покушения побывал там Гуадальмедина". Тем не менее он стоял на своем - ни граф и ни одна живая душа не знают о его разговоре с людьми в масках и с доминиканцем. Впрочем, говорил капитан мало, а ограничивался односложными "да" и "нет", кивал или качал головой. Ему было душно - то ли давил кожаный нагрудник, то ли бросало в жар при одной мысли, что вот сейчас откроется потаенная дверка, выскочат оттуда палачи, скрутят его и поволокут в преддверие преисподней. Допрос прерывался, когда круглоголовый писарским почерком, с тщательностью прирожденного канцеляриста выводя каждую буковку, заносил на бумагу показания капитана, но падре Эмилио Боканегра и в эти минуты сверлил капитана завораживающим взглядом, от которого у самого отчаянного удальца волосы встали бы дыбом. Алатристе недоумевал: неужели его не спросят о главном - почему он отбил удар итальянца, направленный в сердце младшего из англичан? Хотя, в сущности, им в высок
ой степени наплевать, какие причины его к этому побудили. И тут, словно прочитав его мысли, монах подвигал по столу рукой, потом оперся ею о темное дерево столешницы, потом ткнул в капитана восковым указательным пальцем:
     - Что может побудить человека покинуть ряды Господнего воинства и перебежать к нечестивым еретикам?
     "Ай да воинство набрал себе Господь, - подумал Алатристе:
     - бешеный монах, писарь, прячущий лицо под маской, да наемный убийца-итальянец". В других обстоятельствах он, может быть, даже рассмеялся бы, но сейчас ему в самом буквальном смысле было не до смеху. И потому ограничился тем, что, не отводя глаз и не моргая, выдержал взгляд доминиканца, а тут и круглоголовый перестал водить перышком по бумаге и сквозь прорези маски тоже воззрился на капитана без малейшей искры приязни.
     - Не знаю. Вероятно, то, что один из этих англичан в смертный, можно сказать, час не взмолился о пощаде, а попросил сохранить жизнь своему товарищу.
     Падре Эмилио Боканегра и круглоголовый обменялись быстрыми недоверчивыми взглядами.
     - Боже всемогущий... - пробормотал монах.
     Глаза его горели огнем фанатизма и ненависти.
     "Я - покойник", - подумал капитан, прочитав в этом черном беспощадном взоре своей смертный приговор. Что тут ни делай, какие рацеи ни разводи, этим безжалостным взглядом он осужден на казнь, а вялое безразличие, с которым круглоголовый вновь взялся за перо, приговор скрепило. Диего Алатристе-и-Тенорио, бывшему солдату, ветерану фламандских кампаний, кормившемуся в царствование дона Филиппа Четвертого своей шпагой, жить оставалось ровно столько, сколько понадобится этим двоим, чтобы выяснить все интересующие их подробности. И, если судить по тому обороту, который принял разговор, - недолго.
     - А вот ваш напарник оказался не столь щепетилен. - Круглоголовый говорил, а сам продолжал писать, и похоронным звоном прозвучал для капитана его скучливо-постный тон.
     - Охотно верю, - отозвался Алатристе. - Ему это даже было в радость.
     Человек в маске задержал руку с пером и с явной насмешкой произнес:
     - Каков негодник! А вам?
     - А меня чужая смерть не радует. Для меня убивать - не пристрастие, а ремесло.
     - Вижу, вижу... - Он снова обмакнул перо в чернила. - Вы, стало быть, глубоко привержены христианскому милосердию...
     - Ошибаетесь, сударь. От меня скорее дождешься доброго удара шпагой, нежели добрых чувств.
     - Мне вас рекомендовали именно в этом качестве. К сожалению, вышло иначе.
     - Да нет, отчего же. Но если злосчастная судьба вынудила меня пасть столь низко, это не значит, что я утратил понятие о чести. Я всю жизнь прослужил в солдатах, и есть еще такое, на что я пойти не могу.
     Падре Эмилио Боканегра, который во время этого диалога оставался неподвижен и безмолвен, как сфинкс, вдруг передернулся всем телом, а потом подался вперед, словно собираясь испепелить Алатристе здесь же, на месте и немедленно.
     - О чем тут толковать? В солдатах он, видите ли, служил! Солдаты - те же преступники, место которым - на галерах! - с нескрываемым отвращением воскликнул он. - Обвешанный оружием сброд, который святотатствует, богохульствует, грабит и насилует! Убийца, для которого чужая жизнь гроша ломаного не стоит, - и вдруг засовестился!
     Капитан принял эту диатрибу молча и лишь под конец слегка пожал плечами:
     - Вы совершенно правы. Не знаю, как вам объяснить... Да, я собирался убить этого англичанина. И убил бы, вздумай он защищаться или молить о пощаде... Но он попросил спасти не себя, а другого.
     Скользившее по бумаге перо в руке круглоголового замерло.
     - Может быть, вы поняли, кто перед вами?
     - Нет, хотя они могли бы назваться и тем самым спастись. Говорю ведь - почти тридцать лет я воевал. Мне случалось и убивать, и совершать такое, за что буду гореть в аду... Но чужую отвагу я ценить научился. И потом.., еретики они или нет.., но оба еще так молоды...
     - Вы придаете такое значение отваге?
     - Порой это - единственное, что остается, - спокойно ответил капитан. - А особенно - в наши времена, когда самые темные дела вершат под сенью священных хоругвей и с именем Божьим на устах.
     Если он ожидал, что ему ответят или возразят, то ошибся. Круглоголовый все так же пристально вглядывался в него и лишь потом спросил:
     - Но теперь-то, надо полагать, вам известно, кто такие эти двое?
     Алатристе, помолчав, коротко вздохнул:
     - Если я скажу "нет", разве вы мне поверите? Со вчерашнего дня это известно всему Мадриду. - Он поочередно задержал взгляд на монахе, потом на круглоголовом. - И я рад, что хоть этого греха у меня на совести нет.
     Человек в маске дернулся всем телом, словно отбрасывая то, чего не хотел брать на себя Диего Алатристе.
     - Признаться, причудливые извивы вашей совести нам надоели.., ка-пи-тан.
     Он в первый раз назвал его так, и Алатристе, почуяв звучавшую в этом обращении насмешку, нахмурился. Ему оно не понравилось.
     - А мне, признаться, плевать, надоели, нет ли, - ответил он. - Мне не по вкусу резать из-за угла заезжих чужестранцев, которые потом оказываются наследными принцами. - Он мрачно закрутил ус. - Мне не по вкусу, когда меня обманывают и пытаются использовать втемную.
     - И что же? - вдруг осведомился падре Эмилио Боканегра, с интересом прислушивавшийся к разговору - Даже теперь не захотелось узнать, что побудило вполне достойных людей обречь двоих еретиков на смерть? Не пришло в голову, что они хотели сорвать коварный замысел этих злодеев, которые намеревались воспользоваться доверчивостью нашего юного государя и, как наложницу, увезти испанскую инфанту в свою богомерзкую отчизну?..
     Алатристе медленно покачал головой:
     - Я не любопытен. Вы, господа, могли бы уж заметить это мое качество - я ведь ни разу даже не попытался выяснить, что же за личность скрывается под этой личиной... - Он оглядел круглоголового с преувеличенной и потому выглядевшей особенно дерзко серьезностью. - И кем была та важная особа, которая в прошлую нашу встречу особо подчеркивала, что Джон и Томас Смиты должны отделаться легким испугом, лишиться всех своих бумаг, но непременно остаться живы.
     Монах и круглоголовый несколько мгновений молчали, будто погрузившись в размышления. Первым, разглядывая испачканные чернилами пальцы, заговорил человек в маске.
     - А вы случаем сами не догадались, кто был перед вами?
     - Нет! Я, черт возьми, лишь теперь догадываюсь, что не по себе дерево рубил, и от всей души раскаиваюсь в этом. Теперь хотелось бы только выпутаться целым и невредимым.
     - Поздно, с-сударь, с-спохватили-с-сь, - произнес монах, и капитану в этих словах почудился тихий змеиный присвист.
     - Что ж, вернемся к нашим англичанам, - сказал круглоголовый. - Вы, наверно, помните, что после ухода упомянутой вами особы получили от святого отца и от меня совсем иные наставления...
     - Как не помнить! Я помню и то, сколь почтительно обращались вы к ней, а оспорить отданный им приказ осмелились, лишь когда за ней закрылась дверь и из-за драпировки появился святой.., гм... - Алатристе искоса взглянул на монаха, сидевшего с непроницаемым лицом, словно речь шла не о нем. - ...отец. Не скрою, и это тоже повлияло на мое решение сохранить англичанам жизни.
     - Вам было заплачено - и недурно - за то, чтобы вы их не сохранили.
     - Ваша правда. - Капитан нашарил на поясе кошелек. - Получите.
     Дублоны раскатились по столу, засверкали на свету Падре Эмилио даже не взглянул на золото, словно оно было проклято, тогда как круглоголовый проворно сгреб монеты и принялся пересчитывать, раскладывая их перед чернильницей на две небольшие кучки.
     - Четырех не хватает, - заметил он.
     - Верно, - согласился капитан. - Удержано за труды. И за то, что сочли меня безмозглым олухом.
     Доминиканец не справился с нахлынувшей яростью:
     - Низкий, презренный изменник, - голос его подрагивал от еле сдерживаемой ненависти. - Своей совестливостью, проснувшейся так не вовремя, своим неуместным чистоплюйством ты сыграл на руку врагам Господа и нашей отчизны. Обещаю тебе - тягчайшее воздаяние и самые страшные муки ада постигнут твою навеки погубленную душу, но это будет потом, а сперва ты здесь, на этом свете, поплатишься своей плотью, тленной и растленной. - Последние слова, сорвавшиеся с тонких поджатых холодных губ, прозвучали особенно зловеще: словно тело капитана и впрямь вот-вот готово было рассыпаться в прах. - Слишком много ты видел, слишком много слышал, слишком тяжкий проступок свершил. Твое земное существование завершено. Ты уже труп, Диего Алатристе, хоть по странной случайности еще стоишь на ногах.
     Круглоголовый, не выказывая интереса к этому потоку угроз, посыпал песком бумагу, чтобы поскорее просохли чернила. Затем сложил лист вдвое и, когда он прятал его в карман, Алатристе снова заметил мелькнувший под черным одеянием кончик красного креста - знак ордена Калатравы. Заметил он и то, что кавалер его ссыпал золото в карман, запамятовав, должно быть, что часть монет досталась капитану от падре Эмилио.
     - Вы свободны, - сказал он Алатристе, взглянув на него так, словно только сейчас заметил его присутствие. - Можете идти.
     - Свободен? - удивленно переспросил тот.
     - Это всего лишь оборот речи, - вмешался падре Эмилио, усмехаясь так, словно отлучал капитана от церкви. - Далеко ли уйдет человек под тяжким бременем своей измены и нашего проклятья?
     - Ничего, снесем как-нибудь, - сказал Алатристе, продолжая недоверчиво поглядывать на обоих. - Что же, вы и в самом деле меня отпускаете?
     - Ступай. Гнев Господень настигнет тебя повсюду.
     - Гнев Господень нынче вечером меня не особенно заботит. Другое дело - ваша милость... - двусмысленно отвечал капитан.
     Круглоголовый и монах поднялись из-за стола.
     - Мы закончили, - сказал первый.
     Алатристе всматривался в их лица, по которым метались тени.
     - Не верится, - произнес он. - После того, как привезли меня сюда...
     - Это уже не наше дело, - отвечая ему человек в маске.
     Оба вышли, унеся с собой подсвечник, но капитан успел перехватить взгляд, который падре Эмилио метнул на него с порога, прежде чем спрятать руки в широкие рукава сутаны и вместе со своим спутником раствориться во тьме. Взгляд этот был полон такой исступленной ненависти, что Алатристе бессознательно потянулся за шпагой, совсем забыв, что безоружен.
     - В чем же подвох, черт возьми?
     Напрасно задавал он этот вопрос, большими шагами расхаживая по комнате взад-вперед. Ответа не было. Тут он вспомнил о запрятанном в голенище ноже - вытащил его, крепко стиснул рукоять, ожидая появления палачей, которые должны были вот-вот кинуться на него. Но никого не было. Все ушли, а он непостижимым образом остался один в комнате, озаренной лунным сиянием, лившимся через окно.

***

     Затрудняюсь вам сказать, как долго стоял я неподвижно, притаясь за углом и крепко прижимая к груди узел, чтобы хоть немного согреться - я ведь выбежал вслед за каретой в чем был, а был я в одном камзольчике, - и еще крепче стискивая зубы, чтоб они не клацали друг о дружку. Полагаю, времени прошло немало. Наконец, видя, что никто из дома не выходит, я забеспокоился. Не хотелось верить, что Салданья прикончил моего хозяина, но в ту эпоху и в тогдашнем нашем Мадриде все было возможно. Тут я встревожился всерьез. Присмотревшись, я заметил, что одно из окон слабо светится, как если