что вы на этой улице - самый белокурый, а потому позвольте вас чуточку пощекотать под девятым ребрышком. Так, что ли? Ладно, мы отвлеклись. Пока что, войдя в комнату, стены которой от пола до потолка занимали полки изъеденных мышами пыльных книг, шляпу снял тот, в черном плаще, и теперь Алатристе при свете горевшего на столе фонаря мог разглядеть его. Высокий, сухопарый, лет тридцати с небольшим, лицо побито оспой, а тонкие, очень коротко подстриженные усики придают всему облику его что-то нездешнее, чужеземное. Весь в черном - под цвет глаз, как говорится, и длинных, до плеч, волос. На боку - шпага с такой здоровенной чашкой и длиннющей крестовиной, что выйти с такой орясиной на люди и подвергнуть ее - и себя - насмешкам решился бы лишь превосходный фехтовальщик, уверенный, что ему хватит и отваги, и мастерства найти веские доводы, причем не словесные, в защиту своей красавицы и в обиду ее не дать. Впрочем, этот малый явно был не из тех, кто вообще позволяет над собою насмехаться. Не из тех, вы скажете, а из каких же? А вот отыщите в книжке слово "убийца" - и получится вылитый он.
     - Речь идет о двух молодых иностранцах, - продолжал круглоголовый. - Путешествуют под вымышленными именами, стало быть, кто они такие на самом деле, значения не имеет. Того, что постарше, зовут Томас Смит, он лет тридцати. Второму, Джону Смиту, всего двадцать три года. Приедут в Мадрид верхом, без сопровождающих, в пятницу поздно вечером, то есть завтра. Полагаю, будут сильно утомлены, поскольку в дороге уже несколько дней.
     Через какие ворота въедут в город, неизвестно, а потому лучше всего подождать их неподалеку от места назначения... Это Семитрубный Дом. Вам он, наверно, известен?
     Спрошенные дружно кивнули. Кто же в Мадриде не знает резиденции графа Бристоля, посла Великобритании?
     - Все должно выглядеть так, - говорил меж тем круглоголовый, - словно двое чужестранцев стали жертвами самого обыкновенного разбоя. А потому следует отнять все, что у них будет с собой. Хорошо бы, чтоб один из них - старший - получил легкую рану: оцарапаете ему руку или бедро. Что касается юноши, его достаточно будет напутать. - С этими словами он полуобернулся к своему дородному спутнику, словно ожидая подтверждения. - Очень важно забрать у них все бумаги, все до последнего лоскутка, и передать в целости-сохранности...
     - Кому? - спросил Алатристе.
     - Тому, кто будет поджидать вас по ту сторону монастыря босоногих кармелитов. Пароль - "егерь", отзыв - "крендель".
     С этими словами он сунул руку за отворот своего темного одеяния и вытащил небольшой кошелек.
     Капитану показалось, что при этом движении мелькнул вышитый на груди красный крест ордена Калатравы, но внимание его тотчас же отвлекли деньги, которые круглоголовый высыпал на стол: в свете фонаря засверкали десять золотых дублонов - чистеньких, блестящих, свежеотчеканенных монет с профилем нашего государя. "Видать, у того, кто приглашает музыкантов на эту свадебку, в кармане побрякивает", - сказал бы дон Франсиско Кеведо, случись он при этом. Благородный металл, сулящий еду, вино, одежду и женскую любовь.
     - Не хватает еще десяти, - сказал капитан. - На каждого.
     - Остальное получите завтра ночью в обмен на бумаги, - тоном, не терпящим возражений, ответил круглоголовый.
     - А если дело не выгорит?
     Сквозь прорези маски человек, к которому его спутник обращался "ваша светлость", метнул на капитана пронизывающий взгляд.
     - Да уж вы постарайтесь, чтобы.., выгорело, - сказал он. - Лучше будет для всех.
     Тихой медью прозвенел в этих словах явственный отзвук угрозы, и не вызывало сомнений, что произносить угрозы, равно как и приводить их в исполнение, - дело для него привычное. Было также совершенно понятно, что человек этот - из тех, кто впустую грозить не станет, да и вообще почти не нуждается в подобном средстве убеждения. Тем не менее Алатристе двумя пальцами подкрутил кончик левого уса и из-под сдвинутых бровей устремил на своих собеседников прямой и уверенный взгляд, показывая, что его не проймешь ни титулом одного, ни орденским крестом другого. Он не привык получать вознаграждение частями, и ему не понравилось, что ночью, при свете фонаря, двое незнакомцев, прячущих лица под масками, позволяют себе поучать его, тем более что еще ничего не решено.
     Однако его длинноволосый и рябоватый спутник оказался менее щепетилен, и его занимало другое:
     - А как следует поступить, буде эти прощелыги окажутся при деньгах? - осведомился он. - Прикажете их тоже вам отдать?
     Итальянец, сообразил капитан, услышав его выговор. Рябой говорил ровно, негромко, спокойно, почти доверительно, но самый голос его, звучавший сипловато и тускло, словно связки были обожжены чистым спиртом, вселял смутное беспокойство. При всей его безупречной почтительности в нем чувствовалась едва уловимая наигранность и сквозила наглость - надежно упрятанная, но оттого не менее внятная. Он смотрел на заказчиков, привздернув подстриженные усики белозубой улыбкой - одновременно дружелюбной и зловещей. Нетрудно было представить себе, как она играет на его лице и в тот миг, когда клинок со свистом распарывает жилет, а заодно - и живот клиента, и зябко становилось от ее нестерпимой обворожительности.
     - Необходимости в этом нет, - ответил круглоголовый после того, как, взглянув на рослого, дождался кивка утвердительного и подтверждающего. - Если угодно, можете взять себе. Как премию.
     Итальянец, искоса глянув на капитана, высвистел сквозь зубы двойную руладу - тирури-та-та - и сказал:
     - Я склонен думать, что эта работа - по мне.
     Улыбка спорхнула с его губ, притаясь в черных, вспыхнувших опасными огоньками глазах. Вот, стало быть, при каких обстоятельствах впервые довелось Диего де Алатристе увидеть улыбку Гвальтерио Малатесты. Потом капитан мне расскажет, что еще при первой их встрече, за которой последовала длинная череда других, неизменно сопровождавшихся разнообразными происшествиями, он решил для себя непреложно: если кто-нибудь вот так улыбнулся тебе на безлюдной улице - ни единой секундочки не теряя, рви шпагу из ножен. Столкнуться с подобным субъектом - значит, всем сердцем прочувствовать настоятельнейшую надобность, просто-таки жизненную необходимость опередить его, пока он тебя не опередил и не определил к месту Вечного упокоения. Представьте себе, господа, что у вас в сообщниках - смертельно опасная змея: будешь гадать, с тобой она или против тебя, - прогадаешь, ибо очень скоро на собственном горьком опыте убедишься: она - за самое себя, а все прочее для нее гроша ломаного не стоит. Таков был и этот человек - жесткий и жиловатый, двоесмысленный и неверный, и столько таилось в его душе глухих закоулков и темных провалов, что глаз с него спускать нельзя было ни на минуту. Человек, которого лучше на всякий случай убить, чем дожидаться, когда он воспользуется случаем убить тебя.

***

     Рослый и осанистый человек оказался неразговорчив. Не произнося ни слова, он внимательно слушал, как круглоголовый объясняет Диего Алатристе и итальянцу последние подробности, раза два кивнул в знак одобрения, а потом повернулся и пошел к двери.
     - Как можно меньше крови, - на прощанье бросил он уже с порога.
     По многим признакам - и прежде всего по манере держаться и по той почтительности, с которой обращался к нему спутник - капитан понял, что за дверь только что вылетела птица очень высокого полета. Он еще продолжал размышлять об этом, но круглоголовый оперся рукой о стол и устремил на них пристальный взгляд. Новым, беспокойным блеском засверкали в прорезях маски его глаза, предвещая неожиданный поворот беседы. В полутемной комнате воцарилась напряженная, тревожная тишина - Алатристе и итальянец украдкой переглянулись, задавая друг другу один и тот же безмолвный вопрос: что еще предстоит им узнать? Круглоголовый неподвижно стоял перед ними и, казалось, чего-то ждал. Чего? Или кого?
     В следующее мгновенье они получили ответ - едва заметная в полумраке драпировка между книжных полок отдернулась, обнаруживая спрятанную в стене дверь, и в комнату вплыла темная зловещая фигура, которую человек более впечатлительный, нежели Диего Алатристе, наверняка счел бы призраком. Новоприбывший сделал несколько шагов, и фонарь на столе осветил ввалившиеся, прорезанные глубокими морщинами, чисто выбритые щеки и горячечно сверкающие глаза под густыми бровями. Вошедший - он носил черно-белую сутану ордена доминиканцев - был без маски, с открытым лицом - и на этом изможденном лице аскета огнем исступленного фанатизма горели глаза. Ему по виду можно было дать лет пятьдесят с лишним. Седоватые волосы были коротко подрублены над ушами; на макушке выбрита обширная тонзура. Руки, которые при входе в комнату он выпростал из рукавов облачения, казались бесплотными и бескровными, как у покойника, и, вероятно, были столь же ледяными.
     Круглоголовый, выказывая крайнюю предупредительность, обернулся к нему и спросил:
     - Вы все слышали, святой отец?
     Монах коротко и резко кивнул, не сводя оценивающего взгляда с Алатристе и итальянца. Потом повернулся к круглоголовому, и тот, как если бы это движение означало приказ или условный знак, снова обратился к ним с такими словами:
     - Сеньор, что недавно покинул нас, пользуется нашим глубоким уважением и полным доверием.
     Но.., не он один решает, как нам осуществить нашу затею. А потому уместно будет прояснить немного еще кое-какие вопросы.
     Тут он переглянулся с монахом, словно перед тем, как продолжить, ожидал от него подтверждения своим словам. Однако доминиканец оставался недвижим и безмолвен.
     - Исходя из интересов высокой политики, - заговорил круглоголовый, - и вопреки мнению сеньора, который только что был здесь, по отношению к обоим англичанам следует применить меры более... - Он на миг запнулся, подыскивая нужное слово. - ..Более решительные. - Он вновь бросил быстрый взгляд на монаха. - То есть такие, что решат вопрос раз и навсегда.
     - Вы, сударь, имеете в виду, что... - начал было Диего Алатристе, любивший определенность.
     Но молча слушавший доминиканец вдруг, будто потеряв терпение, взмахом костлявой руки заставил его замолчать:
     - Он имеет в виду, что обоих еретиков надо уничтожить.
     - Обоих?
     - Обоих.
     Итальянец снова просвистал свою руладу. Он улыбался с таким видом, словно все происходящее его забавляло. Капитан же в некотором замешательстве разглядывал рассыпанные по столу золотые. Потом, после краткого раздумья, пожал плечами:
     - Какая разница? Да и товарища моего, как видно, не слишком заботит перемена замысла.
     - Наоборот, радует, - не переставая улыбаться, подтвердил итальянец.
     - И в самом деле, - продолжал Алатристе. - Это облегчает нам задачу. Прикончить обоих - гораздо проще, чем ранить одного, да еще ночью.
     - Сущий пустяк, - кивнул Малатеста. - Я бы даже сказал - "пара пустяков", - Капитан перевел взгляд на круглоголового:
     - Меня смущает другое. Тот сеньор, что был здесь, производит впечатление весьма влиятельной особы. И он велел нам никого не убивать... Не знаю, что думает по этому поводу мой товарищ, но как бы ни хотелось угодить вам, господа, мне было бы огорчительно навлечь на себя неудовольствие человека, которого вы называли "ваша светлость" - кем бы он ни был.
     - Ваше вознаграждение может быть увеличено, - после недолгого колебания сказал круглоголовый.
     - Любопытно было бы узнать, на сколько?
     - Еще десять дублонов каждому. Прибавьте их к этим пяти и к тем десяти, которые получите по окончании дела - и выйдет по двадцать пять. Не забудьте, что в придачу вам достанется и все, что вы найдете в карманах Томаса и Джона Смитов.
     - Годится, - сказал итальянец. - Меня это устраивает.
     Было заметно, что ему совершенно все равно - так ли, эдак ли, ранить ли одного, убить обоих или запечь их в тесте. А Диего Алатристе после недолгого раздумья покачал головой: ох, видно, далеко не простые люди эти англичане, если за то, чтобы проковырять в них лишние дырочки, заказчики готовы отвалить столько денег. А если так щедро платят, значит, едва ли дело обойдется без больших неприятностей в дальнейшем. Нюхом старого солдата он чуял опасность.
     - Дело не в деньгах.
     - На вас ведь свет клином не сошелся, - с нескрываемой досадой проговорил круглоголовый, и Алатристе не мог бы сказать наверное, идет ли речь о том, что в Мадриде не он один носит шпагу, и замену ему сыскать будет нетрудно, или имеется в виду, что в случае окончательного отказа найдется и на него управа. Однако сама возможность того, что ему могут угрожать, не понравилась капитану до чрезвычайности. По обыкновению он правой рукой начал крутить усы, а левую опустил на эфес шпаги, и движение это ни для кого не осталось незамеченным.
     - В этот миг доминиканец взглянул на него.
     - Я, - прозвучал надтреснутый неприятный голос, - падре Эмилио Боканегра, председатель Священного Трибунала нашей инквизиции.
     После этих слов, казалось, дуновение ледяного ветра прошлось по комнате. А затем доминиканец сжато и сухо объяснил Алатристе и итальянцу, что не прячет лицо под маской, не скрывает имени, не нуждается в том, чтобы по-воровски прокрадываться сюда во тьме ночной, ибо Господь вверил ему такую власть и наделил его таким могуществом, что он в мгновение ока способен уничтожить любого врага святой нашей матери Церкви и его католического величества, государя обеих Испании. Покуда слушавшие эту рацею оторопело сглатывали слюну, монах, помедлив, чтобы убедиться, что слова его произвели должное действие, заговорил столь же напористо и угрожающе.
     - Вы - наемные убийцы, и грехов у вас на совести не меньше, чем крови - на ваших шпагах Но пути господни неисповедимы, и случается для правого дела избирать кривые дорожки, а благое дело творить руками недостойных.
     Недостойные опасливо переглянулись, а брат Эмилио Боканегра продолжал свою речь, содержание которой вкратце сводилось к тому, что нынче ночью дано им поручение, вдохновленное свыше, и надо его исполнить, ибо так послужат они отправлению божественного правосудия. Если же откажутся, попытаются отвертеться или улизнуть, падет на их головы гнев Господень, и где бы ни попытались они укрыться от него, везде настигнет их длинная, не знающая пощады рука Святейшей инквизиции.
     Короче говоря, не шутите с огнем, господа.
     Произнеся все это, доминиканец умолк, и никто не осмеливался нарушить наступившую тишину.
     Даже итальянец позабыл про свои рулады - а это само по себе свидетельствует о многом. В тогдашней Испании ссора со всемогущей и вездесущей инквизицией означала не то что очень серьезные неприятности, а сущее бедствие, проще говоря - прямую дорогу сперва за решетку, потом на дыбу, а потом и на костер. Одно упоминание Священного Трибунала вселяло ужас в самые бесстрашные души, а Диего Алатристе, как и всем в Мадриде, было хорошо известно имя Эмилио Боканегра, неумолимого председателя Коллегии Шести Судей, имевшего немалое влияние на самого Великого Инквизитора и вхожего в личные покои короля. Не далее как на минувшей неделе его настояниями по обвинению в crimen pessimum - в преступлении тягчайшем - приговорены были к сожжению на медленном огне четверо юных слуг графа де Монтеприето, под пыткой признавшихся в грехе мужеложства.
     Что же касается самого графа, своим титулом испанского гранда избавленного от подобной участи, король ограничился тем, что подписал указ о конфискации всех владений этого меланхоличного и уже немолодого холостяка и высылке его в Италию.
     Безжалостный падре Боканегра принимал в дознании самое непосредственное участие, и успешно завершенный процесс еще больше укрепил его положение при дворе. Сам граф Оливарес, первый министр короля, старался ладить со свирепым доминиканцем Вздохнув про себя, капитан Алатристе понял, что, стало быть, плетью обуха не перешибешь, и так далее Англичанам - кем бы те ни были - вопреки добрым намерениям "его светлости" вынесен смертный приговор, который обжалованию не подлежит. С Церковью шутки плохи, а споры - не только бессмысленны, но и опасны.
     - Так что же мы должны сделать? - наконец осведомился он, смиряясь с неизбежностью.
     - Убить обоих! - выкрикнул в ответ падре Эмилио, и фанатичный огонь в его глазах вспыхнул с новой силой.
     - Так и не зная, кто они такие?
     - Вам уже сказали, кто они такие - заметил круглоголовый. - Мистер Томас и мистер Джон Смиты.
     Заезжие англичане.
     - Нечестивые англикане, - сдавленным от бешенства голосом прибавил монах. - Не все ли равно, кто они? Важно лишь, что они - жители богомерзкой, погрязшей в ереси страны, от которой исходит пагуба нашей Испании и всей католической вере. Свершив над ними Божий суд, вы искупите многие грехи перед Господом и сослужите добрую службу короне.
     С этими словами он вытащил еще один мешочек с золотом и пренебрежительно швырнул его на стол:
     - Как видите, небесное правосудие, не в пример земному, воздает не скупясь, но и взыскивает полной мерой, платит вперед, но и отсрочки по платежам не предоставляет. - И пристальным, долгим взглядом он окинул капитана с итальянцем, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти их лица. - Никто от него не укроется, никто не избегнет расплаты, ибо кому же как не Господу знать, где отыскать должников.
     Диего Алатристе был готов с этим согласиться.
     Он видал всякие виды, не раз смотрел смерти в глаза но сейчас испытывал невольный трепет. Впрочем, исступление, звучавшее в словах доминиканца, и весь его облик, в котором - быть может, от тусклого света фонаря - проступило что-то сатанинское, напугали бы самого отчаянного храбреца. Побледнел и Малатеста, на этот раз согнавший с лица свою неизменную улыбку и обошедшийся без тирури-та-та. Даже круглоголовый не решался открыть рот.

III

Маленькая дама

     Оттого, надо полагать, что первоначальные впечатления бытия принято считать самыми сильными, я и по прошествии многих-многих лет с отрадой и умилением вспоминаю таверну "У Турка". Давно уже нет на свете капитана Алатристе, безвозвратно минули бурные дни моего отрочества, и следа не осталось от этого заведения, которое в царствование Четвертого Филиппа было одним из тех четырехсот, где могли утолить жажду семьдесят тысяч обитателей Мадрида - то есть один кабачок приходился на каждые сто семьдесят пять человек, не считая борделей, игорных домов, разнообразных притонов и прочих мест, имеющих законное право именоваться "злачными", и в Испании того времени - ни на что не похожей, единственной в своем роде и неповторимой - посещаемых не реже, чем божьи храмы, причем сплошь и рядом одни и те же люди были и ревностными прихожанами, и отпетыми забулдыгами.
     Таверна, над которой были когда-то пристроены две спаленки-каморки, где и обитали мы с капитаном, помещалась на углу улиц Толедо и Аркебузы, шагах в пятистах от Пласа-Майор, и заменяла нам отсутствующую напрочь гостиную. Алатристе, если ничего лучшего не предвиделось - а так чаще всего и случалось, - любил скоротать вечерок в этом заведении: там торговали распивочно и навынос, там было дымно, было чадно, многолюдно, грязно и шумно, там в поисках хлебных крошек мыши сновали прямо под ногами, удирая при появлении кошки - и все-таки, представьте себе, уютно. Да еще и нескучно, ибо туда заглядывали проезжающие, чтобы подкрепиться, пока перепрягают почтовых лошадей, забегали писцы и стряпчие, мелкая судебная шушера и канцелярская шваль, цветочницы и торговки с расположенных по соседству площадей Провиденсии и Себады, захаживали и отставные солдаты, привлеченные удобным местоположением - ведь совсем рядом были главные улицы города и лакомая для сплетников, вестовщиков и праздношатающихся зевак площадь Сан-Фелипе-эль-Реаль. Успеху заведения способствовали и слегка увядшая, но все еще пышная красота его хозяйки, о прежнем ремесле которой не успели еще позабыть в квартале, и подаваемые там мускат и херес, "Вальдеморо" и "Сан-Мартин-де-Вальдеиглесиас" с его неповторимым букетом; не забудьте, что было "У