уан Вигонь, преподобный Перес и Фадрике-Кривой, аптекарь с Пуэрта-Серрада.
     - Нет, придется подраться, - упорствовал поэт.
     Как я уже сказал, винные пары произвели на него свое обычное одушевляющее действие. Опрокинув табурет, он вскочил, взялся за рукоять шпаги и метнул испепеляющий взгляд на двоих чужестранцев за соседним столом: повесив свои длинные плащи и портупеи со шпагами на вбитые в стену гвозди, они мирно выпивали и только что похвалили нашего поэта за стихотворение, написанное отнюдь не им, а совсем наоборот - заклятым его врагом и главным соперником на ниве изящной словесности доном Луисом де Гонгорой, которого дон Франсиско Кеведо люто ненавидел и обвинял во всех смертных грехах, называя содомитом и иудейской собакой. Чужестранцы пали жертвой добросовестного заблуждения и отнюдь не хотели обидеть дона Франсиско, но не таков был дон Франсиско, чтобы стерпеть обиду.

     Свиным я сальцем строчки свои смажу,
     Чтоб пасть на них не разевал поганец -
     Быть может, тем предотвращу покражу...

     Так, не слишком твердо держась на ногах, начал он стихотворную отповедь, но собутыльники держали его, не давая выхватить шпагу и наброситься на чужестранцев, которые пытались объясниться и извиниться.
     - Нет, черт возьми, это им так не сойдет! - Одолевая икоту, поэт пытался высвободиться, а другой рукой поправлял съехавшие очки. - Не-ет, сейчас мы все - ик! - расставим по местам!.. До печенок меня до - ик! - стали, значит, дело дошло до стали!
     - Стоит ли так горячиться из-за сущих пустяков, дон Франсиско? - рассудительно молвил капитан.
     - Это не я горячусь! - свирепо распушив усы и не сводя глаз с незнакомцев, отвечал поэт. - Это им сейчас станет горячо! Это - дворяне? Какие, к черту, дворяне? Дворняжки они, а не дворяне! Я бы даже сказал - "шавки"!
     После таких слов чужестранцам ничего не оставалось, как, прихватив шпаги, двинуться к выходу, чтобы подождать оскорбителя на улице, а капитан и прочие, поняв, что дело заходит слишком далеко, обратились к ним с покорнейшей просьбой принять в расчет помраченное вином сознание дона Франсиско и отступить без боя, ибо нет чести в том, чтобы скрестить оружие с мертвецки пьяным, как не будет и бесчестья, если они благоразумно удалятся, не доводя дело до греха.
     - Bella gerant alii , - попытался увещевать поэта преподобный Перес.
     Этот священник-иезуит был настоятелем соседней церкви Святых Петра и Павла. Его добродушие и латинские изречения, произносимые им с неотразимой убедительностью, обычно помогали уладить ссору. Но эти двое чужестранцев латыни не знали, зато оскорбительное замечание насчет дворян и дворняжек пропустить мимо ушей никак не могли.
     Кроме того, увещеваниям клирика помешал лиценциат Кальсонес, присяжный крючкотвор и природный сутяга, дневавший и ночевавший в судах и умевший превратить любое дело, за которое брался, в бесконечный процесс, длившийся, пока клиента не высасывали досуха, до самого донышка.
     - Только до смерти не убивай их, дон Франсиско, - глумливо молвил он. - Чтоб было с кого судебные издержки взыскать.
     После этого обстановка в таверне стала стремительно приближаться к той, о каких на следующий день оповещает газета в разделе "Происшествия". Капитан же Алатристе, хоть и не оставлял попыток утихомирить приятеля, осознал все же, что шпагу обнажить придется - не оставлять же дона Франсиско одного.
     - Aio te vincere posse,  - смиренно произнес преподобный Перес.
     Лиценциат поднес ко рту стакан с вином, скрывая широкую улыбку. Алатристе же с глубоким вздохом принялся выбираться из-за стола. Кеведо, который успел пальца на четыре вытащить шпагу из ножен, поглядел на него с нежной благодарностью и даже нашел в себе силы продекламировать две только что сочиненные строчки:

     Род Алатристе - с этим древом старым...

     - Дон Франсиско, не морочь мне голову, - неприветливо ответствовал капитан. - Раз уж так получилось, будем драться, но голову мне не морочь.
     - Вот! Вот слова, достойные настоящего мужчины! - икнув, воскликнул поэт, явно радуясь сплетенной им интриге.
     Прочие собутыльники единодушными возгласами подбадривали его, уподобясь преподобному Пересу, то есть бросив попытки примирения, и в глубине души предвкушали упоительное зрелище - дон Франсиско, даже в дым упитый, оставался грозным бойцом, участие же капитана Алатристе в предстоящей схватке не оставляло сомнений в ее исходе. Вопрос был лишь в том, сколько ударов шпагой получат на двоих чужеземцы, не ведавшие, в какую переделку влипли - по этому поводу присутствующие и заключали пари.
     Капитан, уже поднявшись из-за стола, допил остававшееся в стакане вино, поглядел на чужеземцев так, словно заранее извинялся за все, что им предстоит, и, оберегая меблировку и утварь Каридад Непрухи, мотнул головой в сторону двери:
     - Мы к вашим услугам, господа.
     Те перепоясались шпагами, и все участники предстоящего действа вкупе со зрителями направились к выходу, пропуская друг друга вперед и стараясь не поворачиваться спиной, ибо памятовали, что все люди, конечно, братья, но большей частью - двоюродные. Они еще не успели покинуть таверну, а шпаги - ножны, когда к несказанному разочарованию публики и к несказанной радости Диего Алатристе в дверном проеме возникла всем хорошо известная фигура. На пороге стоял лейтенант королевской полиции Мартин Салданья.
     - Испортил праздник, - заметил дон Франсиско Кеведо.
     Пожал плечами, поправил съехавшие с переносицы очки, вернулся к столу и как ни в чем не бывало откупорил новую бутылку.

***

     - Дело у меня к тебе.
     Лейтенант Мартин Салданья был сух и тверд, как хорошо обожженный кирпич. Поверх камзола он имел обыкновение предусмотрительно надевать нагрудник из буйволовой кожи, отлично защищающий от ударов ножа, и был обвешан оружием с ног до головы - шпага, кинжал, кривой нож, пара пистолетов. Он тоже в свое время повоевал во Фландрии вместе с Диего Алатристе и моим покойным отцом, а когда наш покойный государь Филипп Третий заключил с голландцами перемирие и войска вернулись из Фландрии, много лет хлебал разнообразное лихо, мыкал горе, терпел нужду, однако в конце концов ухватил фортуну за ворот. Если мой родитель давно уже нюхал цветочки в райских кущах, а капитан, как уже было сказано, добывал себе хлеб насущный шпагой, Салданья при посредстве шурина, служившего при дворе в камер-лакеях, и супруги - женщины более чем зрелых лет, но еще сохранившей былую красоту - сумел устроиться в Мадриде. За что купил, за то и продаю - я был слишком юн тогда и многих подробностей не знал, - однако ходили слухи, будто некий коррехидор в благодарность за милости жены поспособствовал назначению мужа на должность лейтенанта альгвасилов, а иными словами, отдал ему под начало патрули, следившие за порядком в мадридских кварталах. Так оно было или иначе, никто в его присутствии не осмеливался намекать на то, чему и кому обязан он своей карьерой. Если даже и был Салданья рогоносцем, он, как человек большой храбрости и крутого нрава, видавший разные виды и во многих местах продырявленный, умел кулаками ли, клинком внушить к себе должное уважение. На иные чувства альгвасил в ту пору претендовать никак не мог. Он высоко ставил Алатристе и по мере сил всячески ему покровительствовал. Их, можно сказать, связывала старинная дружба, какая возникает у однополчан - дружба без соплей и слюней, искренняя и истинная.
     - Дело? - переспросил капитан.
     Прихватив по стакану вина, они уже вышли наружу и, прислонясь к стене, стояли на солнечной стороне улицы Толедо, разглядывая шагавших мимо прохожих и катящиеся кареты. Салданья несколько мгновений молча смотрел на приятеля, поглаживая густую седеющую бородку, которую недавно отпустил, чтобы скрыть шрам, тянувшийся от нижней губы до правого уха, - раньше он, как старый солдат, ограничивался лишь бакенбардами.
     - Ты только что вышел из тюряги, и в кармане у тебя пусто, - промолвил он наконец. - День-два - и раздобудешь себе грошовую работенку: наймешься в провожатые к какому-нибудь юному вертопраху, чтобы брат его любовницы не пристукнул его на углу, или возложат на тебя ответственное поручение - отрезать уши несостоятельному должнику. Или начнешь обходить дозором дома публичные и игорные - потрошить заблудившихся иностранцев и блудящих попов, что тратят на девок содержимое церковной кружки... И для тебя это скверно кончится. Так ли, иначе ли, рано или поздно, но тебя непременно проткнут шпагой, зарежут из-за угла или схватят по доносу. - Он прихлебнул вина, не сводя сощуренных глаз с капитана. - Разве это жизнь?
     Диего Алатристе пожал плечами:
     - Другой нет.
     И поглядел на старого товарища пристально и прямо, как бы говоря: "Не всем так пофартило как тебе". Салданья поковырял пальцем в зубах, дважды дернул головой сверху вниз. Оба знали, что, сложись обстоятельства иначе, не выпади ему счастливая карта, он оказался бы точно в таком же положении. По улицам и площадям Мадрида, таская за пазухой мятый ворох никчемных бумаг - рекомендательных писем и послужных списков, проку от которых не было ни малейшего, - бродили толпы отставных вояк, напрасно ожидавших счастливого поворота судьбы.
     - С этим-то я к тебе и пришел. Ты кое-кому можешь пригодиться.
     - Я или моя шпага?
     Капитан встопорщил ус, что в подобных случаях означало улыбку. Салданья расхохотался.
     - Что за дурацкий вопрос! Женщины притягательны своими прелестями, попы - отпущением грехов, старики - денежками... Ну а мы-то с тобой кому нужны без наших шпаг? - Помолчав, он оглянулся по сторонам, снова отхлебнул вина и, понизив голос, договорил:
     - Речь идет об очень важных людях. Дело верное и не слишком опасное - не опасней прочих твоих затей... Обещаю - набьешь мошну.
     Капитан поглядел на приятеля с интересом. В эту пору лишь слово "мошна" могло бы избавить его от погружения в глубочайший сон или в беспробудное пьянство.
     - Сколько?
     - Шестьдесят эскудо. Золотыми дублонами  по четыре.
     - Недурно... - Зрачки светлых глаз Алатристе сузились. - Что, требуется пришить кого-нибудь?
     Салданья уклончиво повел рукой, воровато оглянувшись на дверь таверны.
     - По всей видимости, но в подробности я не посвящен... И слава богу. Меньше знаешь - крепче спишь. Мне известно лишь, что надо будет устроить засаду. Дождешься темноты, лицо закроешь, ну и прочее, как полагается. Главное - чтоб тихо и быстро. Как говорится, "ай, здравствуй и прощай".
     - Один справлюсь?
     - Вряд ли. Клиентов у тебя, видишь ли, двое. Надо будет положить их на месте или хотя бы пугнуть как следует. Оставить им хорошую зарубку на память. Тебя уведомят, что предпочтительней.
     - А каких именно воробушков предстоит прихлопнуть?
     Но Салданья досадливо мотнул головой, как бы показывая, что и так наговорил лишнего.
     - В свое время тебе все скажут. Я ведь, так сказать, выступаю всего лишь посыльным.
     Капитан в задумчивости опорожнил стакан. Надо вам сказать, что пятнадцати золотых дублонов с лихвой бы хватило, чтобы малость наладить бытие - купить белье и одежду, разделаться с долгами. Привести хотя бы в относительный порядок и человеческий вид наше с ним обиталище - две каморки, пристроенные над конюшней, но зато с отдельным входом с улицы Аркебузы. Поесть горяченького, не ставя себя в зависимость от великодушных ляжек Каридад.
     - И, помимо всего прочего, - добавил Салданья, казалось, читавший его мысли, - этот заказ сведет тебя с важными людьми. Полезное знакомство может обеспечить твое будущее.
     - Мое будущее... - эхом откликнулся погруженный в свои думы капитан.

II

Люди в масках

     На темной улице не было ни души. Капитан Алатристе, завернувшись в старый плащ, одолженный у дона Франсиско Кеведо, остановился у каменной ограды. "Фонарь", - помнится, сказал Салданья. И в самом деле: небольшой фонарь освещал проем ворот, за которыми в переплетении ветвей угадывался темный дом. Было около полуночи - самое гнусное время, когда обыватели с криком "Поберегись!" выливают из окон нечистоты и прочую дрянь, наемные убийцы на неосвещенных улицах подкарауливают свою жертву, а грабители - припозднившегося прохожего. Но здесь не было - и, по всей видимости, вовсе никогда не бывало - соседей; царило полнейшее безмолвие. Что же касается злодеев, охочих до чужого имущества или жизни, то Диего Алатристе застать врасплох было трудно - сызмальства усвоил он главное правило жизни и выживания: в драке ты можешь и должен быть не менее опасен, чем тот, кто пересек твой путь. Не менее, а лучше - более. Пока все соответствовало полученным накануне указаниям - как минуешь старые ворота Святой Варвары, сверни направо и шагай, пока не увидишь каменную стену с фонарем над воротами. Вот стена, а вот фонарь. Капитан, чуточку помедлив, огляделся - причем так, чтобы свет фонаря не ослепил его и не помешал увидеть, что там таится во тьме - потом провел ладонью по нагруднику из буйволовой кожи, призванному смягчить удар, если не удастся отбить его. Пониже надвинул шляпу и медленно двинулся к воротам. За час до этого я наблюдал, как с обстоятельностью, присущей мастеру своего дела, он собирается в дорогу.
     - Я вернусь поздно, Иньиго. Ложись спать, меня не жди.
     Мы поужинали - похлебка с накрошенными в нее корками хлеба, бутылочка вина и два вкрутую сваренных яйца - а потом при свете сального огарка я взялся штопать вконец прохудившиеся штаны, капитан же вымыл в лохани лицо и руки и стал готовиться к выходу с тщательностью, в данном случае более чем уместной. Нет, не то чтобы он ожидал подвоха со стороны Мартина Салданьи, но, согласитесь: даже лейтенанта королевской полиции можно подкупить или обмануть. И случись со старинным Другом-приятелем подобная неприятность, Диего Алатристе не стал бы предъявлять Салданье чрезмерных претензий. В царствование доброго нашего государя Филиппа Четвертого, такого молодого, миловидного, милосердного, любвеобильного - и столько горя принесшего несчастным своим подданным, - за деньги можно было купить все что угодно. Включая совесть. Впрочем, положение дел не слишком изменилось с тех пор. И капитан принял все меры предосторожности: сзади за пояс заткнул рукоятью вниз пресловутый бискаец, в раструб правого голенища сунул нож, сослуживший ему такую славную службу в королевской каталажке. Покуда он проделывал все это, я время от времени посматривал на него и видел сосредоточенное, серьезное лицо - в дрожащем свете огарка щеки казались особенно впалыми, и особенно дерзко торчали черные, будто нарисованные, усы. Нет, нельзя сказать, чтобы капитан собирался в свое предприятие с легким сердцем: вот он повернулся к зеркалу, встретился со мной взглядом и отвел его тотчас, с некоторой даже поспешностью, словно опасался, что в светлых его глазах я прочту что-то неподобающее и ему несвойственное. Но - лишь на мгновение, а потом вновь глянул на меня открыто и прямо, с беглой улыбкой:
     - Кушать-то нам с тобой надо...
     И с этими словами туго затянул пояс с висевшей на нем шпагой - не желая уподобляться тем нахалам и бахвалам, которых в последнее время развелось такое множество, он только на войне, в походах, носил ее на перевязи через плечо, - попробовал, легко ли ходит она в ножнах, и набросил на плечи плащ, одолженный накануне у дона Франсиско. Кстати о плаще: он не только согревал бренное тело стылой мартовской ночью, было у него и иное, не менее полезное предназначение - на узких, скудно освещенных улицах нашего опасного Мадрида часто происходили стычки с применением оружия, сиречь поножовщина, и плащ, будучи перекинут через плечо или обмотан вокруг левой руки, служил прекрасной защитой от ударов противника, а брошенный на его шпагу, помогал сковать на миг его движения - а этого достаточно, чтобы сделать неотразимый выпад. Не будем лукавить: в конце концов, когда на кону собственная шкура, играть, разумеется, можно и по правилам, почему бы и нет; вы спасете свою бессмертную душу и обретете жизнь вечную. Однако в земной жизни честная игра есть наилучший способ переселиться с этого света на тот, имея весьма глупый вид и хороший кусок отточенной стали в печени. Диего же Алатристе нашу слезную юдоль покинуть не спешил.

***

     При свете масляного фонаря капитан, как было ему указано Салданьей, четырежды стукнул в ворота.
     Потом высвободил из-под плаща эфес шпаги, а левую руку завел за спину, дотянувшись до рукояти бискайина. Послышались шаги, калитка бесшумно распахнулась. В проеме возникла фигура слуги.
     - Как ваше имя?
     - Алатристе.
     Отворивший, предшествуя капитану, молча зашагал по дорожке меж деревьев сада к старому дому, казавшемуся заброшенным и нежилым. Хотя этот квартал Мадрида, примыкавший к Орталесскому тракту, был Алатристе не слишком хорошо знаком, капитан припомнил облупившиеся стены и выщербленную кровлю особняка, мимо которого ему как-то раз уже случалось проходить.
     - Соблаговолите обождать здесь. Вас позовут, - сказал слуга, приведя его в небольшую комнату, совершенно пустую и голую, если не считать канделябра на полу, освещавшего старинные картины на стене.
     В углу стоял человек в черном плаще и черной же широкополой шляпе. При появлении капитана он не шевельнулся, а когда слуга - на свету обнаружились лишь его немолодые лета, ибо ливреи, которая помогла бы определить, кому он служит, на нем не было - вышел, и они оказались наедине, остался недвижим, хотя внимательно разглядывал вновь прибывшего. О том, что это - живое существо, а не каменное изваяние, судить можно было лишь по глазам - очень черным и очень блестящим: идущий снизу свет придавал им какое-то зловещее выражение. Цепкий взгляд Алатристе сразу отметил, что на ногах у него кожаные сапоги, а край плаща приподнят сзади кончиком шпаги. Незнакомец держался с непринужденной уверенностью человека, хорошо владеющего оружием - то была повадка солдата или наемного убийцы. Они не обменялись ни единым словом и стояли на равном расстоянии от канделябра молча и неподвижно, скрестив взгляды: каждый пытался определить, враг перед ним или друг, хотя, если вспомнить, каков был род занятий Диего Алатристе, оба превосходнейшим образом могли оказаться союзниками и противниками одновременно.

***

     - Не убивать! - произнес тот, кто был выше ростом.
     Дородный и осанистый, он выделялся еще и тем, что - единственный из всех - оставался в шляпе, на которой не было ни перьев, ни ленты. Маска закрывала ему лицо, оставляя на виду лишь краешек черной густой бородки. Его темный, дорогого сукна колет был отделан по вороту и рукавам брабантскими кружевами, из-под наброшенного на плечи плаща поблескивали золотая цепь на шее, позолоченная рукоять шпаги. Он говорил тоном человека, умеющего и повелевать, и повиноваться, и хотя бы первое подтверждалось тем, как почтительно обращался к нему его спутник - невысокий, круглоголовый и плешивый, в темном просторном одеянии.
     Люди в масках приняли Диего Алатристе и второго гостя лишь после того, как заставили их провести в приемной томительные полчаса.
     - Не убивать и не увечить! - настойчиво повторил рослый. - Хорошо бы и вовсе обойтись без кровопусканий - по крайней мере, слишком обильных.
     Круглоголовый поднял обе руки. Диего Алатристе заметил, что ногти у него грязные, а пальцы - в чернилах, как у писца, однако на левом мизинце сверкает массивный золотой перстень с печаткой.
     - Может, все-таки подколоть чуть-чуть? - произнес он не без опаски. - Чтоб выглядело правдоподобно.
     - Хорошо. Но только белокурого.
     - Разумеется, ваша светлость.
     Алатристе и человек в черном плаще переглянулись с профессиональным недоумением, словно осведомляясь друг у друга о правильном толковании многозначного понятия "подколоть", а заодно и оценивая возможность - покуда еще отдаленную - определить на темной улице, в свалке и неразберихе, светлые волосы под шляпой у их жертвы или же еще какие-нибудь. Нет, ну сами посудите - не скажешь же ему: сударь, а не соизволите ли выйти к свету и обнажить голову, о, благодарю, теперь я вижу,