лучае - три да два будет пять. А пятеро на одного - многовато даже для Диего Алатристе.
     Он двинулся было к ближайшим дверям. Если уж драться - так лучше на улице, а не в зале, где не повернешься и где тебя прирежут в мгновение ока.
     Кроме того, поблизости - две церкви: там найдешь убежище, если в довершение бед в схватку ввяжутся и блюстители закона. Однако парочка, подошедшая последней, отрезала ему путь к отступлению. Дело принимало скверный оборот. Тут окончилось второе действие, грянули рукоплескания, а четверо негодяев очень плотно обступили Алатристе. Вслед за шиканьем прозвучали кое-какие словечки на повышенных тонах, вдогон божбе понеслась и брань. Делать было нечего - смиряясь с неизбежным, капитан глубоко вздохнул и потащил из ножен шпагу.

***

     "Ничего, - пронеслось у него в голове, - двоих, по крайней мере, прихвачу на тот свет с собой". Не становясь в позицию, он взмахнул шпагой, словно проводя горизонтальную черту слева направо, и заставил попятиться тех, кто подобрался слишком близко. Запустив другую руку за спину, извлек из чехла бискаец. Публика шарахнулась в стороны, очищая место, завизжали женщины, из лож свесились головы любопытствующих. Как я уже сказал, в те времена было совсем не в диковинку, когда действие с подмостков переносилось в зал, и зрители приготовились к новому, увлекательному и к тому же даровому представлению, обступив его участников плотным кольцом. Капитан, не сомневаясь, что против пятерых вооруженных и поднаторевших в своем ремесле головорезов долго не выстоит, решил обойтись без фехтовальных изысков и не осторожничать. Он ткнул шпагой зачинщика ссоры и, даже не взглянув, достиг ли его выпад цели, ибо если даже он и зацепил этого малого с плащом на плече, то вряд ли причинил ему большой ущерб, - предпринял попытку достать кинжалом второго. Если продолжить арифметические подсчеты, пять шпаг и пять кинжалов - это десять клинков, рассекающих воздух, так что удары в буквальном смысле сыпались на капитана градом. Один распорол ему рукав колета, другой, пожалуй, пронзил бы насквозь, если бы острие шпаги не завязло в плотной ткани плаща.
     Алатристе, перемежая выпады рубящими ударами направо и налево, прыгая из стороны в сторону, вертясь как бешеный и крутя "мельницу", отбросил двоих наседавших на него, парировал удар шпагой третьего, отбил бискайцем кинжал четвертого, но в этот миг почувствовал жгучее ледяное прикосновение лезвия, вскользь полоснувшего его по лбу, - кровь хлынула меж бровей. "Плохи твои дела, Диего, - с удивительной отчетливостью пронеслось в мозгу - Вроде бы все". Он и вправду уже выбился из сил: руки будто налились свинцом, сочившаяся со лба кровь слепила глаза. Вскинув левую руку с кинжалом, капитан хотел вытереть лоб тыльной стороной ладони - и увидел острие, направленное ему прямо в горло. Но тут раздался громоподобный крик:
     - Держись, Алатристе! Я иду! - Дон Франсиско де Кеведо, перепрыгнув через скамью, оказался рядом и успел отбить удар, который, без сомнения, стал бы для капитана роковым. - Вдвоем веселей! - воскликнул он, подняв шпагу и приветствуя Алатристе задорным кивком. - Придется подраться!
     И, как обуянный демонами, ринулся в схватку, невзирая на свою косолапость, впрочем, нимало не мешавшую ему орудовать изделием толедских мастеров. Можно было не сомневаться: при этом он складывает в голове очередное десятистишие, которое непременно будет занесено на бумагу, если его самого не вынесут ногами вперед. Свалившиеся с носа очки болтались на шнурке рядом с красным крестом ордена Сантьяго. Взмокший от пота дон Франсиско дрался с той яростью и остервенением, что приберегались обычно для словесных поединков, но весьма уместны оказывались и в переделках, подобных нынешней, когда взамен отточенной остроты в ход шла не менее острая сталь. Нападавшие не ожидали такого напора и невольно подались назад, причем один даже получил рану в плечо чуть пониже перевязи. Но быстро опомнились, сомкнули ряды, и бой закипел с новой силой. Даже актеры вышли из-за кулис поглядеть, чем кончится дело.

***

     То, что произошло вслед за тем, стало достоянием истории. Свидетели уверяют, что в ложе, где сидели никем якобы не узнанный король, принц Уэльский, Бекингем и кавалеры их свиты, за дракой наблюдали с большим вниманием, но чувства при этом испытывали разные. Его величество, натурально, не мог одобрить такое безобразное нарушение порядка в общественном месте, более того - в его августейшем присутствии. Но, будучи молод, пылок и весьма склонен к рыцарским утехам, четвертый наш Филипп в глубине души, быть может, и самому себе в этом не признаваясь, одобрил, что его подданные внезапно решили показать свою отвагу знатным чужестранным гостям, с соотечественниками которых им - нам, то есть - рано или поздно придется сойтись на поле битвы. Кроме того, человек, сражавшийся один против пятерых и проявивший такую отчаянную, просто неслыханную храбрость, постепенно сумел снискать себе симпатии публики и исторгнуть горестные "ай!" из груди дам, взволновавшихся за его судьбу. Рассказывают, что в душе нашего государя происходила борьба, так сказать, долга и чувства, уважения к протоколу и страсти к турнирам, а потому он медлил, не приказывая начальнику стражи прекратить свалку. И в тот самый миг, когда король открыл наконец рот, дабы отдать соответствующее распоряжение, подлежащее немедленному исполнению, ко всеобщему изумлению, в драку ввязался - причем чрезвычайно вовремя - дон Франсиско де Кеведо, личность при дворе хорошо известная.
     Однако главное изумление было впереди. Поэт, как мы помним, спеша на выручку к Алатристе, выкрикнул его имя, и король буквально оторопел, заметив, как переглянулись высокие гости.
     - Оу, Алатристе! - по-юношески звонко воскликнул Карл Стюарт с неподражаемым британским выговором.
     Высунувшись из-за барьера ложи, он с живейшим любопытством оглядел происходящее, потом снова обернулся к Бекингему, потом бросил взгляд на Филиппа. За те несколько дней, что наследник английского престола провел в Мадриде, он успел выучить несколько слов по-испански, а потому и обратился к нашему королю на его родном языке:
     - Уаше уеличестуо изуинит менъя... Я обьязан этому тшеяоуеку джизнъюВслед за тем с величайшим хладнокровием - так, словно находился в одной из гостиных СентДжеймского дворца, - он снял шляпу, натянул перчатки, обнажил шпагу и взглянул на Бекингема, сказавши только:
     - Стини.
     И ринулся вниз по ступеням, а за ним - Бекингем со шпагой наголо. И Филипп Четвертый, потеряв дар речи, не знал, что делать - задержать ли их или не вмешиваться в происходящее, - так что покуда он раздумывал, англичане внизу уже вступили в бой, достойный занесения на скрижали: когда потрясенная публика увидела принца Уэльского и герцога Бекингема, отважно пришедших на помощь Диего Алатристе и дону Франсиско де Кеведо, ложи, партер, боковые скамьи и амфитеатр взорвались громом рукоплесканий и восторженными криками.
     Тут наконец его величество вышел из столбняка, встал и, оборотясь к своей свите, повелел немедленно прекратить это безобразие. И швырнул на пол перчатку. Надо же знать, с кем дело имеешь - столь резкое движение, произведенное человеком, который за сорок четыре года своего царствования ни разу на людях не изменится в лице, бровью не поведет даже при получении самых неожиданных и неприятных вестей, показывает, что в тот день державный властелин полумира был очень крепко сбит с панталыку.

XI

Печать и письмо

     Через открытое окно, выходившее в один из внутренних дворов Алькасара, доносились выкрики команд - должно быть, начинался развод караула. В комнате, куда привели капитана, стоял только неимоверных размеров темный письменный стол, заваленный бумагами и книгами и производивший столь же внушительное впечатление, как и человек, который за ним сидел. Человек этот методически просматривал один документ за другим и время от времени, обмакивая гусиное перо в фаянсовую талаверскую чернильницу, что-то писал на полях - причем с ходу, не тратя ни секунды на обдумывание, словно мысли его сами собой облекались в слова, а слова стекали на бумагу так же легко, как чернила - с кончика пера. Это продолжалось довольно долго, и человек за столом не поднял голову, даже когда лейтенант Мартин Салданья в сопровождении сержанта и двоих королевских гвардейцев тайными дворцовыми переходами доставил сюда Диего Алатристе - доставил, поставил посреди кабинета и оставил наедине с хозяином. Тот невозмутимо, будто находился в полном одиночестве, продолжал разбирать бумажную гору, так что капитану вполне хватило времени, чтобы внимательно разглядеть его. Дородный и осанистый, большеголовый, краснолицый, черноволосый, с темной остроконечной бородкой, начинавшейся прямо под нижней губой, с густейшими, распушенными на концах, торчащими в стороны усами. Одет он был в темно-синий, отделанный черными плетеными лентами шелковый колет и такого же цвета короткие штаны; только алевший на груди крест ордена Калатравы, белый отложной воротник да тонкая золотая цепь несколько оживляли этот скромный и строгий наряд.
     Хотя Гаспар де Гусман, третий граф Оливарес, получил герцогский титул лишь спустя два года после описываемых нами событий, этот испанский гранд к своим тридцати пяти годам уже находился в зените могущества и влияния. Юный Филипп, государственным делам предпочитавший празднества и охоты, был слепым орудием его воли; возможных соперников Оливарес устранил, убрал, удалил - причем иных так, что дальше уже и некуда. Приближенных покойного государя и прежних своих покровителей - герцога де Уседу и монаха Луиса де Альягу - отправил в ссылку, герцога де Осуну изгнал из страны, забрав все его имущество в казну; а герцог де Лерма не поплатился головой лишь потому, что успел укрыть ее под красной кардинальской шляпой - "дело в шляпе", как острили по этому поводу в Мадриде, - тогда как Родриго Кальдерона, игравшего заметнейшую роль при дворе покойного государя, казнили на площади при большом стечении публики. И теперь никто не стоял поперек дороги у этого умного, образованного, бешено честолюбивого патриота, крепко взявшего бразды правления империей, могущественней которой в ту пору не было на свете.
     Нетрудно представить себе, какие чувства обуревали Диего Алатристе, когда он оказался наедине со всесильным министром в этой просторной пустой, если не считать ковра да письменного стола, комнате, единственным украшением которой служил портрет покойного короля Филиппа Второго, деда нынешнего нашего государя, висевший над не разожженным камином. Да, нетрудно вообразить, какие мысли вихрем понеслись у него в голове - особенно после того, как он без малейшего напряжения и усилия, ни на миг не засомневавшись, узнал в Оливаресе того рослого и тучного человека в маске, который имел с ним беседу в заброшенном особняке у ворот Святой Варвары. Того, к кому его круглоголовый спутник обращался "ваша светлость", и кто перед самым уходом, помедлив на пороге, еще раз потребовал, чтобы крови пролилось как можно меньше.
     "Надеюсь, - думал капитан, - что мы обойдемся без гарроты". Конечно, болтаться в петле - тоже удовольствие сомнительное, но все же это лучше, чем когда тебе медленно, но все туже и туже сдавливают горло этим омерзительным приспособлением на винте, а палач приговаривает "Не прогневайтесь, сударь, я - человек подневольный". А этому еще будут предшествовать все прелести допроса с пристрастием - дыба, жаровня, национальная наша обувь, называемая "испанский сапожок", ибо ведь никак не возможно просто отправить человека на тот свет: непременно надо сначала измытарить его до умопомрачения, вытянуть из него предварительно все жилы, а заодно - и признание по всей форме. Совсем плохо, что под аккомпанемент такого струнного трио Диего Алатристе петь не захочет, так что мучительная канитель, ожидающая его, обещает стать весьма продолжительной. Конечно, будь выбор за ним, он предпочел бы окончить свои дни в бою, и Всевышний Лекарь поступил бы справедливо, прописав на прощанье старому солдату укольчик шпагой или свинцовую пилюлю. Вот это было бы дело:
     "Да здравствует Испания!" и все такое, глазом моргнуть не успеешь, а ты уж среди ангелочков. Ишь, чего захотел! Так легко не отделаешься. Не об этом ли толковал Мартин Салданья, когда нынче на рассвете явился в тюрьму, чтобы доставить его в королевский дворец:
     - Сдается мне, Диего, на этот раз ты испекся.
     - Ничего, бывало и похуже.
     - Нет. Хуже не бывает. От того, кто желает тебя видеть, не отобьешься.
     Тем более что Алатристе отбиваться было нечем: после схватки в театре, когда только вмешательство англичан спасло его от неминуемой гибели, капитана разоружили - даже вытащили припрятанный за голенищем нож.
     - Теперь мы в расчете, - промолвил принц Уэльский, с помощью гвардейцев разняв сражавшихся и тем самым сохранив жизнь Алатристе. Потом вложил шпагу в ножны и под рукоплескания публики вернулся вместе с Бекингемом в ложу, потеряв интерес к происходящему.
     Дона Франсиско де Кеведо отпустили по личному приказу короля, которому, судя по всему, понравился его последний сонет. Из пяти нападавших двоим под шумок удалось улизнуть, один был тяжело ранен, и еще двоих арестовали вместе с капитаном и поместили в соседнюю камеру. Но проходя утром под конвоем Салданьи по тюремному коридору, Алатристе увидел, что она пуста.
     Граф Оливарес продолжал разбирать почту, а капитан с угрюмой надеждой покосился на открытое окно. Сигануть оттуда, что ли? Это избавило бы его от свидания с палачом и сильно сократило бы процедуру ухода на тот свет. С другой стороны, не так уж высоко оно расположено - всего футов тридцать - ну как не расшибешься насмерть, а только кости переломаешь, и когда тебя взвалят на спину мулу и повезут вешать, зрелище будет не слишком радовать глаз. Да, и еще одно - если там, наверху, кто-то есть, самоволка через окно весьма омрачит капитану пребывание в вечности, и эта перспектива при всей своей туманности не могла его не тревожить. Так что - труби отбой, Алатристе: в лучший мир поедешь по-человечески, исповедавшись и причастившись святых тайн, и умрешь от чужой руки, хоть разница, по сути, невелика. В конце концов, утешил он себя, как бы ни терзали и ни мучили, как бы ни медлила смерть, все равно ведь помрешь. А помрешь - отдохнешь.
     Он еще предавался этим веселым размышлениям, когда вдруг заметил, что Оливарес, отложив очередное письмо, уставился на него черными живыми глазами и внимательно разглядывает. Алатристе в душе пожалел, что после стычки в театре и ночевки в тюрьме выглядит так непрезентабельно - сущий оборванец. Дали б хоть побриться. Не помешало бы также завязать чистой холстинкой рассеченный лоб и смыть размазанные по лицу потеки засохшей крови.
     - Вы когда-нибудь видели меня раньше?
     Вопрос Оливареса застал капитана врасплох. Но внутренний голос - или, может быть, шестое чувство? - схожий с шелестом стального лезвия о точильный камень, посоветовал поступать осмотрительно и дать ответ не правильный, но верный:
     - Нет. Никогда.
     - Никогда?
     - Я ж говорю - не приходилось.
     - Может быть, на улице или на каком-нибудь празднестве?
     Капитан - словно бы в сосредоточенном раздумье - пригладил усы:
     - На улице?.. Ну, то есть на Пласа-Майор или на Хоронимое или в тому подобных людных местах... - Сказал он это с видом кристально честного человека, которому решительно нечего скрывать. - Да-да...Вот там, может быть, и видел.
     Оливарес невозмутимо выдержал его взгляд.
     - И больше нигде?
     - И больше нигде.
     Капитану почудилось, что под разбойничьими усами его собеседника скользнула мимолетная усмешка. Однако поручиться, что это было именно так, он не мог. Оливарес между тем рассеянно перелистал одну из папок, лежавших перед ним.
     - Насколько я знаю, вы служили во Фландрии и в Неаполе. Воевали с турками в Леванте и в Берберии...
     Славный боевой путь.
     - Я в солдатах с тринадцати лет.
     - Капитан, как я понимаю, - это прозвище?
     - Точно так. Я дослужился всего лишь до сержанта, да и то был разжалован после одного неприятного случая.
     - Да, тут сказано. - Министр полистал папку. - Повздорили с прапорщиком, вышли с ним на поединок, ранили его... Удивительно, как это вас не повесили.
     - Собирались. К тому все и шло. Но в этот самый день взбунтовались наши части, расквартированные в Маастрихте, - им пять месяцев не платили жалованья. Я же не примкнул к мятежникам, и мне выпало счастье спасти от них полковника Мигеля де Ордунью.
     - Вам не нравятся мятежи?
     - Мне не нравится, когда убивают офицеров.
     Министр вздернул бровь и недовольно поглядел на Алатристе:
     - Даже тех, которые собираются вас вздернуть?
     - Одно другому не мешает.
     - Тут написано, что, защищая своего полковника, вы закололи двоих или троих.
     - Это были немцы. И потом сам дон Мигель сказал мне: "Черт побери, Алатристе, если уж мне суждено погибнуть от руки мятежников, пусть они будут испанцами". Я счел, что он прав, отбил его и тем самым избежал петли.
     Оливарес выслушал его внимательно, время от времени переводя задумчивый взгляд с подшитых в папке бумаг на стоящего перед ним человека.
     - Вижу, - произнес он. - Здесь имеется рекомендательное письмо старого графа де Гуадальмедина и собственноручное ходатайство самого генерала Амбросьо де Спинолы о назначении вам восьми эскудо пенсиона в признание ваших боевых заслуг и отваги, проявленной перед лицом неприятеля... Получили?
     - Нет. Покуда прошение шло по канцеляриям, стараниями всей этой секретарской швали сумма похудела вдвое, но и четырех эскудо я пока не видал.
     Оливарес понимающе покивал, словно и его обходили наградами, арендами и пенсиями, или наоборот - одобряя рачительность секретарей и писарей, сберегающих казенные средства. Алатристе обратил внимание, что он листает бумаги со сноровкой прирожденного чиновника.
     - Из армии уволен в связи с тяжелым ранением при Флерюсе был, - продолжал министр и оглядел грязную окровавленную повязку на лбу капитана. - Да у вас, я вижу, прямо какая-то склонность к получению ран.
     - И - к нанесению оных.
     Он выпрямился и закрутил ус. Никто на всем белом свете, включая и всемогущего министра, способного в любую минуту уничтожить его, не имел права подшучивать над ранами Диего Алатристе.
     Оливарес с любопытством взглянул капитану в глаза, где вспыхнул опасный огонек, и вновь углубился в бумаги.
     - Похоже на то, - заметил он. - Однако, судя по отзывам, в мирной жизни вы вели себя не так образцово, как на войне... Тут упоминается драка в Неаполе, повлекшая за собой смертельный исход... Ага!
     Во время подавления восстания морисков  в Валенсии вы отказались выполнить приказ. - Оливарес нахмурился. - Вам что же - не пришелся по вкусу королевский эдикт об их изгнании?
     Прежде чем ответить, Алатристе немного помолчал.
     - Я - солдат, - произнес он наконец. - А не мясник.
     - Мне казалось, что вы прежде всего - верный слуга нашего государя.
     - Так оно и есть. Я служу королю лучше, нежели Господу Богу, ибо Его десять заповедей нарушал постоянно, а королевские приказы до того случая - ни разу.
     Оливарес вскинул бровь:
     - Мне докладывали, что там, в Валенсии, наши полки покрыли себя славой...
     - Вас ввели в заблуждение. Когда грабишь дома, насилуешь женщин и рубишь головы безоружным крестьянам, покрываешь себя не славой, а позором.
     Оливарес слушал его с непроницаемым видом.
     - Они не желали признавать истинную веру, - веско заметил он. - И отречься от Магомета.
     Капитан пожал плечами.
     - Очень может быть. И поэтому их надо убивать?
     Я не желал.
     - Вот как? - с деланным удивлением сказал министр. - А убивать по заказу и за плату вам милее?
     - Я не убиваю ни детей, ни стариков.
     - Ну, ясно. И, стало быть, вы покинули свой полк и поступили в Неаполе на королевский галерный флот?
     - Если уж надо уничтожать неверных, то пусть это будут настоящие мусульмане