обоих братьях можно было  только  в
зале, то я спустилась вниз.
     Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению  ее  лица
видно было, что она не чувствовала никаких опасений.
     Она отдавала обычные приказания относительно  ужина,  и  приборы  обоих
братьев стояли на их обычных местах.
     Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же, кого  бы  я
могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски в замке никто не говорил  на  тех
двух языках, на которых говорила я.
     При малейшем шуме я вздрагивала.
     Обыкновенно садились ужинать в девять часов.
     Я спустилась в  половине  девятого.  Я  не  спускала  глаз  с  минутной
стрелки на большом циферблате часов.
     Стрелка прошла расстояние четверти часа.
     Раздался  мрачный  и  печальный  звон  часов,  и  стрелка  снова   тихо
задвигалась, и я опять видела, как она с точностью  и  медленностью  компаса
проходила свой путь.
     За несколько минут до девяти часов мне показалось, что  я  слышу  топот
лошадей на дворе. Смеранда также его  услыхала,  потому  что  она  повернула
голову к окну, но ночь была  слишком  темна,  чтобы  можно  было  что-нибудь
разглядеть. О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она  могла  бы
отгадать, что происходит в моем сердце!
     Слышен был топот только одной лошади.  Я  хорошо  знала,  что  вернется
только один всадник.
     Но кто именно?
     Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они  словно  давили
мое сердце.
     Дверь открылась, в темноте возникла тень.
     Тень эта остановилась на минуту на пороге двери. Сердце  мое  перестало
биться.
     Тень приблизилась, и по мере того как она все больше  вступала  в  круг
света, дыхание мое восстанавливалось.
     Я узнала Грегориску.
     Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы.
     Я узнала его, но он был бледен, как смерть.  По  его  виду  можно  было
догадаться, что случилось что-то ужасное.
     - Это ты, Костаки? - спросила Смеранда.
     - Нет, мать, - ответил Грегориска сухим голосом.
     - А, это вы, - сказала она. - И вы заставляете ждать вашу мать?
     - Мать, - сказал Грегориска, взглянув на часы, - только девять часов.
     И действительно, в эту минуту часы пробили девять.
     - Это правда, - сказала Смеранда. - А где же ваш брат?
     Я невольно подумала, что это тот  самый  вопрос,  который  Господь  Бог
задал Каину.
     Грегориска ничего не ответил.
     - Никто не видел Костаки? - спросила Смеранда.
     Ватарь, то есть дворецкий, осведомлялся о нем.
     - В семь часов, - сказал он, - князь был в конюшне.  Сам  оседлал  свою
лошадь и отправился по дороге в Ганго.
     В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю,  было
ли так в действительности, или то была галлюцинация, но мне показалось,  что
у него на лбу была капля крови.
     Я медленно поднесла палец  к  моему  лбу,  показывая  место,  где,  мне
казалось, было пятно.
     Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся.
     - Да, да, прошептала Смеранда, - он,  вероятно,  встретил  медведя  или
волка и увлекся преследованием.  Вот  почему  дитя  заставляет  ждать  мать.
Скажите, Грегориска, где вы его оставили?
     - Матушка, - ответил Грегориска твердым, но  взволнованным  голосом,  -
мы с братом выехали не вместе.
     - Хорошо, - сказала Смеранда. - Пусть подают ужин,  садитесь  за  стол,
заприте ворота. Те, кто вне дома, пусть там и ночуют.
     Два первых приказа исполнены были  в  точности.  Смеранда  заняла  свое
место. Грегориска сел по правую ее руку, а я по левую.
     Слуги вышли, чтобы исполнить третье указание, то  есть  закрыть  ворота
замка.
     В эту минуту все услыхали шум во дворе. Испуганный слуга вошел  в  залу
и сказал:
     - Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала во двор одна и в крови.
     - О, - прошептала Смеранда, вставая  бледная  и  грозная,  -  таким  же
образом однажды вечером прискакала лошадь его отца.
     Я посмотрела на Грегориску.  Он  не  только  был  бледен,  он  был  как
мертвец.
     Действительно, лошадь князя Копрели в один  вечер  прискакала  во  двор
замка вся залитая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело,  все
покрытое ранами.
     Смеранда взяла факел из рук одного из слуг, подошла  к  двери,  открыла
ее и вышла во двор.
     Трое или четверо служителей едва сдерживали испуганную лошадь и  общими
усилиями успокаивали ее.
     Смеранда подошла к животному, осмотрела  кровь,  запачкавшую  седло,  и
нашла рану на его лбу.
     - Костаки дрался на дуэли с одним врагом.  Ищите,  дети,  его  тело,  а
потом поищем убийцу.
     Так как лошадь прискакала через ворота, за которыми  начиналась  дорога
в Ганго, слуги бросились туда, и факелы их замелькали в  поле  и  исчезли  в
лесу, подобно светлячкам в хороший летний вечер.
     Смеранда,   словно   уверенная   в   том,   что   поиски    не    будут
продолжительными, оставалась у ворот.
     Из глаз удрученной матери не скатилось ни одной  слезы,  хотя  очевидно
было, что она в отчаянии.
     Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы,  он
хотел предложить мне свою руку, но не посмел.
     По прошествии четверти часа на дороге замелькал один факел, затем  два,
а потом и все остальные.
     Только на этот раз они не мелькали по полю, а сосредоточились у  общего
центра.
     Тотчас стало ясно, что этим  общим  центром  были  носилки  и  человек,
лежавший на носилках.
     Похоронный  кортеж  двигался  медленно,  шаг  за  шагом  приближаясь  к
воротам замка.
     Через десять минут он был уже у ворот. Увидя  живую  мать,  встречавшую
мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и  молча  вошли  во
двор.
     Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой.  Вошли  в  залу  и
там положили тело.
     Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом  отстранила  всех  и,
приблизившись  к  трупу,  стала  перед  ним  на  колени,  устранила  волосы,
закрывавшие его лицо,  долго  смотрела  на  него  сухими  глазами  и  затем,
расстегнув молдавскую одежду, раскрыла окровавленную рубашку.
     Рана оказалась с правой стороны груди: она могла быть  нанесена  прямым
клинком, отточенным с двух сторон.
     Я вспомнила, что в тот же день видела за поясом  у  Грегориски  длинный
охотничий нож, служивший штыком для его винтовки.
     Я искала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло.
     Смеранда потребовала воды, намочила свой платок в этой  воде  и  обмыла
рану.
     Свежая и чистая кровь окрасила края раны.
     Зрелище, представшее перед моими глазами, было ужасно и  вместе  с  тем
величественно. Эта громадная комната,  освещенная  смоляными  факелами,  эти
дикие лица, эти глаза, сверкающие  жестокостью,  эти  странные  одежды,  эта
мать, высчитывающая при виде еще теплой крови, сколько  времени  тому  назад
смерть похитила  у  нее  сына,  эта  глубокая  тишина,  нарушавшаяся  только
рыданиями  разбойников,  предводителем  которых  был   Костаки,   все   это,
повторяю, было ужасно и величественно.
     Наконец, Смеранда прикоснулась  губами  ко  лбу  своего  сына,  встала,
отбросила растрепавшиеся седые волосы и проговорила:
     - Грегориска.
     Грегориска вздрогнул,  покачал  головой  и,  очнувшись  от  оцепенения,
ответил:
     - Что, моя мать?
     - Идите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.
     Грегориска вздрогнул, но повиновался.
     По мере того как он приближался к телу,  кровь  все  более  обильная  и
более алая, сочилась  из  раны.  К  счастью,  Смеранда  не  смотрела  в  эту
сторону, потому что если бы она видела эту кровь,  ей  уже  нечего  было  бы
разыскивать убийцу.
     - Грегориска, - сказала она, - я знаю, что Костаки и ты не любили  друг
друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу  Копроли,  но  по
матери вы оба из рода Бранкован. Я  знаю,  что  ты  человек,  воспитанный  в
городах Запада, а он - дитя восточных гор, но, в конце концов,  вы  родились
из одной утробы, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу  знать,  неужели
же мы схороним моего сына около  его  отца,  не  произнеся  клятвы?  Я  хочу
знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на вас,  как
на мужчину, что вы воздадите должное возмездие убийце?
     - Назовите мне, сударыня, убийцу моего брата  и  приказывайте.  Клянусь
вам, что раньше чем через час он умрет.
     - Поклянитесь же, Грегориска, под  страхом  моего  проклятия,  слышите,
мой сын? Поклянитесь, что убийца умрет, что вы не оставите камня на камне  в
его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена  или  его  невеста  -
все погибнут от вашей руки. Поклянитесь и, произнося клятву,  призывайте  на
себя небесный гнев, если вы нарушите ее. Если вы не  сдержите  этого  обета,
пусть вас постигнет нищета, пусть отрекутся от вас друзья,  пусть  проклянет
вас ваша мать!
     Грегориска протянул руку над трупом.
     - Клянусь, убийца умрет! - сказал он.
     Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой  был
понятен, быть может, только мне и мертвецу, я увидела, или  мне  показалось,
что я вижу, страшное чудо.
     Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем  когда-либо
при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут,  как
раскаленное железо.
     Это было уже свыше моих сил, я лишилась чувств.


                             Глава пятнадцатая

МОНАСТЫРЬ ГАНГО

     Когда я очнулась,  то  увидела  себя  в  своей  комнате.  Я  лежала  на
кровати, одна из двух женщин бодрствовала около меня.
     Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына.
     Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго.
     О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер?
     О браке тоже не могло быть  и  речи.  Разве  я  могла  выйти  замуж  за
братоубийцу?
     Три дня  и  три  ночи  прошли,  таким  образом,  среди  странных  грез.
Бодрствовала ли я, спала ли, меня  никогда  не  оставлял  взгляд  этих  двух
жгучих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.
     На третий день должны были совершиться похороны Костаки.
     В этот день утром мне принесли от  Смеранды  полный  вдовий  костюм.  Я
оделась и спустилась вниз.
     Дом казался совершенно пустым - все были в часовне.
     Я отправилась туда же, где были все. Когда я переступила  через  порог,
Смеранда, с которой я  не  виделась  три  дня,  двинулась  мне  навстречу  и
подошла ко мне.
     Она казалась статуей горя. Медленным движением, движением  статуи,  она
ледяными губами прикоснулась к моему лбу и  замогильным  голосом  произнесла
свои обычные слова: "Костаки любит".
     Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня  эти
слова. Это уверение в любви в настоящем, вместо прошедшего: это "любит  вас"
вместо "любил вас", эта замогильная любовь ко мне, живой, все это  произвело
на меня потрясающее впечатление.
     В то же время мною овладело странное чувство,  как  будто  бы  я  была,
действительно, женой того, кто умер, а не невестой того, кто был  жив.  Этот
гроб привлекал меня  к  себе,  привлекал  мучительно,  как  змея  привлекает
очарованную ею птицу. Я глазами искала Грегориску.
     Я увидела его, он стоял бледный у колонны; глаза были подняты  к  небу.
Не знаю, видел ли он меня.
     Монахи монастыря Ганго окружили тело, пели  псалмы  греческого  обряда,
иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но  молитва
замирала на моих устах. Я была так расстроена, что  мне  казалось,  будто  я
присутствую на каком-то сборище демонов, а не на священном обряде.
     Когда подняли тело, я хотела идти за ним,  но  силы  меня  оставили.  Я
чувствовала, как ноги подкосились, я оперлась о дверь.
     Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску.  Он
повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне со словами  на  молдавском
языке.
     - Моя мать приказывает мне повторить вам слово  в  слово  то,  что  она
скажет - сказал Грегориска.
     Тогда  Смеранда  опять  заговорила.  Когда  она  окончила,   Грегориска
сказал:
     - Вот что моя мать говорит:
     Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы  его  любили,  не  правда  ли?  Я
благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы  моя  дочь  так  же,
как если бы Костаки был вашим супругом, отныне  у  вас  есть  родина,  мать,
семья. Прольем слезы над умершим  и  станем  достойными  того,  кого  нет  в
живых: я - его мать, а вы - жена! Прощайте, идите к себе.  Я  провожу  моего
сына до его последнего жилища; по возвращении я запрусь с моим горем,  и  вы
не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь,  я
убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно меня убило.
     Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды,  переведенные  мне
Грегориской.
     Я вернулась в мою комнату, похоронная процессия удалилась.
     Я  видела,  как  она  исчезла  за  поворотом  дороги.  Монастырь  Ганго
находился лишь в полумиле  от  замка  по  прямой  линии,  но  многочисленные
препятствия  заставляли   сворачивать   похоронную   процессию,   и   дорога
затянулась на два часа времени.
     Стоял ноябрь месяц. Дни были холодные и короткие. В пять  часов  вечера
было уже совершенно темно.
     Около семи часов я опять увидела  факелы.  Это  возвращался  похоронный
кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено.
     Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело  мной  со
времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и  особенно  с  тех
пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на  меня  глаза,
которые закрыла сама смерть.  В  этот  вечер  я  была  подавлена  волнениями
пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала,  как
били разные часы в замке, и мною все сильнее и сильнее овладевала печаль  по
мере того, как летело время и приближался тот час, в который умер Костаки.
     Я слышала, как пробило три четверти девятого.
     Тогда меня охватило странное  волнение.  Дикий  ужас  насквозь  пронзил
меня, тело мое все застыло; вместе с ужасом охватил меня непреодолимый  сон,
который притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои  заволокло
пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать.
     В то же время, однако, чувства мои не настолько  притупились,  чтобы  я
не  могла  расслышать  шагов,  приближавшихся  к  моей  двери,   затем   мне
показалось, что моя дверь открылась, а затем я уже больше ничего  не  видела
и не слышала.
     Я почувствовала только сильную боль на шее.
     Затем я впала в глубокий сон.
     В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела. Я  хотела  подняться,  но
была так слаба, что пришлось сделать две попытки.  Однако  же  я  пересилила
слабость и так как, проснувшись, продолжала чувствовать на шее ту  же  боль,
которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за  стену,  до  зеркала  и
осмотрела себя.
     На моем горле остался след чего-то вроде укола булавки.
     Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня  во  время  сна,  и
поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула.
     На другой день я проснулась в обычное  время.  В  обычное  же  время  я
хотела встать, как только открыла глаза, но испытала такую  слабость,  какую
испытывала только один раз в моей жизни,  в  тот  день,  когда  мне  пустили
кровь.
     Я подошла к зеркалу  и  была  поражена  бледностью  своего  лица.  День
прошел печально и мрачно. Я  чувствовала  нечто  странное.  У  меня  явилась
потребность оставаться там, где я сидела. Всякое перемещение было  для  меня
утомительно.
     Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла  по
их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли.
     В тот же час, как и накануне, я  испытывала  те  же  симптомы.  У  меня
явилось желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти  до  дверей.
Я смутно слышала звон часов, пробило три четверти девятого. Раздались  шаги,
открылась дверь, но я ничего не видела и ничего не слышала. Как и  накануне,
я упала навзничь на кровать.
     Как и накануне, я чувствовала острую боль на шее в том же месте.
     Как и накануне, я  проснулась  в  полночь,  только  еще  более  слабая,
бледная, чем раньше.
     На другой день ужасное состояние возобновилось.
     Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость,  когда  одна
из моих женщин вошла в мою комнату и произнесла имя Грегориски.
     Грегориска шел за ней.
     Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло.
     Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у  меня  хватило
силы протянуть ему руку.
     - Зачем вы пришли? - спросила я.
     - Увы, - сказал он, - я пришел проститься  с  вами!  Я  пришел  сказать
вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без  вашей  любви
и вашего присутствия; я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.
     - Вы лишились моего присутствия, Грегориска, -  ответила  я,  -  но  не
моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое  горе  заключается  в
том, что отныне любовь эта является преступлением.
     - В таком случае, я могу надеяться, что вы  будете  молиться  за  меня,
Ядвига?
     - Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, -  прибавила  я
с улыбкой.
     - Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны?
     - Я... Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе!
     Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня  не  хватило  сил
отнять у него, и, пристально смотря на меня, сказал:
     - Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана?
     - Если я скажу, Григориска, вы сочтете меня сумасшедшей.
     - Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы здесь находимся  в  стране,
не похожей ни на какую другую страну,  в  семье,  не  похожей  ни  на  какую
другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас.
     Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мной в  час
смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде,  о  той
слабости, от которой я падала на кровать, о том  шуме  шагов,  который,  мне
казалось, я слышала,  о  той  двери,  которая,  мне  казалось,  открывалась;
наконец, о той острой  боли,  спутником  которой  являлась  бледность,  и  о
беспрестанно возрастающей слабости.
     Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало  сумасшествия,  и
заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но увидела,  что  он,
напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием.
     Когда я окончила, он на минуту задумался.
     - Итак, - спросил он, -  вы  засыпаете  каждый  вечер  в  три  четверти
девятого?
     - Да, несмотря на все мои усилия преодолеть сон.
     - Вам кажется, что ваша дверь открывается?
     - Да, хотя я запираю ее на засов.
     - Вы чувствуете острую боль на шее?
     - Да, хотя не заметно почти ничего, никакой раны.
     - Не позволите ли вы мне посмотреть?
     Я запрокинула голову.
     Он осмотрел мою шею.
     - Ядвига, - сказал он через некоторое время, - доверяете ли вы мне?
     - И вы еще спрашиваете! - ответила я.
     - Верите ли вы моему слову?
     - Как святому Евангелию.
     - Хорошо, Ядвига, я дам вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете  и
неделю, если вы не согласитесь сегодня же сделать то, что я вам скажу...
     - И если я соглашусь?
     - Если вы на это согласитесь, то, может быть, будете спасены.
     - Может быть?
     Он молчал.
     - Что бы ни случилось, Грегориска, - ответила я, - я  сделаю  все,  что
вы прикажете мне сделать.
     - Хорошо! Слушайте же, - сказал он, - а главное, не пугайтесь. В  вашей
стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание...
     Я вздрогнула, так как вспомнила это предание.
     - А, - сказал он, - вы знаете, что я хочу сказать.
     - Да, - ответила я, - я  видела