чтобы вы нас  хорошо  знали,  и  вы
сумеете понять причину этой  откровенности)  во  время  первого  путешествия
моего отца, когда я был ребенком, находилась в преступной связи  с  главарем
партизан, так в этой стране называют  людей,  напавших  на  вас,  -  сказал,
улыбаясь, Грегориска. - Моя мать, говорю я вам,  находилась  в  то  время  в
преступной связи с графом Джиордаки Копроли,  полугреком,  полумолдаванином,
обо всем написала отцу и просила развода. Как причину требования  о  разводе
она выставляла то, что она, потомок Бранкованов, не желает оставаться  женой
человека, который с каждым днем становится все более  чуждым  своей  стране.
Увы, моему отцу не пришлось давать согласия на это требование,  которое  вам
может показаться странным, между тем  как  у  нас  развод  составляет  самое
естественное и самое обычное дело. Отец мой в это время умер  от  аневризма,
которым он страдал давно, так что это письмо получил я.
     Мне ничего не осталось, как пожелать искренне счастья  моей  матери.  Я
написал письмо с моими пожеланиями и уведомил ее, что она вдова.
     В этом же письме я испрашивал позволения продолжать мое путешествие,  и
такое позволение было мною получено.
     Я  намерен  был  поселиться  во  Франции  или  Германии;  я  не   хотел
встречаться с человеком, который ненавидел меня, и кого я не мог  любить,  с
мужем моей матери. Вдруг я узнал, что граф Джиордаки Копроли  убит  казаками
моего отца.
     Я поспешил вернуться.  Я  любил  свою  мать,  понимал  ее  одиночество,
понимал, как она нуждалась в том, чтобы при ней в  такую  минуту  находились
люди, которые могли быть ей дороги. Хотя она  и  не  питала  ко  мне  нежных
чувств, но я был ее сыном.
     И вот в одно утро я неожиданно вернулся в замок наших предков.
     Я встретил здесь молодого  человека.  Я  считал  его  чужим,  но  потом
узнал, что он - мой брат.
     То был Костаки,  незаконный  сын,  усыновленный  после  второго  брака.
Костаки, неукротимый человек, каким вы его видели, для которого закон -  его
страсти, для которого на свете нет ничего  святого,  кроме  матери,  который
подчиняется мне, как тигр подчиняется  руке,  которая  его  укротила,  но  с
вечным ревом и со смутной надеждой сожрать  меня  в  один  прекрасный  день.
Внутри замка, в жилище  Бранкованов  и  Вайвади  я  еще  повелитель,  но  за
оградой, в горах, он становится дикарем  леса  и  гор  и  хочет,  чтобы  все
гнулось под его железной волей. Почему он сегодня  уступил?  Почему  сдались
его люди? Я не знаю: по старой ли привычке или в память  о  былом  почтении.
Но я не рискну больше на такое испытание. Оставайтесь здесь, не выходите  из
этой комнаты, из этого двора, не выходите за стены замка, и тогда я  ручаюсь
за все. Если же вы сделаете хоть один шаг за ограду, тогда я ни  за  что  не
ручаюсь, но готов умереть, защищая вас.
     - Не могла бы я, согласно желанию моего отца,  продолжить  мой  путь  в
монастырь Сагастру?
     - Пожалуйста, попробуйте, приказывайте, я буду вас сопровождать,  но  я
буду убит по дороге, а вы... вы, вы не доедете.
     - Что же делать?
     - Оставаться здесь, ждать, выжидать  событий  воспользоваться  случаем.
Предположите, что  вы  попали  в  вертеп  разбойников,  и  что  только  одно
мужество может вас спасти, что  только  ваше  хладнокровие  одно  может  вас
выручить. Хотя моя мать отдает предпочтение  Костаки,  сыну  любви,  но  она
добра и великодушна. К тому же она урожденная Бранкован, настоящая  княгиня.
Вы ее увидите, она защитит вас от грубых страстей Костаки. Отдайте себя  под
ее покровительство. Вы красивы, она вас полюбит. К тому же (он посмотрел  на
меня  с  неизъяснимым  волнением),  кто  может,  увидев  вас,  не  полюбить?
Пойдемте теперь в столовую, она ждет нас там. Не высказывайте  ни  смущения,
ни недоверия; говорите по-польски, никто здесь не знает этого языка. Я  буду
переводить моей матери ваши слова; не беспокойтесь, я  скажу  лишь  то,  что
нужно будет сказать. Особенно не проговоритесь ни единым словом о  том,  что
я вам открыл, никто не должен знать, что мы понимаем друг друга. Вы  еще  не
знаете, что даже самые правдивые из  нас  прибегают  к  хитрости  и  обману.
Пойдемте.
     Я следовала за ним  по  этой  лестнице;  она  была  освещена  смоляными
факелами, которые горели на железных подставках, прикрепленных к стене.
     Эта необычная иллюминация устроена была, по-видимому, для меня.
     Мы вошли в столовую.
     Как только Грегориска  открыл  дверь  и  произнес  по-молдавски  слово,
которое я уже понимала - "иностранка",  женщина  высокого  роста  подошла  к
нам.
     Это была княгиня Бранкован.
     Ее седые волосы заплетены  были  вокруг  головы.  На  ней  была  надета
соболья шапочка с плюмажем в знак ее  княжеского  происхождения,  туника  из
парчи,  корсаж,  усыпанный  драгоценными  каменьями,  и  длинное  платье  из
турецкой материи, отделанное таким же мехом, из которого была шапочка.
     Она  держала  в  руках  янтарные  четки,  которые   быстро   перебирала
пальцами.
     Рядом с ней стоял Костаки в роскошном и пышном  мадьярском  костюме,  в
котором он показался мне еще более странным.
     На нем было зеленое бархатное платье с длинными рукавами,  ниспадавшими
до колен, красные кашемировые панталоны и вышитые золотом сафьяновые  туфли.
Голова была не покрыта, длинные синевато-черные волосы падали на  обнаженную
шею, на которой виднелась узкая белая полоска шелковой рубахи.
     Он неловко поклонился мне и  произнес  на  молдавском  языке  несколько
слов, которых я не поняла.
     - Вы можете говорить по-французски, мой брат, -  сказал  Грегориска,  -
дама эта - полька и понимает этот язык.
     Тогда Костаки произнес несколько слов по-французски,  которые  я  столь
же мало поняла, как  и  те,  которые  он  произнес  по-молдавски,  но  мать,
протянув мне с важностью  руку,  прервала  их.  Очевидно,  она  хотела  дать
понять сыновьям, что принять меня должна она.
     Она  произнесла  по-молдавски  приветственную  речь,  которую  я  легко
поняла, благодаря игре ее лица. Она указала мне на  стол,  предложила  место
возле себя, указала жестом на весь дом, как бы поясняя, что он весь  к  моим
услугам,  и  затем,  усевшись  первой   с   благосклонной   важностью,   она
перекрестилась и начала читать молитву.
     Тогда каждый занял место, назначенное ему по  этикету.  Грегориска  сел
около меня. Я была иностранка и поэтому предоставила Костаки почетное  место
около его матери Смеранды.
     Так называли княгиню.
     Грегориска также переоделся. На нем была мадьярская туника,  как  и  на
брате, только  она  была  из  гранатного  бархата,  а  панталоны  из  синего
кашемира. Шею его украшал великолепный орден, то был Нишам султана Махмуда.
     Остальной домашний штат ужинал  за  тем  же  столом  в  зависимости  от
ранга: среди друзей или среди слуг.
     Ужин прошел скучно. Костаки не проронил со  мной  ни  слова,  хотя  его
брат все время внимательно  говорил  со  мной  по-французски.  Что  касается
матери, то она предлагала мне все с тем торжественным видом, который  ни  на
минуту  ее  не  покидал.  Грегориска  сказал  правду:  она  была   настоящей
княгиней.
     После ужина Грегориска подошел к матери. Он объяснил  ей  по-молдавски,
как необходимо мне остаться одной и  как  необходим  для  меня  отдых  после
волнений такого дня. Смеранда кивнула головой  в  знак  согласия,  протянула
мне руку, поцеловала в лоб, как дочь, и пожелала провести спокойную  ночь  в
ее замке.
     Грегориска  был  прав:  я  страстно  жаждала  остаться  одна.  Я  также
поблагодарила княгиню, которая проводила меня до двери, где  меня  ждали  те
две женщины, которые раньше проводили меня в мою комнату.
     Я, в свою очередь, поклонилась  ей  и  обоим  ее  сыновьям  и  вошла  в
комнату, которую покинула час тому назад.
     Диван превратился в кровать. Вот и  вся  происшедшая  там  перемена.  Я
поблагодарила женщин. Я сделала им знак, что разденусь сама; они  сейчас  же
вышли с выражением почтения.
     По-видимому, им было приказано повиноваться мне во всем.
     Я осталась одна в  громадной  комнате.  Свеча  освещала  только  те  ее
части, по которым я  передвигалась,  не  будучи  в  состоянии  осветить  всю
комнату. Странная игра свечи:  свет  ее  вытесняет  свет  луны,  проникавший
через мое окно, на котором не было занавесей.
     Кроме двери, в которую я вошла с  лестницы,  в  комнате  были  еще  две
двери; на них были два громадных засова, которыми двери запирались  изнутри,
и это вполне меня успокаивало.
     Я подошла к двери, в которую вошла. Она, как и  другие,  запиралась  на
засов.
     Я открыла окно, оно выходило на пропасть.
     Я поняла, что Грегориска недаром выбрал эту комнату.
     Вернувшись  к  дивану,  я  увидела  на  столе  у  изголовья   маленькую
сложенную записку.
     Я развернула ее и прочла по-польски:

     "Спите спокойно, вам нечего бояться, пока вы находитесь внутри замка.
                                                                Грегориска".

     Я последовала его совету, усталость взяла верх над  моими  огорчениями,
я легла и уснула.


                            Глава четырнадцатая

ДВА БРАТА

     С этого момента я поселилась в замке, и с этого же  момента  начинается
та драма, о которой я вам расскажу.
     Оба брата влюбились в меня, каждый сообразно со своим характером.
     Костаки, начиная со следующего дня, говорил мне,  что  он  любит  меня,
объявил, что я не должна принадлежать никому другому, что  скорее  он  убьет
меня, чем уступит кому бы то ни было.
     Грегориска ничего не говорил, но окружил  меня  заботами  и  вниманием.
Все,  что  дало  ему  блестящее  воспитание,  все  воспоминания  о   юности,
проведенной при самых лучших дворах Европы, - все пущено было в  ход,  чтобы
понравиться мне. Увы! Ему не трудно  было  добиться  этого:  при  первом  же
звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос;  при  первом  же
взгляде его глаз я почувствовала, что  взгляд  этот  глубоко  проник  в  мое
сердце.
     В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит  меня,  а  я
его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не промолвил  мне  еще  ни
одного слова любви, а я чувствовала, что когда  он  потребует,  я  вся  буду
принадлежать ему.
     Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка.  Он  назначил
вместо себя какого-то  лейтенанта,  который  время  от  времени  являлся  за
приказаниями и исчезал.
     Смеранда также проявляла по отношению ко мне дружеские чувства,  и  это
меня пугало. Она,  видимо,  покровительствовала  Костаки  и  ревновала  меня
больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни  по-французски,
а я не знала молдавского языка, то она не  могла  много  говорить  в  пользу
своего сына. Она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый  раз,
когда целовала меня в лоб:
     - Костаки любит Ядвигу.
     Однажды я узнала страшную весть, умножившую все мои  несчастья.  Четыре
человека,  оставшиеся  в  живых  после  схватки,   получили   свободу.   Они
отправились в Польшу и дали слово, что один  из  них  вернется  раньше,  чем
через три месяца, и доставит мне известия о моем отце.  Однажды  утром  один
из них действительно явился. От него я  узнала,  что  наш  замок  был  взят,
сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны.
     Отныне я осталась одна на свете.
     Костаки усилил свои домогания, а Смеранда -  свою  нежность,  но  я  на
этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу.  Костаки  убеждал,
что чем более я одинока, тем более  нуждаюсь  в  покровительстве.  Мать  его
настаивала даже, может быть, больше, чем он.
     Грегориска мне говорил, что молдаване владеют  собой  так  хорошо,  что
трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности.
     Невозможно было быть уверенным в  чьей-то  любви  больше,  чем  я  была
уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем основана  была
моя уверенность, я не могла бы этого объяснить:  никто  в  замке  не  видел,
чтобы его рука коснулась  моей,  чтобы  его  взор  искал  моего.  Одна  лишь
ревность могла заставить Костаки  видеть  в  нем  соперника,  как  одна  моя
любовь могла чувствовать его любовь.
     Но  я  должна  сознаться,  что   эта   сдержанность   Грегориски   меня
беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно,  мне  нужно  было
убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и  услышала  легкий
стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри.
     По тому, как стучали, я  угадала,  что  это  зов  друга.  Я  подошла  и
спросила, кто там.
     - Грегориска, - ответил голос, и по звуку голоса было ясно,  что  я  не
ошиблась.
     - Что вам нужно? - спросила я дрожащим голосом.
     - Если вы доверяете мне, - сказал Грегориска, - если вы  считаете  меня
честным человеком, исполните мою просьбу.
     - Какую просьбу?
     - Погасите свечу, как  будто  вы  уже  легли  спать,  и  через  полчаса
откройте мне вашу дверь.
     - Приходите через полчаса, - был мой краткий ответ.
     Я погасила свечу и ждала.
     Сердце  мое  сильно  стучало,  так  как  я  понимала,   что   случилось
что-нибудь важное.
     Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь.  Я
уже раньше вытащила засов, мне оставалось только открыть дверь.
     Грегориска вошел, и хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь  и
задвинула засов.
     Некоторое время он молчал, стоял неподвижно и сделал мне знак  молчать.
Затем, когда он убедился, что нам никакая опасность не угрожает,  он  провел
меня на середину громадной комнаты и, почувствовав, что  мне  трудно  стоять
на ногах, принес мне стул.
     Я села или, вернее, упала на стул.
     - О, Боже мой, - сказала ему я, - что же такое случилось, и  почему  вы
принимаете такие предосторожности?
     - Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть,  и  ваша
жизнь зависит от нашего разговора.
     Вся перепуганная, я схватила его за руку. Он поднес мою  руку  к  своим
глазам, взглядом своим как бы  испрашивая  прощения  за  такую  смелость.  Я
опустила глаза в знак согласия.
     - Я люблю вас, - сказал он своим мелодичным певучим голосом.  -  Любите
ли вы меня?
     - Да, - ответила я.
     - Согласились ли вы быть моей женой?
     - Да.
     Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья.
     - В таком случае, вы не откажетесь следовать за мной?
     Я последую всюду за вами!
     - Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда,  когда  мы  убежим
отсюда.
     - О да! - вскричала я. - Бежим.
     - Тише, - сказал он, вздрогнув, - тише!
     - Вы правы.
     И я, вся дрожа, прижалась к нему.
     - Вот что я  сделаю,  -  сказал  он,  -  вот  почему  я  так  долго  не
объяснялся вам в своей любви. Я хотел  устроить  прежде  всего  так,  чтобы,
когда я приобрел уверенность в вашей любви, ничто не мешало нашему браку.  Я
богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех  молдавских
господарей - земля, стада и деревни,  -  на  миллион.  Монахи  дали  мне  на
триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота,  а  на
остальное - векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона?
     Я пожала его руку.
     - Мне достаточно и вашей любви, Грегориска!
     - Хорошо, слушайте. Завтра  я  отправляюсь  в  монастырь  Ганго,  чтобы
покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для  меня  лошади,  они
будут нас ждать с девяти часов, спрятанные  в  ста  шагах  от  замка.  После
ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и,  как  сегодня,  вы  потушите
свечу. Затем, как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже  не
один, а вы последуете за мной. Мы дойдем до  ворот,  выходящих  в  поле,  мы
найдем там своих лошадей, мы сядем на  них,  и  послезавтра  утром  за  нами
позади будет уже тридцать миль.
     - Как жаль, что сегодня не послезавтра!
     - Дорогая Ядвига!
     Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе.
     О, он сказал правду! Я открыла дверь моей  комнаты  честному  человеку.
Но он отлично понял, что если я  не  принадлежу  ему  телом,  то  принадлежу
душой.
     Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь.
     Я видела себя  убегающей  с  Грегориской,  я  чувствовала  себя  в  его
объятиях, как была в  объятиях  Костаки.  Но  какая  разница!  На  этот  раз
страшная,  мрачная,  похоронная  поездка  сменилась  нежным,  восхитительным
объятием, которому быстрая езда придавала  особенное  наслаждение,  так  как
быстрая езда сама по себе наслаждение.
     Настал день.
     Я спустилась в столовую.
     Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более  мрачным  видом,
чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза.
     Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда.
     Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей.
     Костаки,   по-видимому,   не   обратил   никакого   внимания   на   это
распоряжение.
     В  одиннадцать  часов  Грегориска  отвесил  нам  поклон,  сказал,   что
вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не  ждала  его  к  обеду.
Затем он обратился ко мне и попросил извинить его.
     Он вышел. Глаза брата следили за ним, пока он не вышел  из  комнаты,  и
тогда я подметила в них столько ненависти, что я вздрогнула.
     Вы можете себе представить, в каком  страхе  я  провела  этот  день.  Я
никому не обмолвилась о наших планах;  едва  ли  я  даже  в  своих  молитвах
осмелилась признаться в них Богу, а между тем, мне казалось, что планы  наши
уже всем известны; мне казалось, что  каждый  устремленный  на  меня  взгляд
может прочесть их в моем сердце.
     Обед прошел для меня как пытка. Костаки,  мрачный  и  угрюмый,  говорил
мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке  по
адресу матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать.
     Когда  я  встала,  чтобы  отправиться  в  свою  комнату,  Смеранда,  по
обыкновению, обняла меня и произнесла ту фразу, которой я уже  целую  неделю
не слышала от нее:
     - Костаки любит Ядвигу!
     Фраза эта преследовала меня как угроза. Когда я уже очутилась  в  своей
комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать мне  на  ухо:
Костаки любит Ядвигу! Ибо любовь Костаки, как сказал  Грегориска,  была  для
меня смертью.
     В семь часов вечера,  когда  стало  темнеть,  я  увидела,  что  Костаки
прошел через двор. Он обернулся,  чтобы  посмотреть  в  мою  сторону,  но  я
быстро отодвинулась назад, чтобы он не мог меня видеть.
     Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из  окна,
он направился в конюшню.  Я  поспешно  отперла  свою  дверь  и  бросилась  в
соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делал.
     Он действительно отправился в  конюшню.  Он  вывел  оттуда  самую  свою
любимую лошадь, оседлал ее собственными  руками  с  тщательностью  человека,
придающего значение малейшей мелочи. Он был в том  же  костюме,  в  каком  я
увидела его в первый раз. Но только вместо всякого оружия на нем  была  одна
сабля.
     Оседлав лошадь, он еще раз взглянул  на  окно  моей  комнаты.  Не  видя
меня, он вскочил в седло, сам открыл  ворота,  через  которые  отправился  и
должен был вернуться его брат, и поехал галопом по направлению  к  монастырю
Ганго.
     Тогда сердце мое страшно сжалось, роковое  предчувствие  говорило  мне,
что он отправился навстречу своему брату.
     Я оставалась у окна, пока могла различать дорогу,  которая  в  четверти
мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Но  ночь  с  каждой  минутой
все больше сгущалась, и дорога совсем исчезла из виду.
     Я все еще стояла у окна.
     Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени,  придала  мне  силы,  и
так как ясно было, что получить вести об