не совсем удачно постриг меня машинкой для
стрижки овец. Смотреть же, как Аня танцует с Левой, радости было мало.
   Я взял у Реувена горный велосипед и стал каждый вечер совершать вылазки
в горы по дороге, которая круто поднималась на плато от верхней окраины
города. У горного велика 32 скорости, так что в гору можно ехать с таким
же усилием и скоростью, как идя пешком, а вниз спускаться с быстротой
автомобиля.
   Во время этих экскурсий я обследовал все каньоны вдоль египетской
границы, в том числе Красный - такой узкий и глубокий, что в ста метрах
над дном можно дотянуться рукой до противоположной стороны. Обычно я
старался за два-три часа подняться к пресному источнику Эйн-Нетафим,
посмотреть, как на закате приходят на водопой нубийские козероги, а потом
минут за двадцать со свистом вернуться в город, ни разу не крутанув ногами
педали и не прикасаясь к тормозу (он был установлен на переднее колесо,
поэтому на такой скорости я бы сразу опрокинулся).
   В один из вечеров я стремительно спускался вниз по серпантину,
раздевшись до пояса, чтобы получше обдувал ветерок. Настроение было
отличное: на придорожной свалке я увидел африканского черного орла -
крупного красивого хищника, убийцу даманов, котрый в Израиль очень редко
залетает с соседнего Синая (я сам не заметил, как немного заразился
birdwatching'ом.) Правда, на той же свалке сидела парочка беркутов - а это
значило, что скоро начнется перелет северных орлов, и свободного места в
притоне не останется.
   Погруженный в мысли о птичках, я вылетел из-за поворота к шлагбауму на
въезде в город и увидел впереди знакомую компанию: Леву с друзьями в
военной форме и Аню с подружкой. Ребята стреляли из "узи" по консервным
банкам.
   Я затормозил, эффектно развернувшись, поздоровался и некоторое время
наблюдал за ними. Служба раз в неделю не пошла парням на пользу: стреляли
они хуже нашего стройбата.
   - Дай поиграться, - сказал я Леве, протянув руку за "узи".
   Он вздрогнул и невольно прижал пистолет-пулемет к себе.
   - Да не бойся, не отниму.
   Анка молчала, но ее веселая подружка хихикнула. Лева покраснел и
протянул мне "узи".
   - Как тут переключается огневой режим? - спросил я деловито.
   - Что-что?
   - Ну, как с очередей переключить на одиночные выстрелы? - я не был
уверен, что это называется "огневой режим", но Лева этого точно не знал.
   В конце концов я разобрался с "узи", пострелял немного по банкам,
похлопал Леву по плечу, подарил Анке серебряные сережки стоимостью в мою
месячную зарплату (я всегда носил их в кармане, ведь Эйлат - маленький
город, и на встречу можно надеяться в любой момент), сел на велосипед и
умчался, чувствуя, что закончил первый бой нокдауном.
   На следующий день я обнаружил, что у высотного дома на моем участке не
заперта дверь на крышу. Это была высшая точка города, я затащил сюда
матрас и целыми днями загорал, наслаждаясь открывавшимся видом. Черные
отроги гор сбегали по обе стороны Эйлата к темно-синему языку залива, за
которым тянулись красные хребты Иордании. На юге в синей дымке таяли
вершины Хиджаза, на север уходила желтая долина Аравы в блестках соленых
озер, а под ногами гудел утопающий в зелени Эйлат. Если Эли приходило в
голову нанести мне визит, я издалека видел его машину, спускался во двор и
принимался размахивать метлой.
   В одиннадцать утра я обязательно ненадолго уходил с крыши, потому что в
это время из одного особняка выходила гулять пожилая леди с двумя
пиренейскими овчарками. Собаки были настолько красивы, что я не упускал
случая на них полюбоваться.
   Однажды я увидел, что на другой стороне улицы стоит совершенно
обворожительная девушка и тоже с интересом смотрит на белоснежных овчарок.
Тут же забыв про собак, я подошел к ней с метлой на плече и спросил,
говорит ли она по-английски.
   В Израиле с его преклонением перед всем американским это лучший способ
знакомиться. Незнакомка удивленно взмахнула ресницами и, улыбнувшись,
ответила:
   - О да, конечно! Прекрасные собаки, не правда ли?
   - Да, замечательные. Но я вас побеспокоил по другому поводу.
   - В самом деле? По какому же?
   - Дело в том, что я отвечаю за чистоту и порядок на этом участке города
и обязан знать все, что здесь происходит. В частности, я должен знать, как
зовут самую красивую в Верхнем Эйлате девушку.
   Это не было лестью. Таких лиц мне за всю жизнь пришлось видеть от силы
два-три, не больше. Огромные бархатные глаза газели, тончайшие черты,
бесконечная нежность в каждой детали, от маленького, идеально правильного
носика до совсем детских ушек, густые волосы, словно поток черной смолы. И
фигурка соответствующая - само изящество и женственность. Добавьте к этому
мягкую улыбку, веселые искорки в глазах, волшебное обаяние... не
удивительно, что в голове у меня все шестеренки закрутились на полную
мощность: только бы продолжать разговор, только бы не порвалась эта
неожиданно возникшая ниточка!
   А девушка - о чудо! вовсе не стремилась уходить, наоборот, она,
казалось, рада была возможности поговорить - с кем? с дворником? на этой
улице не живут люди с доходом меньше десяти тысяч долларов в месяц, почему
же она не уходит, не возвращается в свой мир роскоши и комфорта? Мы
проговорили минут двадцать, но я понимал, что это не может долго
продолжаться, и пошел ва-банк:
   - Хотите, я вам кое-что покажу?
   Симпатичные девушки всегда смелы и любопытны. А может быть, наоборот,
смелые и любопытные девушки мне более симпатичны? Не раздумывая ни минуты,
Мириам (так звали мою фею) последовала за мной к высотному дому и дальше,
на самую крышу.
   Конечно, в Москве ни одна нормальная девушка не вошла бы в лифт с
незнакомым человеком. Но Израиль, несмотря на арабский терроризм, гораздо
более безопасная страна, а Эйлат - вообще "город без происшествий".
   Мы долго молчали, облокотившись на перила. Мириам широко раскрытыми
глазами глядела на город, казавшийся отсюда огромной клумбой, разбитой
среди разноцветного мира. Но высота и простор располагают к откровенности,
и понемногу мы все рассказали друг другу.
   Девушка жила с мужем в Иерусалиме, он был из марокканских евреев, а она
- из итальянских. Когда она выходила за него замуж, он казался вполне
современным человеком, но вскоре после свадьбы бедняжке пришлось
столкнуться со всеми прелестями патриархального уклада. Мало того, что муж
относился к ней, как старослужащий к новобранцу, он еще и дико ревновал.
Особенно напряженными стали отношения после года совместной жизни - бедная
девочка никак не могла забеременеть. Запинаясь от смущения, бедняжка
призналась мне, что муж несколько раз избивал ее.
   К счастью, Израиль все-таки не Марокко. Мириам потихоньку готовилась к
бракоразводному процессу, но откладывала неизбежный шаг, надеясь наконец
забеременеть - в этом случае муж, совладелец Эйлатского автомобильного
терминала, вынужден был бы обеспечить ее на всю жизнь.
   На каком-то из особенно грустных эпизодов супружеской жизни Мириам
расплакалась.
   Я, естественно, обнял ее и стал утешать, потом целовать в глазки, чтобы
высушить слезы, потом... Нет, я не срывал с нее платье в судорожном
припадке страсти и не тискал насильно в грубых объятиях - мне почти
приходилось заставлять себя делать то, что я делал. Все мое эстетическое
чувство - или совесть, называйте как хотите - протестовало: нельзя было
касаться немытыми руками этого чуда, немыслимо было опускаться с ней на
голый матрас, недостоин я был вообще дотрагиваться до такого совершенства,
да еще едва переставшего плакать. Во мне не было желания, только нежность
и боязнь нечаянно причинить боль движением или словом.
   Но я понимал, что только настоящий мужчина может помочь ей хоть немного
восстановить душевное здоровье после года жизни с гнусной сволочью-мужем.
Кроме того, я знал, что в восточных семьях в отсутствии детей всегда винят
женщину - но знал и медицинскую статистику на этот счет. Может быть, мне
удастся помочь ей вытрясти часть золота из жирного мерзавца, да к тому же
на безбедную жизнь для нашего с ней крошки? Если бы ребенок унаследовал
красоту матери и оптимизм отца...
   Через несколько минут я убедился, что уж муженька-то назвать настоящим
мужчиной нельзя даже формально. Мириам отдавалась мне с такой жадной
страстью, словно провела несколько лет в монастыре. Я как-то не ожидал
найти подобный талант чувственности в столь утонченном создании, поэтому в
какой-то момент немного растерялся. Но тут, глотнув воздуха после первой
волны наслаждения, я встретился взглядом с Мириам - с ее сияющими,
исполненными радости и нетерпения волшебными глазами - и понял, что смогу
дать ей все, что ей нужно, не только ее молодому, требующему любви телу,
но и измученной одиночеством душе.
   Наверное, столь возвышенная лексика не очень соответствует
лихорадочному прелюбодеянию на выгоревшем матрасе. Но я был полон
решимости силой своей нежности превратить грязную битумную крышу в рай на
Земле.
   Все было так, как я и предполагал. Вечером, когда нам пришло время
расставаться, со мной прощался другой человек - сильная, уверенная в себе,
спокойная, но по-прежнему нежная и прекрасная юная женщина.
   Пять дней пролетели, как во сне. Я научил Мириам всему, что умел - не
просто искусству любви, но и вере в себя, благо мне-то этой черты
характера досталось с избытком. Мы нежились под зимним солнцем,
вознесенные над городом почти в самое небо, одинокие над шумными улицами,
словно Адам и Ева. Увы, все это было слишком хорошо, чтобы долго
продлиться.
   Мы уже обдумывали, как нам удрать на субботу в Хай-Бар, нам хотелось
попробовать любовь в нормальной постели, а не на солнцепеке. Но тут муж
Мириам, видимо, что-то заподозрив, увез ее домой в Иерусалим. Бедная
девочка едва нашла минутку, чтобы позвонить мне в притон.
   - Я никогда не забуду, что у нас было, - сказала она.
   - Не плачь. Главное, не забудь, что я тебе говорил.
   - Я помню. Я буду сильной. А с мужем разведусь.
   - Не забудь, ты достойна самого лучшего мужчины на свете.
   Мириам стала говорить, что лучше меня не бывает (к счастью, это далеко
не так), и снова заплакала, и я опять утешал ее... Впрочем, все это
касается только нас двоих.
   Ночью мне приснилось, что я бью ее мужа вырванным с корнем дубом. Этот
странный сон, при всей однозначности его толкования с позиций
фрейдистского психоанализа, впоследствии оказался вещим в самом буквальном
смысле. Но в тот момент я был уверен, что никогда не услышу больше ни про
девушку, ни про ублюдка-мужа, не говоря уже о том, чтобы, как говорили в
библейские времена, наложить на него руку.
   В тот выходной мы с Беней так напились, что не заметили, как ночью из
туристского офиса украли автомат по продаже пепси-колы. Позже полиция
нашла преступников - шведских волонтеров из киббуца Йотвата. Они приехали
на автокране, выдрали с мясом автомат и увезли вместе с колой и выручкой,
пока мы накачивались водкой "Кеглевич" на другом конце саванны.
   В воскресенье я забрался на крышу и долго сидел в одиночестве,
разглядывая яхты в заливе, белые кубики иорданского порта Акаба и первых
орлов, кружащих над городом. Откуда мне было знать, что Эли в этот день
приедет не на своем разбитом драндулете, а на машине жены? Он приехал, и
вместо меня нашел на участке горы накопившегося за неделю мусора. Скандал
был страшный. Но в этот раз меня еще не уволили, только обозвали "fucking
kusammak krev potz huy".
   По вечерам я снова валялся на пляже или бродил по городу, надеясь на
случайную встречу с Аней. Но мне не везло. В конце концов я просто передал
ей через Пашу сребряный перстенек с неплохим изумрудиком (хорошо, когда
есть возможность доставать такие вещи бесплатно), а также маленькую
незатейливую серенаду.
    
 
   Серенада 
 
   Потертым шекелем луна 
   Взошла над Акабой, 
   В Эйлате снова тишина 
   И сумрак голубой.
 
   С улыбкой детской город спит 
   Под кружевом огней, 
   И только лампочка горит 
   За шторою твоей.
 
   Как мотылек в плену свечи, 
   По улицам кружу 
   И под окном твоим в ночи 
   Раз в сотый прохожу.
 
   Хоть выйди с Роки погулять, 
   Иль к Леве своему, 
   Ведь мне по городу петлять 
   Так грустно одному.
 
   Ты улыбнешься мне слегка, 
   А я скажу "Привет!"
   Но не везет, увы, пока:
   Тебя все нет и нет.
 
   С тобой по множеству причин 
   Встречаться нелегко:
   Не любят девушки мужчин
   В кроссовках без шнурков.
 
   Пожалуй, я домой пойду:
   Ночь быстро пролетит,
   А завтра - вдруг предлог найду, 
   Чтоб в гости к вам зайти?
 
 
 
 
 
                            8. Палубный матрос 
 
   Только тот, кто трудится от зари до зари ради куска хлеба, может
обладать священной ненавистью и волей к борьбе за свободу.

   Мао Цзе- Дун 
 
 
   Неприятности - животные стайные, они не любят охотиться в одиночку.
   Тихо и спокойно жил я в притоне, заботился о чистоте городских улиц,
писал стихи любимым девушкам. По вечерам участвовал в высоконаучных
дискуссиях о Проблеме Вороны, купался в море или считал с велосипеда
птичек. Но зимний ветер уже готов был перелистнуть страницу в книге моей
жизни.
   Проблема Вороны в тот год занимала лучшие умы Эйлата. Домовая ворона -
обычный спутник человека в тропиках Азии. Там она считается вредителем,
вором и разносчиком заразы. За год до моего приезда в Эйлат несколько пар
птиц залетели сюда из Аравии, поселились возле торгового центра и
потихоньку стали размножаться. Поскольку было их совсем мало, они
автоматически попали в список особо охраняемых видов. Но мой друг Шари и
все, кому приходилось бывать в Индии или Индокитае, пришли в ужас и
требовали немедленно перестрелять ворон, пока это еще можно сделать.
   Я как-то не замечал, что с каждым вечером число участников спора
растет, пока Реувен не огорошил меня известием, что свободных нар в
притоне не осталось и мне пора искать себе жилье.
   В тот же день у нас с Пашей была первая получка на дворницкой работе, и
Эли выплатил нам вдвое меньше, чем обещал. Я бы, конечно, не стал
переживать из-за разницы в сотню баксов, но для Паши это было катострофой
- ведь в Тбилиси его ждали в буквальном смысле голодающие жена и дети.
   До тех пор мы мало общались с коллегами по метле и совку, но как раз за
день до злополучной зарплаты я неожиданно стал душой коллектива.
Получилось это вот как.
 
   Я написал маленький стишок под названием "Песня эйлатского дворника" и
передал Ане через Пашу. Он не утерпел и показал его парню с соседнего
участка, тот - еще кому-то, и на следующее утро я оказался в центре общего
внимания. Теперь я чувствовал, что только на меня может рассчитывать Паша
в трудную минуту. После работы я собрал ребят и призвал к всеобщей
забастовке.
   Оказалось, что у каждого были на Эли свои обиды, к тому же народ в
основном был такой, которому терять нечего, кроме своего цирроза. И
началась первая в истории Эйлата забастовка дворников. Продлилась она
неожиданно долго - на час больше суток.
   Позже я узнал, что в муниципалитете был страшный скандал и Эли едва не
уволили.
   Он выплатил нам все, что должен был, но при этом пообещал до конца
месяца полностью сменить штат. А нас с Пашей он уволил на следующий день.
Вечером того же дня "Песня Эйлатского дворника" появилась в русскоязычной
газете, которая выходила на двух полосах гордым тиражом в сто экземпляров.
Еще день - и стишок перепечатала одна из двух больших газет Эйлата,
естественно, в переводе на иврит и с подробной статьей о героической
забастовке обманутых олим хадашим (новых иммигрантов). Вождем восставшего
пролетариата назвали меня, хотя и переврав фамилию.
   До тех пор Анечка упорно продолжала не обращать на меня внимания, тем
более, что после нашей встречи на КПП Лева купил ей мотоцикл. К счастью, у
нее не было прав. Теперь, когда я стал городской знаменитостью и народным
героем "русского"
   населения, девочка стала, по крайней мере, со мной здороваться с
нормальным выражением лица.
   В остальном мое положение было довольно гнусным: я разом потерял дом и
работу.
   Пришлось поселиться в шикарном склепе на городском кладбище, о чем, к
счастью, газеты не пронюхали.
   Тут я повстречал на улице Володю, Бениного друга, университетского
преподавателя английского. Он был так рад встретить человека,
интересующегося сравнительной лингвистикой, что пригласил меня пожить у
себя дома два-три дня. Больше всех, конечно, был счастлив его сын Сережа,
который никак не мог забыть чудесные кратеры на Луне.
   Мне было ужасно неудобно, поскольку жизнь у них была очень тяжелая.
Володя работал токарем в нефтяном порту, а его жена - кассиршей на
японской фирме, занимавшейся выращиванием водорослей в соленых озерах
Аравы. Когда поздно ночью они приходили с работы, то казались
разведчиками, проведшими день в недрах вражеского генштаба.
   - Ну как, благополучно?
   - Да, сегодня обошлось. А у тебя как?
   - Вроде все тихо.
   Еле-еле проглоченный от усталости ужин - и отбой. Чем они питались,
когда меня не было и ужин готовить было некому, не знаю. Смотреть, как
мучаются такие отличные ребята, было выше моих сил, но тут мне как раз
удалось осуществить свою мечту. Я устроился сразу на две работы: на одной
мне платили за то, что я спал, а на другой - за то, что ел. К тому времени
я уже понял, что в Израиле зарплата обычно обратно пропорциональна
интенсивности труда.
   Рони Малка по старой памяти рекомендовал меня сторожем в туристский
центр, а знакомый хиппи подсказал, что на одну из прогулочных яхт нужен
палубный матрос.
   Поскольку я не стал скрывать, что ходил на яхте с контрабандистами по
Средиземному морю, капитан не мог не взять такого опытного моряка.
   Теперь я вел странную жизнь. Дома у меня как бы не было, вещи частью
хранились у Бени в Хай-Баре, частью в шкафчике в Турцентре. Ночевал я на
диване, и единственной моей заботой было услышать, как часа в два ночи
подъедет полицейская машина. Если бы копы застали меня спящим, настучали
бы начальству.
   Единственным развлечением был большой морской аквариум с коралловыми
рыбками.
   Наблюдая за ними ночи напролет, я обнаружил, что где-то в районе
полуночи некоторые из них слегка меняют окраску, и даже написал об этом
заметку в местный зоологический журнал. Мое вооружение состояло из
маленькой рации с одной кнопочкой, которую я должен был нажать в случае
ограбления. (Мой предшественник на этом посту как-то нечаянно нажал на
кнопку - полиция приехала за 35 секунд).
   Днем я дремал на пляже, купался, флиртовал с загорающими без лифчиков
туристками (были и редкие экземпляры в лифчиках, но что с идиотками
разговаривать?).
   Питался в основном йогуртами и молочными шейками - в то время в Совке
они еще не были известны (напомню, что это был 1993 год), а на жаре лучшей
пищи не придумать. Правда, моему желудку потребовалось целых два дня,
чтобы привыкнуть к трехлитровым упаковкам. Я даже приспособил найденный на
свалке вибратор для встряхивания шейков перед употреблением.
   Берег моря жил по-своему, совсем не похоже на замкнутый мир особняков и
каньонов Верхнего Эйлата, хотя разделяло их пятнадцать минут быстрым
шагом. Здесь жизнь кипела: гремела музыка, тусовалась молодежь, прямо над
пляжем заходили на посадку аэробусы, орали с пальм попугаи, сверкали над
водой летучие рыбки, на пятаке под неофициальным названием "русский пляж"
горланили песни мои соотечественники, разморенные жарой и финиковой
водкой. После обеда, когда жара спадала, я совершенно балдел от всего
этого и уходил к самой иорданской границе.
 
   Здесь было тихо. Ласковые волны лизали изъеденные камнеточцами плиты -
остатки Эцион-Гебера, древней гавани, из которой царь Шломо (Соломон)
отправил знаменитую корсарскую экспедицию в Офир, к египетским золотым
рудникам в Южной Африке. Задумчивые цапли и чайки расхаживали по берегу
соленого ручейка, вытекавшего из чащи тростника и тамариска. На соленых
озерах маячили розовыми точками фламинго.
   В самой г