ожидать, сержант
уже крючился между рельсами, зажимая ладонью раненное колено.
Добегался, герой!.. Полковник намотнул ремешок на локоть,
приклад вдавил в плечо, плавненько повел мушкой вдоль
укреплений. И то хорошо, что прожекторов у них больше нет.
Всего-то два и осталось после взрывов. Зоркоглазый Мацис
раскокал их одной очередью. Теперь дрались в лунной полумгле,
а точнее - пуляли друг в дружку с дуэльной дистанции в
сорок-пятьдесят шагов. Ближе подойти было трудно, дальше - все
размывал дождь.
     Павел Матвеевич с шипением набрал в грудь воздух,
задержал дыхание. Ш-образный прицел цепко угадал среди
округлых мешков шевельнувшуюся тень. Никак еще один грибок?
Занятно! Откуда они набрали столько касок? Нашли на
каком-нибудь складе? Или вскрыли вагон с театральной
бутафорией?.. Полковник притопил спуск, и голова в
простреленной каске качнулась назад. Готов! И немедленно пару
пулек в пластуна справа! Он-то, умник, решил, наверное, что
невидим и неуязвим. Да только очки протри, наркоман хренов! То
есть, теперь уже и протирать поздно. Опоздал, милок...
     За спиной снова загрохотал пулемет разведчиков. По
баррикадам зафонтанировали тяжелые пули. Из брезентовых дыр
струями потянулся грязноватый песок. Совсем как кровь из ран.
А секундой позже одна за другой рванули гранатки. Как раз за
наваленными шпалами. Громко заверещал чей-то голос. Значит,
попали куда следует. Полковник оглянулся. Должно быть, Коляныч
постарался. Сил у парня немерено, - бомбочку может швырнуть
похлеще любого миномета.
     - Вперед! - полковник махнул рукой, и жиденькая цепочка
волонтеров поднялась с земли, не очень смело затрусила к
баррикадам. Тем не менее, они все-таки атаковали. И продолжал
поливать из пулемета Мацис - уже скорее для острастки
противника и дабы подбодрить своих. Должного эффекта они
добились. Пуриты опомнились только когда первые из волонтеров
посыпались им на головы. Перескочив через нагромождение шпал,
полковник молотнул прикладом в чужой затылок, выстрелом в упор
положил бросившегося к нему юнца. То есть, юнец-то он юнец, но
лицо было таким, что лучше в темноте не разглядывать. Потому
как плохо смотрятся люди во время ломки. Зеленый румянец,
мимика упыря и все такое... Крутанувшись, полковник ударил
выстрелами в зашевелившиеся на отдалении тени. Меньше спать
надо, ребятки! А желаете жить, извольте ручонки вверх! Чай, не
варвары, как вещает майор Рушников, повздыхаем да простим.
     Кто-то по собственной инициативе заблажил "ура", и крик,
к изумлению полковника подхватили. Ее величество Смерть умеет
взбадривать. Волонтеры пошли разом с двух сторон, смыкая оскал
пасти, с остервенелыми лицами рассыпаясь между зданиями
станции, полосуя из автоматов по окнам, гранатами дожигая
остатки пуритов. Полковник удовлетворенно тряхнул карабином.
Неизбежное произошло. Вчерашние неумехи-новобранцы успели
превратиться в солдатиков. В считанные дни и часы. И не
понадобилось многочасовых лекций с изнуряющей строевой
подготовкой. Огневой тренаж - лучшая из школ. Таков секрет
всякого оружия! Мужчина, если он, конечно, мужчина, -
генетически чувствует основные функции оружия. Дайте ему на
денек винтовочку, и он срастется с ней, как с частью тела. И
попадать научится куда положено, и беречь будет. Несколько
сложнее с умением убивать, но и тут лишний интеллект - не
помеха. Как толковал покойный Злотницкий, если мысленный грех
- тоже грех, то не значит ли это, что свершивший его во благо
идет на риск и самоотречение? А коли так, то, может, и греха,
как такового, уже нет?.. Красиво загнул, философ, ничего не
скажешь! И по всему выходит, что мысленно грешит большинство,
чем и исправляется скользкость всякой войны. Что и говорить,
парнем Злотницкий был отнюдь не глупым! В корень зрил. А вот
погиб глупее глупого, пал жертвой акульего аппетита...
     Полковник отшатнулся. Из чердачного окошечка
диспетчерского поста лизнуло гигантским огненным языком.
Заглушая грохот стрельбы, закричали пылающие люди. "Язык"
зацепил разом троих. Двое волонтеров катались по земле, третий
слепо ринулся за ограждение, с криком полетел вниз. Плеснула
далекая вода, но полковник уже не прислушивался. Карабин
выплюнул еще пару свинцовых гостинцев и смолк. В руке Павла
Матвеевича блеснул пистолет с глушителем. Прятаться было
некуда, да и поздно было прятаться. В открытую он зашагал к
посту, посылая пулю за пулей в зев чердачного окна. Огнемет не
отвечал. То ли решил подпустить ближе, то ли полковнику
отчаянно повезло.
     В том, что ему действительно повезло, Павел Матвеевич
убедился чуть позже, когда, перепрыгивая через три-четыре
ступени, поднялся на злополучный чердак. Пурит, лежащий на
грязном керамзите, был обряжен в бронежилет. Рядом покоился
ранцевый огнемет "Шершень", пугающий раструб ствола по сию
пору выглядывал наружу. Полковник присел. Горючки под завязку,
модель из категории десантных. Может колотить на тридцать с
лишним метров, а в умелых руках - штучка вполне грозная.
Только отвоевался поджигатель! Одна из пулек полковника
угодила прямехонько пуриту в глаз. Склонившись, Павел
Матвеевич закатал рукава на убитом. Нет, этот, кажется, не
кололся. А жаль. Плохо, когда не выстраивается картинка.
Лишние сложности - они всегда лишние.
     На улочке к полковнику подбежал раскрасневшийся Мацис.
     - Кажись, все! - тяжело дыша, сообщил он. - С той стороны
майор даванул, это дурачье даже многоствольник не успело
развернуть. Он у них под брезентом стоял, а патроны в ящиках
отдельно. Короче, всех положили.
     - Неужели всех?
     Мацис пожал плечами.
     - Сотни две мины положили, а остальных - наши.
Остервенели ребятки. Кровушки попробовали, ну и взбеленились.
Все-таки не кадровый состав.
     - Это точно. Такие, считай, самые страшные.
     - Ну так!..
     - Взрывчатку не нашли?
     - Под главным въездом возле опор. Лежала в обычных
мешках.
     - Много?
     - Прилично. Снарядный керамит в стружках. Мы не
взвешивали, но центнера три наверняка будет.
     Полковник нахмурился.
     - Если керамит, на станцию вполне могло хватить.
     - Ясное дело. Все-таки триста килограммов!
     - Однако не взорвали. Почему? Даже странно.
     - Что странного? Просто не успели. Они ж тут всего
парочку дней гужевались.
     Павел Матвеевич задумчиво почесал пистолетным стволом
переносицу. Вот и свершилось еще одно смертоносное действо.
Должно быть, в миллиардный раз люди покрошили соплеменников в
кровавые ошметья, и только, вероятно, единицы ощущали при этом
подобие вины. А может, и таких не нашлось...
     - Надо все-таки пошарить в домишках. - Пробормотал он. -
Не может такого быть, чтобы никого не осталось. Хоть одного
язычка, но найдите.
     - Так на хрена? - простодушно удивился Мацис. - Для
показательного расстрела, что ли?
     - Дубина ты стоеросовая! - полковник устало взглянул на
разведчика. - Это же не последние пуриты, правильно? А врага
надо знать в лицо. Душу его изучать, повадки.
     - Врага надо бить.
     - Не будешь знать, не будешь и бить.
     Мацис кротко вздохнул.
     - Значит, поищем. Как скажете, Павел Матвеевич...

                           ***

     Вместо пространства - звуки, вместо людей - цветочные
бутоны, и кругом пенные волны стен, бьющие по ребрам обломки
кораблекрушений - столы, стулья, ручки дверей...
     Как хочется любить! Всех и каждого! Может, в этом и
кроется истинный смысл опьянения? Хмель - иллюзия любви,
которой не хватает в действительности. Иллюзия, но не
суррогат. Ибо любовь не подделываема. Алкоголь лишь пробуждает
то, что кроется в нас до поры до времени. Пара стопок, и ты
становишься воздушным змеем, тебя приподымает над землей и
уносит вслед птичьим стаям в теплые края. Еще порция, и ты
превращаешься в ветер - мощный, живой, всепроникающий,
призрачным языком слизывающий с побережий города и рыбачьи
поселки. Сегодня, впрочем, он был отчего-то не ветром, а
поездом. Возможно, потому что понятие ветра постепенно уходило
в небытие, исчезало из людской памяти. Главной реальностью
становились вагоны, значит, и превратиться в таковые было
неизмеримо легче.
     Скорость снижается, кто-то дергает в голове стоп-кран, и
карусель окончательно замедляет бег. Хлопают створки, Егора
выбрасывает в чей-то спор. Пыльный тамбур, подозрительно
знакомые голоса, но лиц не разглядеть. Приходится шарить
руками. В пыли о озвученной пустоте.
     - ..Ну и что? Я, к примеру, с Урала! Из города
Екатеринбурга, слыхали о таком?
     - Слыхали. Где-то возле Москвы, так?
     - Сам ты "возле"! Совсем даже не возле. Екатеринбург, к
примеру, столица Урала, бывший Татищевский бастион близ
Рифейских гор. На три четверти - хрущевки, на одну десятую -
дворцы.
     - Дворцы - это как?
     - Обыкновенно. Как у шейхов в Саудовской Аравии. Месяцок
назад проезжали через Челябинский мост, я специально к
знакомому штурману забегал. У них там эхолот мощный, пишет
рельеф дна.
     - И что?
     - Ничего. Думал засечем шпили и крыши, а лента ползет - и
ничего. Пусто там. Бездна голимая, точно и не было никакой
столицы.
     - Может, врет твой эхолот? У нас сейчас, как в Бермудах,
- стрелки пляшут, приборы отказывают.
     - Кто знает, может, и врет.
     - А насчет бездны как раз понятно. Тут ведь все
написано... Разверзлись хляби небесные и лил дождь сорок дней
и ночей, поднималась вода и по истечению сорока суток
покрылись водой самые высокие горы...
     - Что ты нам туфту всякую читаешь? Давно наизусть
выучили! Только тем и занимаемся, что читаем о башнях да о
потопах.
     - Каких еще башнях?
     - Дубина! Помнишь Вавилонское чудо? Когда, значит, языки
перемешались, люди гордыми стали, крутыми, - башню затеяли
строить. Вот им и врезали по кумполу.
     - А потом водичкой из леечки...
     - Дурак! Водичка - это совсем в другом веке.
     - По-моему, в том же.
     - Ты сюда мостик перекидывай, сюда! Вавилон - и наш
двадцать первый век. Как ни прикидывай, одна картинка. Люди
в единое целое превратились, границы стерлись. Плюс
ассимиляция полов, повальная бисексуальность, наркотики и
телезомбирование. При этом к бессмертию умудрились подойти,
ген старения вычислили.
     - А еще клонирование запчастей!
     - Точно! У моего соседа ногу заново вырастили, глаз живой
вставили. Он по пьяне под трамвай попал, а из больницы вышел
свежее прежнего. Нехило, да?
     - Я еще про языки не сказал. С ними та же тарабарщина.
Раньше-то один-единственный был. То есть при Вавилоне.
     - Ну да?
     - А ты как думал? Лингвисты так прямо и говорят: был,
мол, первоязык, от него пошли все прочие. Сравни хоть немецкий
с французским, хоть английским с русским!
     - Чтобы сравнивать, нужно владеть, к примеру, особым
метаязыком, языком - посредником, который в равной степени мог
бы описывать сравниваемое.
     - Ты еще о метемпсихозе заговори!
     - Что тут говорить - и так ясно, все станем акулами. Кем
больше-то?
     - Не-е... Ты, Горлик, акулой не станешь. Скорее, карасем.
С красными опухшими жабрами и слезливыми глазками. Или
кактусом с тыквой.
     - Кактусом с тыквой?
     - Ну да. Голова, значит, в тыкве, задница в кактусе.
     - И вовсе даже глупо, к примеру...
     - Тут, мужики, другое непонятно. Почему именно сорок дней
и ночей?
     - Вот я и говорю - тыква! И он тыква, и ты.
     - Ты ответь, не ругайся!
     - Все течет, все изменяется. Сорок дней вполне могли
трансформироваться в сорок лет.
     - В точку!.. Дай, Путя, я тебя расцелую. По духу ты псих
и фашист, но ты честен! И тыквой ты никогда не станешь!
     - Конечно! Он у нас святой угодник!
     - Что за категория дурацкая, не понимаю! Свято - и
угождать! Как это может быть?
     - Именно так и может! Это фанаты-дурики за правду с
бескопромиссностью витийствуют, а умные люди всегда угождали.
     - Ну уж...
     - Вот тебе и ну уж! Ты, к примеру, можешь женщине
сказать, что она дура и уродина? Ясное дело, нет, хотя,
возможно, не соврал бы ни на полсловечка. Потому что это
жизнь! Мудреная и заковыристая! Начнем изрекать правду - до
оскомины договоримся. Весь мир перемажем в черное, младенцев в
идиоты запишем.
     - Причем тут это?
     - Да при том, что это и есть угодничество. Святое - если
служит добру, дурное - если корыстным интересам.
     - А я, мужики, штурманам нашим завидую. Они ж там всегда
у экранов.
     - Что им завидовать? Вон, зайди полюбуйся, - седые все,
руки дрожат, как у стариков столетних.
     - Зато первыми увидят и узнают!
     - Что увидят-то?
     - Да все.
     - Что - все-то?
     - Твое будущее, мое. И свое, разумеется. То есть, значит,
не сложится маршрут в один прекрасный момент, и аут! Мы еще
тут пить будем, веселиться, а они уже там во все чистенькое
переоденутся. Представляете? Первые вагоны станут, к примеру,
валиться, а мы здесь даже не почувствуем...
     Егор сделал усилие и в несколько приемов поднялся на
ноги. Рукой ухватился не то за шторку, не то за чей-то пиджак.
Осмысливая услышанное, скрипнул зубами. Да уж... Не
почувствуем, это точно. Первые вагоны мы никогда не чувствуем.
Потому что они первые и от нас далеко...
     Карусель вновь подхватила, с плеском заработали незримые
весла. Лодка в два весла меня бы спасла... Откуда это? Чьи-то
стихи? Песня?.. Егора закружило в обратную сторону.
Вспомнилось то, чему вовсе не положено было всплывать из
глубин памяти. Деревенские огороды, пасека, соседские дети, и
собственный содранный ноготь на ноге. Больно, но не очень.
Труднее терпеть жжение крапивы. Но как было весело догонять
и убегать! Верно, что детские игры - не взрослые...
     И снова туманом на окне нарисовалась Ванда. Все женщины,
которых он принимал за нее мгновенно слились в мигающую
светодиодами, поставленную неведомыми террористами мину.
Осторожно отодвигая ее в сторону, Егор вглядывался в сумрак и
снова видел то, что пытался забыть.
     Похоронная процессия, бредущая по вагонному коридорчику.
Скрипач Дима, наигрывающий что-то из своего вечно печального
репертуара. Люди колонной движутся из тамбура в тамбур.
Впрочем, это было потом, а до этого она все-таки явилась к
нему в купе. Его маленькая Лиля Брик. Поздно ночью, когда
натешилась и насытилась. А может, когда поняла, что этими
вещами в принципе невозможно насытиться. И пришла к нему,
единственному нелюбимому, который почему-то любил. Так,
проплакав, и заснула в его объятиях. А когда стало совсем
холодно, он понял, что обнимает труп. И даже припомнил, что
насчет яда она пару раз мутно упомянула. Он не поверил, а зря.
Могли бы попытаться что-нибудь предпринять. Того же Деминтаса
разыскали, промывание сделали. Хотя что могут Деминтасы? Врач
сам толковал о справедливости смерти. Пришла с косой на
костлявом плечике, значит, так нужно. Правда, кому нужно?
Ванде, Егору, посторонним?..
     Кажется, опять начиналось безобразное. Обмороки
чередующиеся с какой-то необъяснимой возней. Кого-то хотелось
споить, кого-то ударить, и, конечно, гнусные руки опять
цепляли существо женского пола - совершенно неясно для каких
таких героических целей, поскольку в состоянии "зеленых
соплей" Егор становился абсолютно безобидным. То бишь не
представлял ни малейшей угрозы для девственных душ, -
недевственных, впрочем, тоже. Песню он при этом горланил
вполне боевую. Про смех, который всегда имел успех и так
далее. Пел, наверное, лет двадцать назад - еще будучи
студентом. Только тогда они горланили хором, теперь он
выступал в качестве солиста. Дважды упившийся до полной немоты
Горлик порывался выкинуться из окна, и дважды Егор чудом
вырывал его из лап смерти. Зато и сам подхватил бациллу
суицида, умудрившись отобрать у зазевавшегося Марата тяжелый
армейский автомат, с решительностью упихав солоноватый ствол в
рот. Никто бы не спас его, но убийственный механизм бессильно
клацнул, не пожелав уничтожения. Все патроны они расстреляли
на крыше, о чем Егор совершенно забыл. Автомат у него
отобрали, и снова потянулась череда незнакомых лиц. Трескуче
полыхало под ногами, вдребезги разлетались стеклянные
мониторы. Кто-то кричал и месил воздух кулаками. Егор
отмахивался и мучительно долго убегал. В конце концов нежная
рука самаритянки вовремя утянула его в сумрачное, заполненное
одеялами и перинами тепло. И опять всплыла безликая
незнакомка, жаркая и улыбчивая, с удовольствием повторяющая
слово "маньяк". Это было у нее, по всей видимости, и похвалой,
и ругательством, и всем прочим в зависимости от обстоятельств.
На этот раз "маньяк" вынужден был разочаровать даму. Ему стало
совсем плохо, и в один из моментов он обнаружил себя в
туалетной комнатке припавшим головой к стальному беде. Его
выворачивало наизнанку. А после, чтобы немного прийти в себя,
Егор минут пятнадцать держал затылок под струей холодной воды.
Жизнь представлялось черной и подлой, из-за каждого угла
тянулись сине-зеленые раздвоенные языки чертенят, и тьма за
окнами была самой египетской из всех египетских - без огней и
призрачных ангелов. Впрочем один из небесных ангелов вскорости
Егора навестил. Взяв за руку повел в родное купе, временами
волоча, временами помогая подняться. И кто-то мохнатый
постоянно путался под ногами - вероятно, черт, потому как все
в мире сбалансировано, - у каждого ангела имеется свой
антипод, свой маленький контрангел. Оба тянут человека за
руки, каждый в свою сторону.
     Только оказавшись в купе, Егор узнал Мальвину и
Альбатроса. Пес, как большинство добропорядочных псов, в
пьяном виде Егора совершенно не переваривал, показывая зубы,
не позволяя себя гладить. Мальвина же действовала, как должна
была действовать на ее месте всякая опытная женщина. Она
уложила Егора в постель, прижимая ко лбу мокрый платок, стала
утешать. Мягкий и полудетский ее голосок проливался струйкой
живительной влаги. И, слушая ее, он окончательно расслабился,
залившись слезами, признался, как он ее любит, как желает ей
всяческого добра - ей и ее славному Альбатросу. Расплавленной
горючей смолой жалость затопила по самую маковку. Жалко было
всех вместе и каждого в отдельности. Мальвину он жалел в
особенности. Тридцати- и сорокалетним есть, что вспомнить, -
слава Богу, пожили. Повалятся мосты, и хрен с ними! Но ведь
ее-то жизнь только начиналась! Другие в подобном возрасте
шалили и мечтали. Детство, едрена шишка, это не блуждание по
пыльным тамбурам! И было ужасно грустно от того, что
преемственность не сбывалась, что у этой милой девочки в
сущности не было будущего, не было даже того, что именовалось
детством. То есть, она возможно, этого не сознавала, но он-то
не слепой и мог сравнивать!
     Весь этот сумбур он и попытался ей растолковать, называя
самыми ласковыми именами, кляня мир и себя за то, что ничего
они не смогли исправить. Отстраненно сознавал, что несет
околесицу, разобрать которую крайне непросто. Впрочем, слова
играли второстепенную роль, - кажется, Мальвина его понимала.
Вникала в интонации, в переменчивую пьяную мимику. Умная и
замечательная девочка-птица...
     С поразительной отчетливостью - той самой, что навещает
лишь в редких из снов, может быть, в наркотическом бреду,
Егора посетило давнее видение. Он вспомнил, как лет пять или
шесть назад - еще в той прежней жизни на каком-то из
праздников он подхватил на руки трехлетнюю племянницу и
медленно закружил под музыку. Кругом танцевали пары, и они
тоже танцевали - взрослый мужчина и крохотное ясноглазое чудо,
которое еще неважно разговаривало, но уже замечательно
чувствовало воздушное течение нот. Он видел в полутьме ее
восторженный, устремленный в никуда взор, ее крыльями
разведенные руки и чувствовал, что завидует ей. В те минуты
она была птицей и действительно летела, не ощущая его рук,
повинуясь лишь дуновению музыки. Подобно могучему ветру,
мелодия подхватывала ее, а через нее подавала команды рукам
Егора, который кружился то быстрее, то медленнее, совершенно
не боясь упасть, зная, что в секунды кружения он и сам чуточку
теряет вес, на каку