лик.  -  Я  вот  пока  только
устраиваюсь. Сторожем в детский сад.
     - А что? Замечательная  профессия!  Все  ж  таки  дети...  -  Евгений
Захарович с любопытством покосился на Толика. Может, так и  надобно  жить?
Все побоку - и в сторожа? Что он, к примеру, выгадал в своем институте?
     - Дома-то как? Помирились?
     - Помирились, - Толик понурил голову. Видно  было,  что  ему  хочется
вздохнуть, но он сдерживается. Евгений Захарович вздохнул за него.
     - Понятно... Что ж, пойду я, Толик. На праздник... То есть,  тьфу!  -
на работу.
     Они обменялись рукопожатием -  таким  крепким  и  затейливым,  словно
расставались навсегда. Впрочем, так оно и было.


     Возложив ноги на полированный стол, Евгений Захарович листал подшивку
ФИСов и протяжно в голос зевал. Он успел уже отоспаться и чувствовал  себя
значительно лучше. К проспекту он не притрагивался, дав себе слово даже не
глядеть в его сторону. Минусов на сегодняшний день и без того хватало.  На
этот раз опоздание не обошли вниманием, и телефон то и дело отрывал его от
журналов, заставляя морщиться и выслушивать  чужое  недовольство.  Видимо,
злополучная новость доползла-таки до полчища соавторов,  и  каждые  десять
минут кто-нибудь из них спохватывался и, набрав номер,  принимался  журить
Евгения Захаровича, для начала интересуясь рабочим настроем, затем выражая
недоумение по поводу случившегося и в конце концов твердо надеясь, что ЭТО
более  не  повторится.  Евгений  Захарович  говорил  "да",  "понимаю"   и,
прикрывая микрофон ладонью, продолжал зевать, глазом  кося  в  ненавистный
потолок. Начиная удивительно скучно, они и заканчивали скучно.  Уже  через
какой-нибудь час - тревоги соавторов смертельно ему надоели. Он попробовал
положить трубку на стол, но в кабинет тут же заглянул Стас Иванович,  один
из них, легко узнаваемый по озабоченному изгибу бровей, по  увертливому  и
скользкому взгляду. Торопливо подхватив трубку, Евгений Захарович стал  на
ходу изобретать пространный разговор  с  директором  института.  Выждав  в
почтительном молчании несколько минут,  Стас  Иванович  деликатно  замахал
руками и попятился к выходу.
     - Я позже, - шепотом объяснил он,  и  Евгений  Захарович  нетерпеливо
кивнул.
     Как только  дверь  затворилась,  он  хряснул  телефонной  трубкой  по
клавишам и издал вполне звериный рык. Сгребя  в  охапку  несчастные  ФИСы,
швырнул их в угол. Поднятый шум принес ему некоторое удовлетворение. Встав
из-за стола, он попытался волевым усилием  выбросить  из  головы  Стаса  и
звонки, душный объем разговоров  и  неизбежность  прямых  коридоров  с  их
пугающим поступательным движением. На мгновение его охватила  паника.  Что
угодно, только не это! Хватит с него коридоров и театральной игры!..
     Евгений Захарович нервно заходил по  кабинету.  В  тех  же  ФИСах  он
как-то  наткнулся  на  весьма  любопытную  статейку.  Как  избавляться  от
неприятных воспоминаний. Метод был чрезвычайно прост.  Воображаемым  мелом
на воображаемой доске человек должен был написать докучливую мысль и после
стереть  ее  к  чертовой   матери.   Разумеется,   воображаемой   тряпкой.
Единственное невоображаемое заключалось в самой мысли  -  той  самой,  что
подлежала уничтожению... Евгений Захарович сел за стол.  Может  быть,  все
так и живут? Уже давным-давно, не афишируя своего  секрета,  и  только  он
один, ни о чем не догадываясь, мучается по старинке...
     Задиристо забренчал телефон. Евгений Захарович стиснул трубку, словно
вражеское  горло,  чуть  посомневавшись,  оторвал  от  клавиш.  И   тотчас
противным молоточком в ухо застучал голосок Трестсеева:
     - Евгений?  Приветствую!  Что  же  ты,  дружочек,  с  дисциплиной  не
дружишь? Услышал - прямо-таки не поверил. Человек - на таком ответственном
этапе человек - и вдруг...
     Евгений Захарович вспомнил сцену во дворе и, хмыкнув, опустил  трубку
на колени.  Заинтересованно  взглянул  на  часы,  решил,  что  трех  минут
господину  Трестсееву   будет   вполне   достаточно.   Пародируя   людскую
деловитость, секундная стрелка торопилась  и  вздрагивала,  не  выходя  из
положения "смирно". Он терпеливо  ждал.  Только  после  того  как  стрелка
отплясала три круга, снова поднял трубку.
     - Ведь положеньице, блин! Ты пойми,  нам  этот  проспект  на  фиг  не
нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет.  Прямо  забодала,  на
фиг!..
     Евгений  Захарович  ошеломленно   посмотрел   на   телефон   и   даже
помассировал пальцами виски. Бред какой-то! Он снова послушал.
     - ...а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и  ум
слепого!  Как  говорится,  хочешь  глядеть  вдаль,  читай  Шопенгауэра   и
отращивай нос, как у Сирано...
     Это  не  походило  ни  на  детину,  ни  на  Трестсеева.   Больно   уж
заковыристо, а, значит...
     Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно  положил  трубку  и
ойкнул. Это письменный  стол  высунул  язык-столешницу  и  двинул  его  по
ребрам. Зеркальный глянец полировки  взмутился,  а  прямо  перед  глазами,
заходясь в смешливом кулдыхании,  захохотала  и  заперекатывалась  пузатая
авторучка.  Отчетливо  было  видно,  как  булькают  и  переливаются  в  ее
стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к  месту  протяжным
журавлиным строем потянулся из коридора  хор  голосов.  Вроде  бы  запевал
Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе - голос, очень
похожий на Пашкин, печально выводил: "Как на тоненький ледок выпал девичий
пушок. Эхма!.. Девичий пушок!.." Евгений Захарович похолодел.  Вспомнилось
старое, неизвестно где услышанное слово: "скызился". Раньше  оно  смешило,
сейчас ему было не до смеха. Мир вокруг него именно СКЫЗИЛСЯ!
     Вдобавок ко всему  громко  и  пискляво  кто-то  заговорил  за  окном,
делающим скрипучие попытки самостоятельно приоткрыться.
     - ...над городом оно еще ничего. Башка, правда, трещит от миазмов.  И
мухи какие-то кровянистые, злые. Пищеварение от них  неважное  -  сплошные
поносы...
     - А ты на болото слетай. Там с кормами вольготнее.
     - Может, оно и так, да ведь там под каждым кустом двустволка очкастая
сторожит. Разве что еще на деревья не лезут.
     Евгений  Захарович  повернул  голову  к  окну  и  в  немом  изумлении
приоткрыл рот. На пятнистом от помета  карнизе  сидел  жирный,  лоснящийся
голубь, а напротив него, поджав под себя перепончатые  лапы,  расположился
тощий утенок. Почти по-человечески почесав крылом спину, утенок  губошлепо
забубнил:
     - А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, - всюду они.  Но  и  тех
бьют, не жалея.
     - Что верно, то верно, - поддакнул голубь. - Бьют, кол им  в  глотку!
Наслаждаются первоинстинктом... Мало на них ангин с энцефалитом. Грипп  им
надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна  холера  таблеточная
спасти не могла, - он равнодушно  стрельнул  оранжевым  глазом  в  сторону
сидящего в кабинете человека.
     - И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а  они
у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.
     - Да это бы ладно, но ведь охотятся! Вот, что противно!
     - Разве ж это охота? - голубь вздохнул.  -  Живодерня  одна.  Пачками
вышибают из строя! А сколько подранков с сиротами!..
     - Эй! - неуверенно позвал Евгений Захарович. - Может, хватит?
     Голубь покосился на утенка.
     - Ишь!.. Возражает чего-то!
     Утенок согласно  прищелкнул  клювом  и  сердито  завозился  на  своих
поджатых лапах.
     -  Хватит  ему...  А  чего  хватит,  и  сам  не  знает.  Перепугался,
работничек! А вот зарубеж надувать -  не  пугается.  Сказали  писать  -  и
пишет. Писатель!
     - Они сейчас все писатели. Особенно по части диктантов,  -  подхватил
голубь. - Пишут и пишут!.. Ни тебе хлебушка птичкам, ни ласки. Все свиньям
скармливают, то бишь - опять для себя же. А нас, крылатых, - все больше из
поджигов, да из рогаток. Одно слово - интеллигенты!
     - Это точно. Вчера летел над киоском, - язвительно закрякал утенок, -
и тоже  одного  интеллигента  наблюдал.  Возмущенно  так  стоит  и  вещает
продавщице: "Не ну-ка возьми-ка, а нате-ка  возьмите-ка".  Сразу  видно  -
эрудит...
     - Что скажешь, - молодец!..
     - Хватит! - гаркнул Евгений Захарович и врезал ладонью по столу.  Так
врезал, что подпрыгнул  на  месте  пухлый  проспект  и  испуганно  замерла
трепещущая авторучка. Евгений Захарович  и  сам  себя  испугался.  Вдохнув
поднявшуюся над столом пыль, громко чихнул. Пыли взметнулось еще больше, а
птицы, оставив на карнизе парочку блеклых перьев, улетели.
     Наваждение прошло. Трубка лежала на своем положенном месте,  в  дверь
деликатно постукивали ботинком. А чуть погодя заглянула и Пашкина голова.
     - С кем это ты так, гражданин начальник?
     - Да... - неопределенно  протянул  Евгений  Захарович.  -  Лоботрясов
одних пугнул.
     - Ты с этим поосторожней. А то там Костик бутербродом  подавился.  По
всей комнате куски раскашлял.
     - Скажи ему, что больше не буду.
     - Да черт с ним, не помрет... Мы тут Юрику трансформатор  в  портфель
сунули. Килограммов на восемь. Пойдешь глядеть, как он домой почапает?
     - Не знаю...
     - Ну, смотри,  -  Пашка  исчез,  дверь  захлопнулась.  Но  ненадолго.
Скрипнули половицы, и в кабинет развязной походкой вошел Трестсеев.
     - Черт-те что с этими телефонами! Говорил, говорил,  а,  оказывается,
не с тобой, а с какой-то бабенкой. И она, главное, тоже ничего  понять  не
может. Объяснила, что мужу звонила. Ага, как  же...  -  Трестсеев  оглядел
кабинет и снизил голос до заговорщицкого шепота.
     - Рассказывают, ты с начальством тут споришь,  к  директору  на  днях
рвался. Еле-еле Зиночка удержала, - заметив недоумение Евгения Захаровича,
Трестсеев вскинул ладонь. -  Знаем,  знаем,  не  отпирайся!  Слухами,  как
говорится, Москва полнится... Революцию хочешь поднять? Зря. Хотя понимаю.
По-человечески понимаю. Откровенно  говоря,  мне  самому  эти  церберы  от
политики - вот где! Я ведь уже давно  статейками  балуюсь.  Проблемы  ИТР,
бригадные подряды... Неужели не читал? Странно... А в общем зажимают.  Как
и все передовое. Вечерами пыхтишь, фразочки формируешь, афоризмы разные, а
все равно придираются. Вслух не говорят, но я-то понимаю - цензура. Хотя с
другой стороны и они правы. Конформизм - штука опасная. Всякому позволить,
- что же начнется? Ты как считаешь?
     Евгений Захарович и сам не заметил, как  у  него  успели  остекленеть
глаза. Так уж  влиял  на  него  этот  Трестсеев.  Беседовать  с  ним  было
равносильно пытке. Евгения Захаровича начинало клонить в сон после  первых
же фраз. Он и без того старался обезопасить себя и смотрел не в лицо, а  в
грудь Трестсееву. И все-таки глаза стекленели, в голове начинала твориться
дремотная неразбериха.
     - Конформизм? Что же... Во-первых, это еще один "изм". А,  во-вторых,
относиться к  нему  можно  по-разному.  Я  лично  считаю,  что  слово  это
интересное и многообещающее. Если в словарях оно присутствует, стало быть,
не все еще потеряно.
     - Разумно, - Трестсеев принял его слова,  как  должное.  Одобрительно
качнув головой, расположился в кресле,  закинул  одну  элегантную  брючину
поверх другой - не менее элегантной.
     - Не куришь в кабинете? Жаль...  Хотя  и  правильно.  Легкие  -  вещь
хрупкая и от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не  свою,  конечно,
свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал
или англичанин, точно не помню...
     Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка  размеренно
семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и  наверняка  не
сомневалась, что время, сколько его есть в  мире,  -  все  принадлежит  ей
одной.
     Второй круг, третий... он поднял глаза на говорящего и с  облегчением
убедился, что тот как раз заканчивает.
     - ...так что политика,  брат,  вещь  мудреная!  Правду  тебе  говорю.
Героев они там заслуживают, - ох, как заслуживают! А писать, братец, - это
сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится,  фата-моргана
пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.
     Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и  у
этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:
     - Вы стихи, случаем, не пишите?
     Галстук смущенно заперхал,  и  весь  Трестсеевский  костюм  пришел  в
суетливое движение.
     - Стихи? То есть как  это?  Хм...  Согласись,  -  несколько  странный
переход: проза, проза - и вдруг некоторым образом стихи...
     - Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик - это еще и  поэт.  В
конце концов, разве проза - не одна из форм поэзии?
     - Поэзии? - Трестсеев  неуверенно  хохотнул.  -  Что-то  ты,  братец,
того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи
все-таки стихами, а проза - прозой. Граница,  на  мой  взгляд,  достаточно
четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так  и  архитектуру  можно
начать  сравнивать  с  какой-нибудь  живописью.  Или  с  баснями  Крылова,
например, - Трестсеев хохотнул более уверенно. - Что же ты  мне  прикажешь
писать и  одновременно  накручивать  в  голове  какую-нибудь  рифму?  Нет,
батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?
     - Признаюсь.
     - А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?
     - Убедили. Да еще как, - Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не  было
у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный  костюм,  рожденный
где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.
     - Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно  перебирать
в уме рифмы?
     - И не собираюсь!
     - Вот и не надо, - Евгений Захарович яростно почесал нос. - Не  надо,
и все!
     - Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!
     - Хочу  сказать:  ничего  не  надо!  -  фальцетом  выкрикнул  Евгений
Захарович. - Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки!
- он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.
     - Однако... Послушай, мне этот тон совсем  не  нравится.  Какая  муха
тебя укусила?
     - Убирайтесь к черту!  -  устало  произнес  Евгений  Захарович.  -  И
успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в  "Правде".  И  за
рубеж на пару недель пошлют. Так что живите и радуйтесь.
     -  Мне  это  серьезно  не  нравится!..  Впрочем,  если  вы   намерены
продолжить разговор в другом месте?..
     - Боже ты мой! - простонал Евгений Захарович. -  Еще  один  разговор?
Надеюсь, вы шутите? - он оторвал наконец глаза от  галстука  и  чуть  выше
увидел бледное взволнованное лицо. С леденящим  сердце  восторгом  ощутил,
как полыхают и рушатся за спиной  мосты.  Вероятно,  он  еще  держался  за
тлеющие перильца, но уже твердо знал, что  в  следующую  секунду  разожмет
пальцы.  Хотелось  взорваться  фугасной  бомбой,  заорать,   может,   даже
запустить  чем-нибудь  в  этот  ухоженный,  разговаривающий   человеческим
голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную  папку  и  шваркнуть  по
элегантным коленям.
     С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез
за  папиросами.  Машинально  отметил  про  себя,  что  вытащил  из   пачки
последнюю, хотя искать в этом особый смысл не  хотелось.  Мутные  ядовитые
кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал  себя
не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не  мог.
Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из
устаревших данных - тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович  стер
только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.
     - Может, вы пьяны? - пролепетал Трестсеев. Его бы это  сейчас  вполне
устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать ему поблажек.
     - Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда.
Зуд - это ведь болезнь, не правда ли? Так вот я мучаюсь жесточайшим зудом,
- Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. -
То есть я, наверное, знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не
решался. По крайней мере до сих пор.
     - Евгений Захарович!..
     - Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает  и
усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте  меня,  я
не задержу вашего  внимания...  Так  вот  однажды  этот  зуд  может  стать
нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить.  Вы
догадываетесь о моем желании?
     - Вы бредите?!
     - Нет.  Я  рассказываю  вам  о  своем  желании.  Не  скажу,  что  оно
чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, - Евгений  Захарович
выдержал паузу. - Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия  тонуса.
Может быть, не всего человечества, но одного отдельно  взятого  -  это  уж
точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..
     Трестсеев уже пятился к двери.
     - Вы ответите за это! - лепетал он. - Очень ответите! Завтра же...  В
двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...
     Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.
     Посидев  немного,  Евгений  Захарович   окинул   кабинет   прощальным
взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую  обстановку,  он  был  все-таки
довольно светлым и сейчас сиял  казенной  полировкой,  откровенно  любуясь
своим первым  героем.  Отчего-то  Евгений  Захарович  не  сомневался,  что
обитатели  кабинета  восприняли  происшедшее  с  юмором.   Стекла   игриво
переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним
им ведомую музыку, и, разбрасывая по стенам  блики,  солидно  покачивалась
граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью
жизнь она не видела ничего подобного.
     Робко тренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул  за  провод,  и
телефонный штепсель стукнулся об пол.
     - Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться,  -
невнятно пробормотал он. - Как учат родные газеты, негодные в  туалет,  но
неплохо раскуриваемые...
     Подойдя  к  окну,  он  с  усилием  раздвинул  прикрашенные  к  дереву
шпингалеты, с хрустом распахнул  створки.  Грохочущий  воздух  ворвался  в
кабинет,  пыхнув  бензином  и  горячим  асфальтом.  Первый  этаж,   совсем
невысоко. Трестсеев мог и не пугаться...
     Евгений Захарович с  ногами  взобрался  на  подоконник  и  ступил  на
карниз.  Примерившись,  спрыгнул  на  тротуар  и  оглядел  улицу.   Кругом
простиралась вольная воля, и по этой самой воле, не замечая ее,  колоннами
брели люди - снулые и озабоченные. Евгения  Захаровича  и  его  внезапного
освобождения они попросту не заметили.
     Откуда-то из пестроты тел неожиданно  вынырнула  чернявая  овечка  и,
накручивая хвостом, подбежала к самым ногам.  Он  почесал  ее  за  ухом  и
услышал в ответ довольное потявкивание. Овечка не умела блеять, потому что
оказалась обычным пудельком. Получив свою порцию ласки, она снова скрылась
в людском потоке. А он, выпрямившись, неожиданно  ощутил  себя  высоким  и
сильным. Главное было сделано, оставались  сущие  пустяки.  С  облегчением
сорвав галстучную петлю, Евгений Захарович бросил ее в урну. Долой кандалы
и тараканьи принципы! Он устал семенить в ногу со временем,  ему  хотелось
просто шагать. И он зашагал, дразня окружающих вызывающе  пустыми  руками,
бесцельной легкостью походки.
     Ковыляющая по улице дурочка, в обрезанных до колен  чулочках,  не  то
пятнадцати, не то сорока лет отроду, строго и  укоризненно  погрозила  ему
пальцем. Евгений Захарович виновато пожал плечами.


     - Он что, до вечера собрался здесь спать?
     - Так пешком же из города топал. Устал с непривычки.
     - По виду не скажешь. Раньше, помню, на таких  воду  возили  и  землю
пахали... Да и не вижу я что-то у него горбушки.
     - Хе!.. Горбушки захотели! - голос  третьего  невидимого  собеседника
был старчески хриплым. - Как бы не так! И