сь секретарские голоса,  -
никто и  не  думал  гневно  вопрошать,  сотрясая  столы  ударами  кулаков,
приказывая разыскивать Евгения Захаровича  по  всем  закоулкам.  Лениво  и
размеренно институт похрустывал  многочисленными  косточками  -  чудовищно
огромный, непотопляемый и несгораемый, старчески молодящийся  и  абсолютно
не родной. Опустившись на стул, Евгений Захарович уныло  подпер  голову  и
оглядел кабинет - место, где пожирались ежедневные восемь часов,  каменное
подобие кельи, созданное для трудовых молитв.
     Как же он попал сюда? Зачем?.. Неужели жизнь человека столь мизерна и
никчемна?.. Он вынул платок и, смяв комком, покатал меж  влажных  ладоней.
Душное утро обещало еще более душный день, и он заранее угадывал маячившую
впереди тоску, замешанную на бессмысленных разговорах в курилке, на жирном
какао из столовой, на беготне по институтским коридорам.
     Евгений  Захарович  порывисто  придвинул  к  себе  пухлую   папку   и
вооружился авторучкой. Нужно было  завершать  этот  сизифов  труд.  Скорый
финиш освободил бы от псевдонаставников и псевдопокровителей, выпустив  из
кабинета на волю. То бишь, обратно в лабораторию.
     Руками, словно умываясь, Евгений  Захарович  растер  лоб  и  щеки,  с
ненавистью покосился на проспект. Тот белел перед ним динамитным брикетом,
ручка  напоминала  детонатор.  На  глянцевой  обложке  теснились   колонки
фамилий, от них рябило в глазах, а где-то в груди  рождалась  остервенелая
дрожь. Со стоном Евгений Захарович ухватил себя за волосы и,  всматриваясь
в опостылевшие инициалы, не спеша и поименно обругал каждого распоследними
словами. Тотальная мобилизация  внутренних  сил  была  проведена,  Евгений
Захарович подготовил себя к бою.
     Часы, большие и маленькие, стоящие на  столах  и  оседлавшие  кожаным
браслетом людские кисти, неукротимо тикали. У кого-то быстрее,  у  кого-то
медленнее. Огромный голубой лист прикрывал город от космических ожогов,  и
солнце ползло по этому листу светящейся желтой букашкой, копаясь  колючими
лапками в голубой  мякоти,  нащупывая  наиболее  слабые  места.  Оно  вело
собственную борьбу и до борьбы крохотного человечка в  крохотной  комнатке
ему не было никакого дела. А Евгений Захарович разошелся тем  временем  не
на шутку. Он перечеркивал слова и целые абзацы,  обрушивался  на  главы  и
параграфы,  выуживая  блеклый  смысл,  выпячивая   напоказ,   интонационно
придавая  ему  туманную  значимость.  Он  ковырялся  в  проспекте,  словно
экскаватор в мерзлом грунте, то и дело  выбираясь  из  кабины  с  лопатой,
помогая работе ковша вручную. С  каждой  пройденной  страницей  экскаватор
чадил и разогревался все основательнее. Всхрапывая  слабеющим  двигателем,
он умолял о перекуре. И порой Евгению Захаровичу  начинало  казаться,  что
ковш раскрывается прямо у него в голове. Мусорная куча росла  и  тяжелела,
шейные позвонки потрескивали от напряжения. Он понимал,  что  долго  такой
пытки не выдержит, но тем яростнее и отчаянней становились  последние  его
атаки. В нем пробудилось нечто мазохистское. Он терзал бумагу  и  перо,  а
вместе с ними и собственное естество. Что ни  говори,  а  в  самобичевании
есть своя изюминка. Облегчение не приходит само по себе, сначала  является
боль. И лишь затем исцеление... Вероятно, подобного исцеления жаждал и он.
Серость бытия преодолевается несчастьями. Чудес нет, если их не  ищут.  Но
искать, значит, лезть через проволоку, рвать кожу и мышцы, а может быть, и
совесть. В конце концов и она не резиновая. Собственно, для  чего  же  еще
она создана, как не для постоянных дефлораций - памятных и болезненных.
     Евгений Захарович поднял голову. Вошедшего  он  разглядел  не  сразу.
Глаза слезились, где-то над лобными долями гудели высоковольтные  провода.
Что-то неожиданный гость говорил, но Евгений Захарович не слышал ни звука.
На всякий случай пару раз сказал "да" и лишь по завершению нелепой  беседы
понял, что перед ним не кто иной,  как  Лешик.  Слух  вернулся  следом  за
зрением. До Евгения  Захаровича  долетела  последняя  фраза  взъерошенного
практиканта.
     - ...давка была, что надо, но где наша не пропадала!..
     - Какая давка?
     С  некоторым  удивлением  Лешик  повторил  доклад,  сообщив,  что  из
Центрального только что  взят  ящик  сухого,  что  дело  не  обошлось  без
штурмовой атаки и что парочка  законных  пузырей  для  Евгения  Захаровича
оставлена.  Как  обычно...  Назвав  Леху   молодцом,   Евгений   Захарович
задумался. Он не  знал,  радоваться  ему  или  горевать.  Рабочий  настрой
улетучился, на проспект снова не хотелось смотреть.
     Черт  бы  побрал  этот  ящик  сухого...  Или   напротив   -   Господи
благослови?..
     Мгновение поколебавшись, он отложил ручку в сторону и поднялся.
     В курилке и в  коридорах  все  было  привычным  до  тошноты.  У  стен
кучковались курильщики,  кое-кто  сидел  по-зэковски,  на  корточках.  Шел
ленивый разговор ни  о  чем.  Стрельнув  "беломорину",  Евгений  Захарович
пристроился рядом. Фразы долетали до него обрывками,  несвязно.  Вероятно,
что-то снова происходило со слухом. Он вспомнил, что это уже  не  впервые,
но ничуть не обеспокоился. Возможно, быть глухим  даже  лучше.  Во  всяком
случае - проще, удобнее. Будь  у  него  некий  тумблер  на  груди  или  на
затылке, отключающий внешние звуки, он пользовался бы  им  по  возможности
чаще.
     Евгений Захарович сделал глубокую затяжку, медленно повернул  голову,
выдыхая кольцо за кольцом. Вот и готова дымовая  завеса.  Можно  закрывать
глаза,  морщить  лоб  и  дурашливо  улыбаться.  Никто  не  заметит  и   не
осведомится насчет здоровья. Закрыв глаза, он наморщил лоб и улыбнулся.
     Справа от него спорили, и, кажется, опять побеждал Пашка.  Не  потому
что  убеждал,  а  потому  что  шел  напролом,   не   чураясь   рукопашной.
Расступаясь, враг в смущении поднимал руки.
     - Не надо ля-ля! Поддубный - мужик что надо! Твоего Рэмбо он  скрутит
и зажует. Хоть двоих, хоть троих.
     - Ну, а, скажем, Вандама?
     - И с Вандамом впридачу!..
     Евгений Захарович изменил наклон головы, и  спор  отдалился,  уступив
место рассудительному монологу.
     - ...Это вроде карусели. Как ты ее ни поверни, ось как была в центре,
так и останется. Потому что закон единства и борьбы... Или я не  прав?  Ну
скажи, прав или  не  прав?..  Это,  милый  мой,  как  пресное  и  соленое:
попробуешь одного, другого захочется. Или женщины те же... Им ведь подавай
щетину да мускулы, чтоб рычал и слабины не давал. А сами-то,  сами!  Точно
желе из персиков. Вот вам и единство противоположностей!
     - А где же борьба? - осведомился кто-то.
     - Известно, где...
     Чуть помедлив, философы скабрезно засмеялись. Евгений Захарович снова
прислушался к спору  справа.  Там  Пашка  вовсю  добивал  оппонентов.  Без
жалости и без пощады. Пашка слыл эрудитом и слыл не зря. Он читал много  и
о разном, но самое скверное, что  это  многое  он  помнил  с  изумительной
дотошностью.
     -  Малинину  надо  запретить  хрипеть.  Пусть  тянет,  это   у   него
получается. А хрип - жанр особый. Кутикову можно, Высоцкому можно, а более
никому!
     - И Джигурде тоже?
     - Джигурде тем более!
     Пашка в самом деле знал все обо всем. Ни одна тема не  способна  была
поставить его в тупик, и посади его в президентское кресло, он и тогда  бы
начал немедленно действовать, для  начала  переспорив  всех  министров,  а
потом и самых говорливых из депутатов. За словом Пашка никогда  не  лез  в
карман и вещал  с  зычной  самоуверенностью.  Струящийся  из  ноздрей  дым
"Беломора" напоминал дыхание дракона и не оставлял  сомнений,  что  каждая
его фраза - правда от первого до последнего слова.  Яростная  жестикуляция
папиросой рассеивала последние сомнения.
     -  Не  надо  ля-ля!  -  надрывался  он.  -  Брэг  хорош  только   для
американцев. У них там даже зимой жара, а снег выпадает раз  в  два  года.
Так что им мясо действительно ни к чему. Обливаются потом,  да  еще  едят,
как слоны.
     - Но что-то им надо есть?
     - Ты за них не волнуйся. Янки теряться не будут.  Всегда  найдут  что
пожевать. Виноград, яблоки, инжир, авокадо... У них этой зелени валом. Вот
и пусть лопают.
     - А цены?
     - Что цены? Раз в пять ниже, чем у нас!.. Там даже бананы за фрукт не
считают! Что ты мне говоришь!..
     Пашке давно уже  никто  ничего  не  говорил.  С  Пашкой  трудно  было
спорить. Сама его  интонация  напрочь  исключала  возможность  возражений.
Слова соскакивали с пухлых Пашкиных губ задиристыми петушками,  немедленно
набрасываясь на слушателей,  сторожа  малейшее  инакомыслие.  Если  кто  и
пробовал возражать, то выходило  это  неловко,  больше  напоминая  попытку
оправдаться. Перед Пашкиными петухами пасовали все. Даже самые крепкие  из
аргументов становились похожими на объевшихся неуклюжих  гусениц,  которых
словно нарочно подбрасывали разгневанным птицам на съедение.
     Устав от шумливых баталий, Евгений Захарович медленными шагами прошел
в лабораторию. Женщины здесь пили чай с пирожными  и  толковали  о  диете,
одинокий очкарик трудился над схемами. Осциллограф  дразнил  его  кривыми,
приборы упрямо показывали не то, что нужно.
     - Не работает? - спросил Евгений Захарович.
     - Не  хочет,  -  в  глазах  очкарика,  увеличенных  щедрыми  линзами,
промелькнуло отчаяние. Он жалобно моргнул, словно собирался заплакать.
     - Да-а... - бессмысленно протянул Евгений Захарович. Больше  говорить
было не о чем. Он хотел  было  дать  совет  насчет  емкостей,  но  вовремя
вспомнил, что кто-то об этом уже  говорил.  Неопределенно  пожав  плечами,
вышел в коридор, и тут же  сама  собой  заработала  старая  программа.  Не
спрашивая разрешения, ноги вполне самостоятельно  понесли  тело  привычным
маршрутом. А сзади Пашкины петухи продолжали доклевывать робких гусениц.
     - Или тот же Кассиус Клей... Разве  Джеки  против  него  потянет?  Да
одного-единственного раунда не выдержит!..
     Потянет или нет, Евгений Захарович не  знал  и  не  желал  знать.  Он
летел, отрываясь от слов, чувствуя, как встревоженно овевает  его  стоялый
институтский воздух. Справа и слева на стенах рождались  тени,  кривляясь,
мчались за ним некоторое время и в конце концов отставали.
     Он окольцевал институт дважды. В третьем заходе попробовал  увязаться
за вихляющимся культуристом, но это оказалось ему не под силу.  Культурист
мчался со скоростью курьерского  поезда,  и  уже  через  десяток  шагов  у
Евгения Захаровича защемило в боку и закололо под левой лопаткой. Замедлив
бег,  он  твердо  решил  про  себя,  что  когда-нибудь  все  же   выследит
загадочного атлета. Такого просто не могло  быть,  чтобы  тот  носился  по
институту все восемь часов,  не  отдыхая.  Впрочем...  Если  есть  силы  и
желание, то почему бы и нет?..
     Отпыхиваясь, Евгений  Захарович  просто  так  без  нужды  заглянул  в
секретариат и тут же  столкнулся  с  вопросительным  взглядом  секретарши.
Как-то уж так вышло, что надо было о чем-то  спрашивать,  говорить,  иначе
все могло показаться нелепым и даже подозрительным.
     - Директор у себя? - ляпнул он первое, что пришло на ум.
     -  У  себя,  -  темные  глаза  секретарши  смотрели  все  с  тем   же
требовательным ожиданием.
     - И что ммм... Принимает?
     - Принимает.
     Евгений Захарович мысленно чертыхнулся. Все! Он попался.  И  до  чего
глупо! Рассказать кому  -  засмеют.  И  правильно  сделают.  Сам  виноват.
Дуралей скучающий... Окончательно захлопывая за собой ловушку, он прошел в
приемную и  озабоченно  покачался  на  пятках.  Надо  было  что-то  срочно
придумывать. Ситуация глупела с  каждой  секундой,  и  с  каждой  секундой
сердце Евгения Захаровича колотилось все более гулко. Порция за порцией  в
кровь впрыскивался адреналин, становилось жарко. Молчать долее становилось
невозможно, и, сосредоточенно взглянув на цветастый календарь с балериной,
Евгений Захарович  заговорил.  Вернее,  сам  он  в  разговоре  участия  не
принимал. За него работал язык, и,  с  изумлением  прислушиваясь  к  нему,
Евгений Захарович постепенно приходил в себя. Странно, но до  сих  пор  он
даже не подозревал в себе таких  способностей.  Выходило  звучно,  весомо,
почти  как  у  Пашки...  Собственно,  да,  он  хотел   бы   поговорить   с
директором... На предмет проспекта и дальнейших его перспектив...  Словом,
как вы понимаете, вопрос не на пять минут, а у директора, кажется,  что-то
с плановиками? Нет?.. Ах, с заведующим! Вот-вот, это и имелось в виду. Где
план, там и  заведующий,  если  он,  конечно,  настоящий  заведующий.  Как
говорится, начальство - всегда начальство. Вечный дефицит  времени  и  все
такое... Стало быть, разумнее зайти попозже. Ближе к вечеру  или,  скажем,
завтра... Нет, нет! Передавать ничего  не  надо.  Проспект  подождет...  И
между прочим, Зиночка, глазки у вас растут. Правда, правда! Что вы,  какой
комплимент?.. Чистейшая правда! Самая стопроцентная!.. Отступая к  выходу,
Евгений Захарович приложил руку к груди. Восхищение  нравится  всем.  Даже
шутливое, даже не вполне искреннее. Взгляд секретарши  утратил  строгость,
длинные,  умело  подкрашенные  ресницы  томно  опускались  и   подымались,
напоминая движение веера. Спешно попрощавшись, Евгений Захарович  выскочил
за дверь.
     Увы, не успел он перевести дух, как тут  же  разглядел  Трестсеева  -
одного из многочисленных  авторов  проспекта.  На  миг  на  лице  высокого
начальства промелькнула досада, но он тут же расцвел и, шагнув  вперед,  с
проворством бывалого фата подцепил Евгения Захаровича под локоток.
     - Вот я вас и поймал, батенька!
     Евгений Захарович молча подивился преображению начальнического  лица.
Только что его кривило от  неудовольствия,  и  вот  оно  уже  сияет  самым
искренним радушием. Вот  из  кого  получился  бы  профессиональный  шпион.
Вдолбить в головенку какой-нибудь язык - и со спецзаданием за кордон.
     - Ну-с, рассказывайте, рассказывайте!..
     От слащавых интонацией Евгения Захаровича передернуло.  Меньше  всего
ему  улыбалось  сейчас  любоваться  обрюзгшей  физиономией  Трестсеева,  и
Евгений Захарович ощутил странное желание нырнуть солдатиком прямо  сквозь
пол - в подвал, в преисподнюю, куда  угодно,  только  чтобы  вырваться  из
заботливых рук, избавить себя от  очередной  изнурительной  беседы.  И  он
перешел в контратаку:
     - Ни секундочки! Честное-пречестное! Вы уж извините, но надо  бежать,
- он готов был осыпать Трестсеева золотыми рублями, лишь бы  освободиться.
Само собой получилось так, что объемная фигура  заведующего  двух  ведущих
лабораторий,  нашпигованная  блокнотами,  авторучками  и  шоколадками  для
всевозможных Зиночек, скользнула за спину.
     - Тогда ждите в гости! - игриво прокричал Трестсеев. - Мы  о  вас  не
забываем.
     Слова его только прибавили Евгению Захаровичу прыти. Чуть ли не бегом
он скатился по ступеням вниз. В лицо дохнуло чем-то  прогорклым,  в  горле
запершило  от  молочно-кислых  испарений.   Вместо   преисподней   Евгений
Захарович очутился в институтской столовой.


     Очередь оживленно  загомонила.  Появились  блинчики  -  и  не  просто
блинчики, а с мясом! Хоть и не  мясо  там  было,  а  перловка  с  луком  и
жиденьким пельменным фаршем, а все  ж  таки  -  новость  -  и  новость  из
приятных. Люди  взбодрились,  появилась  лишняя  тема  для  обсуждения.  А
Евгений Захарович считал мух на стене. Жирный поднос сох у него на  руках,
по виску скатывалась солоноватая, выжатая духотой столовой  капля.  Он  не
хотел есть, он  пришел  сюда,  спасаясь  от  Трестсеева,  однако  по  мере
продвижения очереди желудок пробуждался, искусственно распаляя аппетит. И,
заглядывая в меню, он прекрасно сознавал, что аппетит вызван не голодом  и
не четырехчасовым  полноценным  трудом.  Работал  элементарный  Павловский
рефлекс - слюнопускание в ответ на чужое чавканье, на кухонные  ароматы  и
тому подобное. Глядя на  других,  он  взял  суп  и  второе.  Поколебавшись
присоединил к паре тарелок порцию салата и, конечно же,  не  удержался  от
того, чтобы не попросить пару блинчиков. Компот стоил восемь копеек, чай -
три. Евгений Захарович взял два чая. Долго гремел в алюминиевом  корыте  в
поисках вилки, но вилки оказались в дефиците и он взял  пару  ложек.  Сухо
протрещав, касса выбросила чек. Рубль восемьдесят восемь! Вот они блинчики
с салатиком!.. Евгений Захарович хмуро протянул червонец и  так  же  хмуро
принял от зеленоглазой  буфетчицы  сдачу.  Сегодня  он  намеренно  смотрел
только на ее руки, не  поднимая  глаз  выше,  где  можно  было  обнаружить
пунцовые влекущие губы и глубокое декольте, открывающее  молочной  белизны
кожу и кокетливую цепочку  с  часиками-медальоном.  Этим  часикам  Евгений
Захарович втайне завидовал. Было, наверное, восхитительно висеть на  столь
очаровательной шейке, покоясь у подножия двух нежно-упругих,  вздымающихся
с интервалом  в  четыре  секунды  холмов.  Оттого,  вероятно,  и  посещало
столовую  такое  невероятное  количество  мужчин.  Здесь   было   на   что
посмотреть. На каждой из стен красовалось по натюрморту, четвертую картину
посетители лицезрели у кассы или на раздаче  -  в  зависимости  оттого,  в
каком месте работала обладательница чудесного медальона.
     За столик пришлось опуститься чужой. Евгений Захарович  подумал,  что
будь у подносов подобие ремешка, он с большим  бы  удовольствием  пообедал
стоя. Но этого бы никто не понял. Заранее  досадуя,  он  подсел  к  жующей
троице  женщин.  Все  трое  завитые  блондинки  неопределенного  возраста,
оттопырив мизинцы, аккуратно поглощали  бифштексы.  Бифштексы  то  и  дело
разваливались, сползали с вилок, и аккуратно не получалось. Блондинок  это
ничуть не смущало. Во-первых, в отличие от Евгения  Захаровича  они  более
виртуозно владели  столовыми  приборами,  а  во-вторых,  они  были  заняты
беседой. Обсуждался некий Аркадий, который несомненно являлся  сволочью  и
никак не хотел жениться, хотя жениться был должен по всем  статьям.  Слово
"сволочь"  дамы  произносили  с  завидной  легкостью,  казалось,  даже   с
некоторым добродушием, как если бы это был обычный "эклер" или "маникюр".
     - А она с этой сволочью еще в Крым  собиралась,  -  осуждала  дамочка
справа. - Вот дура-то!
     - Не скажи... - мизинчик дамы слева осторожно снял со щеки  прилипшую
крошку. - Крым все-таки расслабляет. Глядишь, что-нибудь и выйдет.  Мужики
они такие - под пиво и солнышко на все согласные.
     "Неужели и  ОНА  когда-нибудь  стала  бы  такой,  как  они?"  Евгений
Захарович тут же перечеркнул предположение, как  абсолютно  бредовое.  ОНА
была совершенно иной, и количество лет тут ничего не значило. Он любил  не
идеал, а вполне земное существо. Он это помнил. Знал и чувствовал.
     Стараясь особенно не вникать в пересуды  соседок,  Евгений  Захарович
торопливо выхлебал суп, не чувствуя вкуса, сжевал один из  блинов.  Больше
есть не хотелось. Для приличия отпив из обоих стаканов, он отнес поднос  в
моечную.  Ощущение  было  таким,  словно  в   желудок   напихали   камней.
Возвращаться в кабинет не имело смысла. Кинув в сторону  кассы  прощальный
взор, Евгений Захарович вышел в коридор.


     - Спасает только то, что все они тут тупы, как  пробки...  -  заметив
входящих в прихожую секретаря и начальника, Юрий поспешно опустил голову и
глухо прокашлялся. - Ты посиди пока тут и халатик надень, а я там пошукаю,
что да как...
     Еще раз бросив опасливый взгляд на вошедших, он  юркнул  за  стальную
дверь - дверь, ведущую в лабораторию, на чердак.
     Послушно надев рабочий халат, Евгений Захарович скромно притулился на
стульчике в углу.  Он  понимал,  что  сидит  на  запретной  территории,  и
привлекать к себе  лишний  раз  внимание  отнюдь  не  собирался.  Впрочем,
секретаря он немного знал. Рыхлый человечек, немного похожий на Хрущева, с
огромной залысиной и забавной фамилией Гиншпуг ничуть его не пугал. Однако