Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил
с работы "сухое", но есть ведь и кое-что  в  холодильнике.  Почему  бы  не
угостить мужичков? Раз уж такой день, стоит ли останавливаться на полпути!
     - Понимаешь, дружище, - медленно начал он,  невольно  переняв  манеру
детины, - у меня тут  немного  осталось  после  праздников.  Словом,  если
хотите...
     - Так денег же нет!
     Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него
с  любовью  и  восхищением.  Укрепляясь  в  принятом  решении,  театрально
вздохнул.
     - Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?
     Слова  его  дрожью  отозвались  в  костлявой  груди   детины.   Гость
неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым  носом.  Он  все  еще  не
верил. В чудо трудно поверить сразу.
     - Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?
     - А чего ждать, милый? Конечно, зови.
     Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как
видно, не умел. Из двери напротив  показалось  покрытое  красными  пятнами
личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза и, не
удержавшись, подмигнул.


     Проспал он страшно.  Не  заведенный  с  вечера  будильник  мстительно
промолчал, да и навряд ли Евгений Захарович услышал бы его.  Сон  оказался
оглушающим,  как  смерть,  и  совершенно  неосвежающим.  Снился  гогочущий
Трестсеев, без конца хлопающий его по плечу, волокущий в лабораторию,  где
на обшитом стальными листами стендами расстреливали книги современных и не
очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник -  насквозь
из мелкашки! - блажил Трестсеев. - А Чехова из "Калашникова" пытались,  из
"Сайги" - и хоть бы хны. Только малость  обложку  покорябали.  Классика  -
она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с  места
Трестсеев понесся за лаборантами,  волокущими  на  стенд  его  собственный
трестсеевский  труд.  "Это  нельзя!  Эй!  Это  запреща-а-аю!.."  Узнав   в
выставляемом на стенд произведении мучивший его столько дней  литературный
труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя!  Эй!..
- обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. - Чего смеешься? Ведь и  ты
там!.."  Евгений  Захарович  захохотал  еще   пуще:   "Ну   уж   нет!   Не
примазывыайте!.." А потом лопнул выстрел, и  пыльным  переполненным  кулем
сознание Евгения Захаровича спихнули в  гулкий  подвал,  притворив  сверху
люком, накрыв плотным  шерстяным  половиком.  И  лишь  к  часам  десяти  в
"подвале" забрезжили первые лучики света, первые  робкие  звуки  коснулись
его сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски и  скомкав  половики,
он выкарабкался наружу - в явь, в знакомую до отвращения квартирку.
     В туалете он долго сплевывал накопившуюся  за  ночь  горечь,  яростно
протирал глаза и виски, а  после,  отвернув  оба  крана,  прямо  в  трусах
забрался  в  свой  малолитражный  бассейн.  Вода  едва  сочилась.  Евгений
Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное  дело,  -  голова
была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его  начинало
трясти, и он не без оснований стал опасаться,  что  окоченеет,  так  и  не
дотянув до благостного комфорта.  Ванна  грозила  превратиться  в  подобие
саркофага для перепившего хозяина. Но,  к  счастью,  до  этого  не  дошло.
Пробудившись, трубы бешено зафырчали, и брызнувший поток в  мгновение  ока
наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей  водой.  Жизнь  таким  образом
продолжалась, и, царапая по груди и по спине  ногтями,  Евгений  Захарович
поприветствовал ее блаженными  всхлипами.  Первую  серию  своих  жизненных
передряг он уже просмотрел, ему предлагалась вторая - и он не возражал.
     Не вылезая из парящего логова, Евгений Захарович наскоро побрился  и,
повозив во рту зубной щеткой, вяло попытался сообразить,  что  же  следует
предпринять в связи с опозданием на  работу.  Мысли  лицемерно  потыкались
друг в дружку, изображая активность, и разбрелись  по  углам,  предоставив
право действовать наобум. Вместо них неожиданно замаячили образы вчерашних
сотоварищей, и, закрыв глаза, Евгений Захарович расслабленно улыбнулся...
     Большинство удивительных  событий  начинается  с  пустяка,  с  самого
тривиального  факта.  Роль  подобного   пустяка   суждено   было   сыграть
эмалированной кружке. Мало кто  поверит,  что  обыкновенная  металлическая
посудина способна соединить столь различных людей -  пусть  даже  на  один
вечер, на одну-единственную ночь. Но факт есть факт:  компания  собралась,
компания  поочередно  представилась  хозяину,  компания  полюбила  Евгения
Захаровича всем сердцем. Коньяк, хранящийся  в  холодильнике,  оценили  по
достоинству, а вскоре каждый из сидящих в тесной  кухоньке  без  колебаний
отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную  лепту  в
разгорающуюся беседу.
     О, русские  маленькие  кухоньки!  Какие  жаркие  костры  вы  способны
распалять, какие страсти разжигаете! И не сравниться вам по уюту ни с  чем
заграничным, ибо дело  не  в  площади,  не  в  обоях  и  не  в  содержимом
холодильника. Дело в стране и в людях. Дело  в  случайных  и  удивительных
эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос  русским  и
все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал
в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу  поняли  его  душу,  как  не
понял  бы  ни  один  психотерапевт,  позволив   выговориться   и   всласть
поругаться. Их мужественное сочувствие как бы вторило его бранным  словам,
их багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И
когда в  свою  очередь  они  излили  свое  накипевшее  и  наболевшее,  он,
озаренный, вдруг понял, что в сущности они  одной  крови  -  сирые  братья
сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...
     Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через
час, сумев раздобыть пару  ядовитого  цвета  бутылок,  а  впридачу  к  ним
беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание  продолжалось
на той же маленькой кухоньке, и вместе враз  они  вдумчиво  и  возбужденно
говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково  и  часто  кивая,  не
забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень
похожего на гнома, шагнувшего на кухню,  казалось,  прямо  из  сказки,  из
дремучих  болот  и  лесов,  вывалянного  в  мусорной  шелухе,  помятого  и
улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке,  застольщики
почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович,  внимая
голосу гнома, словно мелодии  неизвестного  инструмента.  Речь  говорящего
состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в  интонации,
слова  служили  лишь  декоративным  фоном.  Как  только  гномик  доигрывал
тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.
     В основном жаловались на жизнь и на судьбу. И это не было  нытьем,  -
количество бед и несчастий представляло  собой  предмет  особой  гордости.
Повествуя  о  жизненных  тяготах,  рассказчик  тем  самым   демонстрировал
собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы  живописать  марку
купленной машины или метраж четырехкомнатной квартиры. Не смог  удержаться
от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было  похвастать  перед
своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил,  -  и  потому
рассказывал о  проспекте  и  черных  шарах,  уничтожаемых  еженедельно  на
чердаке, о мрачных  институтских  коридорах  и  тоске,  окутавшей  планету
Земля, о  своем  желании  убежать  в  глушь,  чтобы  жить  с  медведями  и
росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.
     Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то  другой,  но
все в этом застолье удивительно перемешалось,  страдания  одного  складным
образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль -
и это воспринималось, как должное. Разум  Евгения  Захаровича  существовал
отстраненно,  тело  умерло  или  почти  умерло,   -   жил   только   язык,
заплетающийся и уставший, изнемогающий от неутолимого дружелюбия.
     - Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, - время от  времени
горестно восклицал детина. - Автомобиль, братцы, прет в наступление... Вот
оно, значит, как, на фиг...
     Гномик  Исаакий  лучезарно  щурился  и  кивал.  Нежно-салатная  сопля
поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович
машинально  тянулся  за  платком,  но  почему-то  не  находил  карманов  и
удрученно сникал.
     - Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут  канатную  дорогу,  -
плакался детина. - Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики  мои,
все знают! И помалкивают...  Потому  как  солнце  для  них  шестеренка,  а
галактика - коробка передач...
     Безымянный  человек  с  опухшим  лицом,   предположительно,   рядовой
труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от  детины  и
двумя руками изо всех сил  держался  за  стол.  Когда  голова  у  человека
превышает шестидесятый размер, да еще  распухает,  ужиться  ей  на  плечах
становится непросто. Она валится то вправо,  то  влево,  и  надо  обладать
изрядной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже -  на
пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в
разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Колькой, а всех  прочих
Николаями. Дважды Евгений Захарович  протягивал  ему  через  стол  руку  и
дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто  терялся,  не  зная
как  выразить  уважение  этому  необыкновенному  человеку  -  скромному  и
незаметному, в веках обреченному на несправедливое  забвение,  и  искренне
страдал от собственного бессилия.
     Уже  перед  тем,  как  укладываться   спать,   старуха,   оказавшаяся
сорокалетней Варенькой, стала приставать  к  Евгению  Захаровичу,  пытаясь
обнять и приложиться губами к его  щеке.  Неизвестно  чем  бы  закончилось
дело, если бы не помощь детины. Затуманившимся  взором  Евгений  Захарович
имел возможность пронаблюдать, как отбивают  его  от  настырной  Вареньки.
Кто-то жизнерадостно хлопал  в  ладоши  и  хрюкающе  повизгивал.  Сражение
завершилось победой детины, и старуха,  внезапно  осознавшая  всю  тяжесть
собственных лет, дребезжаще расплакалась.
     - Я шкелетина, - причитала она, - худая и некрашивая!..
     -  Не  плачь,  подруженька.  У  других   телосложение,   а   у   тебя
теловычитание, только и всего, - детина говорил  вполне  серьезно,  словно
объяснял само собой разумеющееся.
     - Вам подавай  толштых,  -  продолжала  шамкать  Варенька,  -  а  что
шделаешь, ешли я не продавеш универмага?
     - Не пей, - твердо посоветовал труженик села. - Женщинам это вредно.
     - Женщинам, жначит, нельжя, а вам можно?
     - Нужно, рыбонька. Не можно, а нужно.  Улови  разницу!..  Стал  бы  я
пить, если б был женщиной!..
     - Сердце имеет свои причины, неизвестные уму, - глубокомысленно изрек
детина. Он любил цитаты великих и многие помнил назубок.
     - Веррна, Николай!..
     Дзенькнули друг о дружку стаканы, и приунывшую  "подруженьку"  решено
было отправить  на  ночлег.  Матерым  приемом  грузчика  детина  подхватил
шамкающую Вареньку на руки и, отнеся в прихожую, ласково уложил на коврик.
Вернувшись, подцепил под мышки отяжелевшего хозяина и поволок в комнату на
диван. Видно было, что ему не привыкать заниматься подобным трудом. Как-то
незаметно все разбрелись по углам и затихли. Только Исаакий  еще  какое-то
время мурлыкал во сне, наполняя комнату  неразборчивым  щебетом.  А  может
быть, это щебетала и мурлыкала за окном ночь.
     Стоило Евгению Захаровичу смежить веки,  как  он  сразу  очутился  на
мчащейся карусели. Метельная пестрота лиц, зверюшки с прилепившимися к ним
людьми - все напоминало о бушующем океане, о тошноте, о пище - обильной  и
жирной. Карусель не собиралась останавливаться, вознося его выше  и  выше,
вызывая обморочное головокружение. Олень,  на  котором  он  сидел,  упрямо
мотнул головой, сбросив седока, и, кружась меж облаками, Евгений Захарович
сгоревшей ступенью от ракеты полетел вниз. Высокая  трава  смягчила  удар,
пружинисто подбросив. Несколько раз подпрыгнув словно на  батуте,  Евгений
Захарович твердо  утвердился  на  своих  двоих.  И  тут  же  где-то  рядом
оглушающе зазвенел колокол.  Испуганно  озираясь,  он  разглядел  компанию
детей. Они катали по земле металлические, нагруженные  обломками  кирпичей
барабаны и громко смеялись. Смех этот  поразил  Евгения  Захаровича  более
всего.  Грохот  доставлял  ребятне  удовольствие,  и  это  показалось  ему
чудовищным. А через мгновение он стоял уже рядом с детьми и говорил что-то
о величии тишины, о прекрасном времени детства,  о  борьбе,  о  спортивных
играх. Почему, скажем, не поболтаться им на брусьях или  на  турниках,  не
слазить вверх-вниз по канату?..
     Он говорил сурово,  но  не  зло,  и  этого  хватило,  чтобы  парнишки
слетелись к нему  доверчивой  стайкой.  Увидев  такое  множество  ершистых
голов,  Евгений  Захарович  споткнулся  на  полуслове.  Он   ощутил   себя
единственным в мире  взрослым,  снизошедшим  до  этих  дворовых  "маугли",
заговорившим с  ними  по-человечески.  "Господи!  Где  же  ваши  родители,
учителя, братья и сестры?" - с тоской подумалось ему.
     Один из подбежавших внезапно  шагнул  ближе  и  с  оттенком  гордости
сообщил, что спортом ему заниматься не  разрешают.  "Кто?"  -  воинственно
поинтересовался Евгений Захарович и  тут  же  почувствовал,  как  парнишка
берет его ладонь и прижимает к своей голове. А  в  следующую  секунду  ему
стало плохо.
     В том месте, где прикоснулась к темечку его рука,  Евгений  Захарович
нащупал мягкое подобие провала.  Черепная  кость  здесь  отсутствовала,  и
кожа, заросшая белесыми волосенками, легко прогибалась,  выдавая  круглое,
величиной с детский кулак отверстие.
     Он отдернул пальцы, словно на них плеснули кипятком.  Морозная  волна
прокатилась по позвоночнику, попутно омыв сердце и кишечник. "Как же так?!
Почему?!.." Евгений Захарович завороженно смотрел на мальчугана, а  тот  в
свою очередь глазел на него, чуть улыбаясь и, вероятно,  сознавая  горькую
значимость своей  травмы.  И  тоненький  пронзительный  голосок  продолжал
надрываться в груди, как-будто кричал кто-то из  ребят:  "Как  же  так?!..
Почему?!.."  Не  выдержав  взгляда  детских  вопрошающих   глаз,   Евгений
Захарович отпрянул и слепо зашагал куда-то в кусты. Дети пропали. А  может
быть, пропал для них он. Во всяком случае парка уже не было, и он шагал по
улицам города - блеклым  и  однообразным,  прислушиваясь  к  вспухающим  и
лопающимся в груди пузырям. Каждый из них представлялся  ему  все  тем  же
паническим  вопросом.  Как  же  так?  Почему?!..  Муторный  сон,  по  всей
видимости, только начинался...
     Открыв глаза, Евгений Захарович вылез из  ванны  и  кое-как  растерся
полотенцем.  Ступая,  как  подраненный  пес,  проковылял  в   комнату,   к
шифоньеру. Одежда, изодранная вчера, все еще валялась на полу,  и  впервые
за всю свою трудовую деятельность он решился на мятые  выходные  джинсы  и
клетчатую рубаху. Одевшись, кругами прошелся по квартире. На серой обложке
книги, лежащей на холодильнике, прочел:  "Извини,  друг,  взяли  с  комода
десятку, через неделю вернем". "...на фиг", - добавил он про себя  и  вяло
усмехнулся. А ведь действительно вернут, - вот что самое изумительное!
     Стены содрогнулись, наверху у соседей динамики исторгли первую  фразу
рок-н-ролла. Роковая музыка бодрила соседей,  как  чашка  утреннего  кофе.
Евгений Захарович не употреблял ни того ни другого.
     На кухонном столе зеленели пустые бутылки, колючим  стожком  высилась
горка нарезанного лука, укропа  и  щавеля.  Кажется,  это  вчера  удружила
Варенька. Перед тем как отправиться в гости, рискуя репутацией, нащипала в
чужом огороде.
     Часто  запивая  водой  из  чайника,  Евгений  Захарович  меланхолично
принялся за стожок. Лук похрустывал на зубах, жег  опухшее  небо  и  язык.
Чтобы смягчить его шипучую злость, он пихал в себя,  как  в  топку,  листы
щавеля и кисточки укропа. Осилив треть стожка, поднялся. Пройдя в комнату,
хмуро оглядел себя в трюмо, ладонями расправил упрямые складки на  рукавах
и груди. Клетчатая рубаха давно уже не знала утюга. Впрочем, как и джинсы.
Но тем самым они ему сейчас и нравились. Одеяние соответствовало его духу,
а он соответствовал одеянию. Без лжи и маскарада. В трюмо, правда,  вместо
лица расплывалась бледное пятно, но к этому он давно  привык.  Зеркало  по
обыкновению насмешничало.
     В подъезде его предательски зашатало, потянуло к  зыбким  стенам,  и,
выбравшись  наконец  во  двор,  он  обессиленно  плюхнулся  на   скамейку.
Расслабленный и опустошенный, прищурился на солнце.
     Целое лето, а, возможно, и целую жизнь Евгений Захарович  не  замечал
его ласковой близости, дружеской и теплой опеки. Лишь сейчас он ощутил то,
что, должно быть, ощущают выбирающиеся на лавочки  старушки  -  сморщенные
живые кубышки, в которых крохами изо  дня  в  день  скапливались  болезни,
ломота и холод, не чувствующие даже своих сложенных на коленях отяжелевших
рук.  Он  показался  себе  каторжником,  присевшим  на  землю   отдохнуть,
пообщаться с глазу на глаз с единственным своим союзником и адвокатом...
     - Сейчас у них глина пойдет.
     - Что?
     Евгений Захарович повернул голову  и  увидел  Толика.  Наверное,  тот
сидел здесь с самого начала, но так уж  получилось,  что  заметил  он  его
только сейчас.  Пытаясь  вникнуть  в  Толиковы  слова,  Евгений  Захарович
огляделся. Во дворе творилось неладное.  Возле  домов  и  поперек  детской
игровой площадки полным ходом шли земляные работы.  На  бельевых  веревках
вместо  простыней  и  наволочек  пестрели  песочного  цвета   гимнастерки,
одинаковые  голубые  майки  и  кожаные  ремни.  Бледнотелые,  похожие   на
заморенных подростков солдаты  -  все,  как  один,  в  задастых  галифе  -
молотили по земле  ломами  и  лопатами,  выбрасывая  на  газоны  рыжеватый
нечистый щебень. Ломаной линией окопы протянулись уже довольно  далеко,  и
Евгений  Захарович  ошеломленно  вспомнил  свой  давний  сон:   сирена   и
противогазы, выброс с мебельного завода...  Он  взволнованно  помассировал
рукой горло.
     - Неужели война?
     - Да нет. Теплоцентраль меняют. Осень на носу. Еще  и  ураган  что-то
там попортил, - Толик рассеянно мял и закручивал собственное ухо.
     - Значит, теплоцентраль? - Евгений Захарович недоверчиво уставился на
Толиково ухо. - Вот оно, значит, как...
     Почему-то подумалось, что  ремонт  трубопровода  может  быть  военной
хитростью - чтобы, значит, не паниковали раньше времени, не распространяли
безответственных слухов. А на самом деле -  война.  С  раннего  утра  и  с
первых часов рассвета. И где-нибудь  в  Забайкалье  уже  тайно  мобилизуют
студентов и школьников, потому что кадровые части уже истреблены и  некому
садиться в танки и самолеты для ответного удара. Немудрено, что окопы роют
здесь, за центральной линией Урала.  Нынешний  век  -  век  стремительный.
Может, тем он только и хорош, что не придется ждать долго.  День,  два,  и
все будет кончено. И ничего не решит одна-единственная винтовка, ничего не
решит одно-единственное "ура". Сделав такое  неожиданное  резюме,  Евгений
Захарович успокоился. Будь,  что  будет,  а  он  попробует  "не  замечать"
происходящего. По мере сил. И ничего не надо сообщать Толику. У него и без
того забот хватает...
     - У вас вчера праздник был? -  застенчиво  спросил  Толик.  -  Кто-то
смеялся, а потом текло по балконам.
     - Текло? - Евгений Захарович задумался, озабоченно потер  лоб.  -  Не
помню. Хотя праздник действительно был. Души и сердца... А сейчас  вот  на
работу надо. И тоже как на праздник.
     - Это хорошо, - завистливо  вздохнул  То