легковерная  пигалица.  Должно  быть,
воробей врал ей что-то про райское гнездышко, про заветное  местечко,  где
валом лежат прокисшие  пельмени,  обкусанные  сдобы  и  колбасная  шелуха.
Пигалица слушала, приоткрыв клюв. Сообразив, что глупая воробьиха рано или
поздно поверит всей этой чепухе, Евгений  Захарович  решительно  поднялся.
Вот у кого настоящая жизнь! Вот кто свободен  и  счастлив!..  Пальцами  он
оттянул нос наподобие клюва. Вот я, вот я, превращаюсь в воробья!..  И  да
здравствует захватывающий дух полет, взгляд с высоты и отсутствие зарплат!
Всего-то и  завоеваний  у  разума,  что  кто-то  когда-то  изобрел  чертов
дырокол, да еще пиво. Чешское и жигулевское... А недодушенное искусство  -
не в счет. Его создают изгои, а изгои, как  известно,  -  класс  неимущий,
класс вымирающий... Бежать! Со всех ног и со всех рук! По примеру предков!
Ведь тоже были счастливее нас. Потому что не знали  ни  озоновых  дыр,  ни
затхлой воды, ни прогорклого воздуха. Воевали себе и в ус не дули...


     Четыре этажа, коридоры по восемьдесят метров, да еще пролеты -  всего
метров триста, а то  и  четыреста.  Дистанция  вполне  приличная  -  почти
стадион. Но пробегать ее следует стремительной  рысцой,  озабоченно  морща
лоб, не замечая ничего вокруг. И только  тогда  ни  у  кого  не  возникает
сомнения,  что  шаг   ваш   целенаправлен.   Напротив,   будет   расти   и
цементироваться миф о вашей удивительной занятости. Ласково и благосклонно
будут глядеть вам вслед седовласые начальники, и до ушей  ваших  донесутся
сочувственные вздохи коллег. Весьма желательно носить  с  собой  увесистую
папку или тот же разлохмаченный проспект. В дипломате или просто в  руках.
Немаловажный штрих. Он убеждает - то бишь,  делает  ложь  убедительной.  А
здороваться надо чуть рассеянно, не сразу узнавая, и никогда не  скупиться
на виноватые улыбки: мол, рад сердечно и безмерно, но, увы, ни  минутки  и
ни секундочки... И торопиться, торопиться -  бежать  не  оглядываясь,  ибо
оглядывающийся - подозрителен. Очень неудобно встречаться и здороваться  с
людьми дважды. Еще хуже -  трижды.  Покоситься  и  промолчать  -  дескать,
виделись,  браток,  -  недипломатично,  здороваться  вторично   -   глупо,
отворачивать голову - и  вовсе  нехорошо.  Поэтому  бегущий  по  институту
должен быть вдвойне осторожен. Следует  иметь  нюх  на  подобные  вещи,  и
Евгений Захарович такой  нюх  имел.  Двигаясь  по  коридору,  он  уверенно
набирал скорость, впадая в знакомое  "транспортное"  состояние,  когда  не
хотелось ни о чем думать, и мысленная  апатия  согласованно  вплеталась  в
канву дорог.
     Впереди замаячила фигура атлета. Человек бежал навстречу,  как  поезд
по рельсам, и Евгений Захарович взял чуть правее. Он  давно  подозревал  в
атлете тайного конкурента, приверженца  той  же  "маршрутной  гимнастики".
Слишком уж  часто  судьба  сталкивала  их  на  лестницах,  в  коридорах  и
вестибюле.  Впрочем,  "конкурент"  в  самом  деле  мог  оказаться  занятым
человеком. Как говорится, чудесное  упрямо  вторгается  в  наши  дни...  И
почему  бы,  в  конце  концов,  не  поверить   в   существование   этакого
талантливого бодрячка, представителя новой формации, гармонично  впитавшей
в себя как физические, так и умственные достоинства. Тогда  объяснима  вся
эта спешка. Гений не умеет медлить, гений - это волк, настигающий  добычу.
Лаборатории,  кабинеты,  умные  разговоры,  мимоходом  идейку  -   одному,
другому, попутно в библиотеку за  цитаткой...  А  ведь  как  не  похож  на
ученного! Даже на рядового кандидата  не  похож.  Скорее  уж  кандидат  по
штанге или воспитанник атлетического клуба, созданного при  институте  для
привлечения молодежи к  науке.  Вон  какой  богатырь!  Мускулистая  грудь,
столбоподобные ноги, а руки - это же не руки - шатуны  какие-то!  Богатырь
несся, отмахивая шатунами, нелепо пригибая  могучий  торс  к  вскидываемым
ногам. Непонятнейшая походка! Это уже  на  всю  жизнь.  Разве  кто  скажет
такому, что он вихляет телом, словно  клоун?  Это  надо  быть  героем  или
безумцем, что, впрочем, одно и то же.
     Евгений Захарович подумал  о  Толике.  Вот  с  ним  он  бы,  пожалуй,
рискнул. Вид у Толика тоже очень даже внушительный. Возможно,  атлет  даже
выслушал бы их до конца. И только потом стал бы в бойцовскую стойку...
     "Поезд" промчался мимо, и на Евгения Захаровича пахнуло  молодеческим
потом,  одеколоном  "Шипр"  и  чем-то  еще,   идейно-здоровым,   внушающим
боязливое уважение. Взвихрив воздух, атлет добрался до поворота,  и  через
секунду мраморная лестница загудела под его слоновьими стопами.
     На втором круге у Евгения Захаровича заныло  под  левой  лопаткой,  а
"нюх" подсказал, что пора заканчивать.  Спустившись  на  родной  этаж,  он
заглянул в лабораторию. Здесь  по-прежнему  пили  чай,  хрустели  сушками.
Попутно глазели на экран отремонтированного кем-то телевизора.  Горделивые
мундиры в высоких разукрашенных фуражках, в  десантных  ботинках  и  белых
перчатках торжественно  маршировали  по  площади.  Не  то  Англия,  не  то
Испания...
     - Не признаю я такую шагистику! У наших  лучше  как-то,  экономнее...
Гляди, как размахались, и  выверты  в  коленках  неестественные  какие-то.
Сколько у них между шеренгами? Ведь поболее  метра  будет!  А  нас,  помню
гоняли плотненько, носом к затылку, и не  дай  бог,  кто  споткнется.  Все
повалятся - разом!..
     - Между прочим, по второй футбол гонят. Может, переключим?
     Против футбола не возражали. Хрустнул переключатель,  словно  сломали
чью-то  кость,  и  парад  превратился  в  галдящий  стадион.  Цветность  у
телевизора барахлила. Трава была красной, мяч желтым,  а  у  ворот  зевали
синелицые голкиперы. Но сюжет  в  целом  был  знаком.  Распаренные  игроки
энергично бегали взад-вперед, с азартом сшибались лбами, падая, жевали  от
боли красную траву. Перекликаясь с телевизором, продолжало болтать  радио,
и гражданственный бархат вещал о чем-то скучном, что почему-то должно было
дойти до сознания каждого...
     Снова оказавшись в кабинете начальника, Евгений Захарович  рухнул  на
стул и, стиснув себя в волевых тисках, попытался сосредоточиться на  мысли
о проспекте. Увы, заряд иссяк, все было тщетно. Вместо проспекта  думалось
о мягком диване, о  белоснежной  подушке  и  сладком  нескончаемом  сне  с
зеленоглазой буфетчицей. Заявись в этот  момент  враг,  Евгений  Захарович
сдался бы не моргнув глазом. Сдался с одним-единственным условием -  чтобы
можно было не поднимать рук и чтобы в плену ему предоставили  какой-нибудь
хоть самый завалящий диван. Мутными глазами он обвел комнату. Вот здесь бы
его, у стеночки... Розовый, пышный, такой  желанный...  Евгений  Захарович
вгляделся в стену мученическим взором, взывая к невидимому дивану,  умоляя
проявиться из небытия, приласкать униженное  бездельем  тело.  Увы,  стена
безмолвствовала.  Из-за  фанерной  плиты,  втиснутой  за  шкаф,   дразняще
выглядывали тараканьи усики. Насекомое было раздавлено еще вчера,  но  усы
по-прежнему казались живыми и даже как-будто чуть-чуть шевелились.  Бедный
таракан-тараканище... Евгений Захарович хорошо помнил, как прижал фанерный
лист к стене и как раздался неприятный хруст. Никаких особых  ощущений  он
тогда  не  испытал  -  ни  стыда,  ни  злорадства,  -  одну  лишь   легкую
брезгливость. Все-таки убийство убийству рознь, и клопы, мухи, тараканы  -
вроде как не в счет, как не в счет говядина  и  свинина,  как  не  в  счет
бессловесная флора.
     Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Пашкина голова.
     - Лешик прискакал. Народ пробки выдергивает...
     Пришлось вставать и шлепать за купленным пивом.
     Позже, раскупоривая бутыли,  Евгений  Захарович  несколько  оживился.
Сочащаяся  из-под  жестяной  нашлепки  пена  призывно  шипела,  заманивала
ароматом. Материализующийся дух старика Хоттабыча обещал исполнение  самых
несуразных желаний.
     Он и не заметил, как осушил обе  бутылки.  Короткие  секунды  счастья
прошли, желаниям так и  не  суждено  было  сбыться.  Сыто  икнув,  Евгений
Захарович заглянул под шкаф, горделиво улыбнулся. Все-таки полторы  недели
- это тоже срок! Ему было на что полюбоваться. Глянцевое войско  вызывающе
поблескивало в полумраке. Увеличив число воинов еще на пару голов, Евгений
Захарович развернул бутыли этикетками наружу, бережно  подравнял  ряды.  В
скорости стеклянная армада угрожала выползти за пределы  шкафа.  Следовало
принимать меры, но об этом как-то не хотелось думать...
     Снова с сожалением он вспомнил о диване. Ну почему,  черт  возьми,  в
институтах не позволяют подобных вещей! А если кому-нибудь  станет  плохо?
Инфаркт, к примеру, или инсульт? На табуреты прикажете укладывать?!..  Так
бедолага на тех табуретах от одной обиды помрет.  От  окончательного,  так
сказать, уничижения... Говорят, даже  у  обезьян,  когда  им  вяжут  руки,
принуждая бегать на задних лапах, появляются признаки гипертонии.  Чего  ж
требовать от людей! Пиво давало о себе знать. Без малейшего усилия Евгений
Захарович представил гигантский, наполненный криками  обезьяний  питомник.
Очкастые, обряженные в халаты профессора  садистски  заламывали  обезьянам
руки, стягивали тугими бинтами. Мартышки, шимпанзе, орангутанги,  подвывая
и спотыкаясь, косолапо спешили прочь. С блокнотами и стетоскопами за  ними
семенили любопытствующие естествоиспытатели...
     Вздрогнув,  Евгений  Захарович  поднял  голову.   Перед   ним   стоял
улыбающийся Костя. Он вошел неслышно, как привидение, и  теперь  терпеливо
ждал, когда на него обратят внимание. Худенький, неприметный,  скромный...
- и не Костя, а Костик, хотя было ему за пятьдесят,  и  не  далее,  как  в
прошлом году у него родился  первый  внук.  Мелкими  неуверенными  шажками
Костик приблизился к столу.
     - Хорошее пиво купил Алексей, - осторожно проговорил он.
     - Алексей? - Евгений  Захарович  не  сразу  сообразил,  что  это  про
Лешика. - А... Да, неплохое.
     - Такая погода - просто беда... Колхозникам тяжело. Горит хлеб.
     - Горит, - Евгений Захарович с отвращением кивнул. Всякий раз,  когда
он заводил беседу с Костиком, у него неизменно возникало ощущение гложущей
тоски. Слащавые манеры коллеги обволакивали наподобие щупальцев осьминога,
и отчего-то не хватало сил разорвать эти путы, заговорить по-человечески.
     - Мне бы пятьсот пятьдесят пятую серию... Парочку триггерков.
     Морщинистое лицо Костика продолжало плавиться от улыбчивого смущения.
Всем  своим  видом  он  словно  извинялся  за   вторжение,   за   излишнюю
навязчивость. И тем не менее навязчивое вторжение  продолжалось.  "Гад,  -
подумал Евгений Захарович. Впрочем, без особой злости.  -  И  ведь  момент
какой выбрал подходящий! Тотчас после пива.  На  что  я  сейчас  способен,
позвольте вас спросить?"
     - Есть, наверное,  где-нибудь  в  столе,  -  нехотя  произнес  он.  -
Посмотри там сам.
     - Ага, и еще релюшку бы надо. На ампер или полтора...
     -  Поищи  в  столе,  -  Евгений  Захарович  мысленно   ругнулся.   Он
отказывался  понимать  свое   гуттаперчевое   поведение.   Но   уж   очень
противоречивые качества сочетал в себе Костик. С ним сложно было  воевать.
Будучи на первый взгляд  глупым  и  безропотным,  он  умел  тем  не  менее
настаивать на своем, замечательно используя снисходительность окружающих и
собственный ни на что не претендующий вид. И он  же  удивительным  образом
знал содержимое всех столов лаборатории. Подходя с просьбой, он действовал
наверняка, и,  впервые  сообразив  это,  Евгений  Захарович  был  попросту
шокирован. Кажется, он брякнул тогда  легковесное  "нет",  в  чем  тут  же
оказался вежливо изобличен. Деталька, превращенная в улику, перекочевала в
руки просильщика, а Евгений Захарович еще долго ощущал  мутную  неловкость
от происшедшего. Глуповатый Костик сумел подобрать к нему ключ, и от факта
этого было не отмахнуться. С тех пор Евгений Захарович зарекся  отказывать
подобным просьбам. Костик всегда знал что спрашивать, когда спрашивать и в
каком количестве. Самым простым было отдать спрашиваемое не споря. Кстати,
тот же Костик с мужеством Делаваля совал свои мозолистые пальцы в клеммы и
искрящиеся гнезда. Двести двадцать его ничуть не пугало. Для дела он готов
был терпеть, и, глядя в такие минуты на коротко стриженный Костин затылок,
Евгений Захарович прощал ему все - в том числе и странное побирушничество.
Жалость  вымещала  неприязнь  так  же  просто,  как  подозрение  вытесняет
доверие. Самое сложное в этом мире - выдерживать присутствие других людей.
Но к счастью, большинству это пока удается...
     Ретировался Костик с той же бесшумностью. И как только дверь  за  ним
прикрылась, Евгений Захарович тут же опустил  пылающий  лоб  на  сложенные
руки. И уже через мгновение, постепенно отключаясь от яви, с торжествующей
ленцой принялся наблюдать, как пиво, шеренги бутылок, улыбающийся Костик и
наукообразная галиматья, прозванная проспектом, плотным строем шествуют из
головы. Мозг пустел и сдувался, как пробитая камера, а празднующий  победу
вакуум  наполнялся  скользкими  потусторонними  видениями.  Как  известно,
природа не терпит пустоты, - потому и приходят сны, подменяя реальность. И
если смерть  условно  принять  за  абсолютную  пустоту,  то  правда  -  за
верующими. Смерти нет и никогда не было! Ее выдумали неучи  и  завистники.
Оно и понятно, - куда как удобно думать, что  злое  и  доброе  заканчивает
земной путь в одни и те же сроки. Ан, нет! Ничего  подобного!  Природа  не
терпит пустоты. Она терпит лишь злое. Но только до поры до времени...
     С этой последней обнадеживающей мыслью Евгений Захарович и уснул.


     Встреча  одноклассников  произошла  зимой,  в   кафе.   В   складчину
арендовали предназначенный для свадебных церемоний зал, заказали роскошный
ужин, пару ящиков водки и вина. Прибыли практически все. Да и то  сказать,
десять лет - не двадцать и не тридцать. Никто не успел умереть,  никто  не
стал дедушкой или бабушкой. Нарядные  и  причесанные,  бывшие  однокашники
чинно  прохаживались  по  залу,  приглядываясь  друг  к   дружке,   заново
принимаясь  знакомиться.  Как-то  обошлось  без  взрывов   восторга,   без
изумленных возгласов и без  объятий.  Выяснилось,  что  две  трети  успело
обзавестись семьями, оставшаяся треть взирала  на  жизнь  и  окружающих  с
покровительственной усмешкой. Когда нечем хвалиться, хвалятся свободой.
     Первые часы пришли совсем как в театре. Играли в ум, в солидность и в
благородство. Евгений Захарович не составил исключения. Переходя от  одной
компании к другой, он не забывал ковырнуть едким словечком  политиков,  со
знанием дела хвалил "Рислинг" и "Боровинку". И, конечно, не  обошлось  без
разговоров о работе, о ценах,  о  машинах  отечественных  и  иномарках.  С
удовольствием обсуждали  проблему  квартирных  краж,  костерили  нерадивую
милицию.  Но  время  шло,  и  с  катастрофической   быстротой   количество
удобоваримых тем иссякало. Справа и слева начинали заговариваться,  заходя
на  повторный  круг,  и  снова  всплывали  имена  все  тех  же  министров,
возобновлялась критика национальной  политики  в  восточных  регионах.  По
счастью, скоро сели за  стол,  и  ртуть  в  термометре  общего  настроения
медленно поползла вверх.
     Говорят, алкоголь уводит от жизни, превращает окружающее в иллюзию, -
Евгений Захарович полагал иначе. Именно с первыми каплями алкоголя, по его
мнению, жизнь и  прояснялась  по-настоящему.  Только  шпионы  и  только  в
фильмах умеют пить, не забывая  при  этом  своей  роли.  Нормальные  люди,
выпив, становятся самими собой. И уже после первых рюмок Евгений Захарович
с долей разочарования убедился, что никто из одноклассников не  изменился.
Одного глотка водки хватило, чтобы  уничтожить  дистанцию  в  десять  лет.
Солидность оказалась вымыслом, а взрослая  прическа  -  только  прической.
Перед ним сидели все те же шестнадцатилетние  девчонки  и  парни,  в  меру
обаятельные и вредные, любители прихвастнуть и едко поспорить.
     Пили достаточно  дружно.  Этому  за  за  десять  лет  научились  все.
Отхвалившись дачами и заработками, повели речь о  семьях.  Тут  уже  пошел
разброд. Кто-то гордился своими детьми, кто-то пренебрежительно называл их
щенками. О мужьях и женах большей  частью  помалкивали.  Впрочем,  Евгения
Захаровича ни первое,  ни  второе  нимало  не  занимало.  Внешне  сохраняя
беззаботность, он смеялся  над  общими  шутками,  но  внутренне  оставался
собран.  Друзья-однокашники  перестали   быть   друзьями,   и   даже   две
девчушки-подружки, с которыми втайне от  всех  он  в  разное  время  и  не
слишком долго пребывал в интиме, самым загадочным  образом  отдалились  от
него,  перейдя  в  ранг  просто  хороших  знакомых.   Время   лишний   раз
демонстрировало  собственную  необратимость,  и  класс  перестал  быть  их
единственным миром, а точнее, - жизнь заслонила его,  небрежным  движением
титана оттеснив в  сторону,  пледом  забвения  прикрыв  всех,  кроме  нее.
Евгений Захарович ни на миг не забывал о цели собственного присутствия,  о
том, зачем он здесь и ради кого, собственно,  заявился  на  это  не  самое
веселое, в общем-то, мероприятие.
     А она сидела совсем рядом, через пару человек от него. И хорошо,  что
не напротив,  иначе  от  напускной  беззаботности  Евгения  Захаровича  не
осталось бы и следа. Он еще хорошо помнил, что это за страшное оружие - ЕЕ
глаза. Встреться он с ними один на один, он не выдержал бы и минуты. Кроме
того решительные действия не входили в его планы. Уподобляясь гурману,  он
цедил драгоценные секунды, растягивал удовольствие. Ему вполне  хватало  и
того, что она была  здесь,  рядом.  Он  не  претендовал  на  большее,  ибо
большего для него попросту не существовало.
     Кажется, она тоже не изменилась, а если и изменилась, то  к  лучшему.
Стройная, улыбчивая, с кокетливой челкой на лбу, она напоминала цыганку. И
по-прежнему  была  лучше  всех.  Он  видел  и  чувствовал  ее,   даже   не
оборачиваясь. Влекущий магнетизм позволял обходиться без глаз, без  слуха.
Впрочем, иногда он слышал  ее  смех,  ее  речь.  А  мгновения,  когда  она
обращалась  к  нему  с  невинным  вопросом,   запечатлевались   в   памяти
сладостными рубцами. Евгений Захарович отвечал мутно,  невпопад,  и  смысл
вопросов доходил не сразу. Это смешило  соседей,  смешило  ее,  но  он  не
обижался. На соседей ему было плевать, а ей он разрешил бы что угодно.
     Позже,  когда  они  танцевали,  он  украдкой  заглядывал   в   темные
искрящиеся глаза и  внутренне  холодел.  Холодел  от  пугливого  восторга.
Подобные чувства, вероятно, испытывают цветы, распускаясь  под  призывными
лучами солнца. Ибо тепло небесного светила для  них  не  просто  тепло,  а
нечто большее, - энергия, которую еще предстоит открыть человечеству. Хотя
причем здесь цветы?.. Евгений Захарович жмурился. Какое ему дело до них!..
Мысленно отмахиваясь от цветов и солнца, он с медлительностью вдыхал запах
ее волос. Ему не хотелось говорить. Не было на свете  языка,  что  мог  бы
объяснить его состояние. Что-то почувствовав,  молчала  и  она.  А,  может
быть, он заблуждался насчет ее догадливости, и молчала она совсем по  иным
причинам, но в этот вечер ему хотелось заблуждаться.  Времена,  когда  она
дружила с ним, давно миновали. Детство забывают  многие,  могла  забыть  и
она. И пусть... Он вовсе не терзался этим. Плывущая вокруг музыка  подобно
реке уносила сомнения. Он вслушивался в  близкое  дыхание  и  без  особого
смущения живописал себе мысли окружающих. Конечно, он был странен для них.
Они не знали его любви. Такой любви они бы, пожалуй, и не  приняли.  Да  и
разве можно любить одного человека на протяжении  двадцати  лет?  Знать  о
муже, о детях - и продолжать любить?.. Чем еще это можно назвать,  как  не
болезнью? Этакой затянувшейся блажью? Должно быть, они и называли.  Втайне
и про себя.  А  вслух  посмеивались,  многозначительно  шевеля