бровями  и
переводя непонимаемое в шутку. Так было деликатнее, по их мнению. И он  их
понимал. Куда лучше, чем себя самого, потому что с самим собой  ничего  не
мог поделать. Так уж оно все случилось. Двадцать лет тому назад...
     Музыка  смолкла.  И  тотчас  ее  пригласил  кто-то  другой.  Виновато
улыбаясь,  она  забавно  поджала  губы.  Глаза  еще  смотрели  на  Евгения
Захаровича, а рука уже лежала  на  чужом  плече.  Этого  было  достаточно.
Словно очнувшись после глубокого сна, Евгений Захарович нетвердыми  шагами
устремился к столу.
     А часом позже, порядком захмелев, он уже брел по ночному городу.  Ему
было все равно куда идти, ноги  сами  выбирали  маршрут.  Улицы  путались,
переплетались змеиными узлами; он попадал в одни и те же места, а в  конце
концов забрел в жутковатый лес без конца  и  без  края.  В  середине  леса
стояла скамейка, на которой почивал бомж. Одежда на нем была ветхонькая, и
оттого спал бродяжка скрючившись, часто хлюпая носом.  Прямо  над  скамьей
светила луна, звезды лучисто перемигивались, детской  считалочкой  выбирая
между собой ту, которой предстояло упасть на Землю.
     Евгений Захарович присел на скамью и, не выдержав, разбудил бродяжку.
Одиночество  тяготило,  тишина  представлялась   невыносимой.   Он   хотел
рассказать зевающему человеку о загадках души, о мирской несправедливости,
о непостижимой красоте всего окружающего. Начал он с того, что было  ближе
всего - с космоса, с таинственного влияния луны, с вечного холода, который
рано или поздно познает каждый. Но бродяжка его не понял.
     - Да... Прохладно, - опасливо пробормотал он, кутаясь в рваный плащ.
     Евгений Захарович взглянул на него с укоризной. Не говоря  ни  слова,
поднялся и шагнул в темноту.
     Домой он добрался только к утру. Прежде чем лечь спать, долго отмывал
рубаху от следов пирушки, из карманов выгреб ворох бумажек с инициалами  и
телефонами, не рассматривая, спустил в унитаз. Его шанс, его  "десять  лет
спустя" остались за кормой. Однообразная и пресная, без перемен и  надежд,
жизнь продолжала бежать, и некому было выставить ей подножку.


     Обычно он не возвращался домой пешком. День, проведенный в институте,
одаривал ленью и головной болью,  тупым  безразличием  ко  всему.  Сил  на
какие-либо активные действия не оставалось, и  Евгений  Захарович  покорно
влезал в переполненный автобус, повисая  на  поручне,  впадая  в  знакомый
транс.
     Уже дома, стоя в  ванне  во  весь  рост,  он  ожесточенно  принимался
скрести себя мочалкой, с гримасой отвращения следя за пузырящейся радужной
пеной. Собственное тело  казалось  ему  средоточием  вселенской  грязи,  а
ежедневное мытье все более напоминало бездарную,  нелепую  войну,  начатую
неизвестно когда и неизвестно кем. Природу невозможно победить, а грязь  -
это часть  природы.  И  очень  существенная  часть...  С  детства  Евгения
Захаровича приучали ополаскивать лицо и руки,  всю  одежду  его  тщательно
протряхивали, намечающиеся полуокружья ногтей накоротко срезались.  Лились
шампуни, до ветхости  протирались  мочалки,  от  пахучих  кирпичиков  мыла
оставалось  одно  воспоминание.  И  уже  тогда   страшная   обязательность
гигиенических процедур начала внушать ему панический страх.  Мир  взрослых
выплывал из-за горизонта пугающим островом-миражом,  и  с  ужасом  Евгений
Захарович следил за грифельными отметками  на  дверном  косяке.  С  каждым
годом макушка его вздымалась выше и выше, голос грубел, а вместо  детского
прыгающего подскока все отчетливее прорисовывался строгий угловатый шаг.
     Сколько же невинной воды утекло с тех пор! Евгений Захарович цеплялся
за годы, как тонущий цепляется за кромку льда. Увы, прорубь тянула его  на
дно.  С  покорностью  приручаемого  щенка  ему  пришлось  перенять  законы
взрослого мира. Он научился врать  и  поддакивать,  ежиться  под  душем  и
потеть на банных полках, пить горький кофе и любить мясо. Он не уверовал в
необходимость творимого, однако уже  и  не  сопротивлялся.  Окружающие  не
баловали объяснениями,  а  слово  "человек"  звучало  все  также  гордо  и
назидательно. По общему негласному мнению  жизнь  считалась  прекрасной  и
вполне разумной, и он вынужден был с мириться с подобным выводом, так  как
иного  пути  не  предлагалось.  И  происходило  странное:  с  каждым  днем
наблюдаемый круговорот бессмыслицы казался  ему  все  более  правильным  и
закономерным. Война с микробами вошла в  привычку,  и  душ  чередовался  с
ванной, а  ванна  с  сауной.  Многочисленный  бациллоподобный  народец  не
собирался так просто сдаваться. Воздушная атмосфера была для них  голодным
океаном,  а  люди  представлялись  лакомыми  уютными  островками.  Трепеща
крохотными  крылышками,  они   пикировали   на   случайных   прохожих,   с
воинственным  кличем  столбили  занятую  территорию.  Таким  образом   они
отвоевывали право на жизнь и, обустраиваясь в расщелинах пор, в паху и под
мышками, с яростью принимались за  созидание  материального  благополучия,
вспахивая благодатную целину, возводя первые бревенчатые лачуги, а  следом
за ними - панельные многоэтажки. И  все  у  маленького  народца  ладилось.
Женщины - или кто там у них  -  ежесекундно  рожали,  младенцы-акселераты,
посучив    ножками,    ползли,    поднимались    и    присоединялись     к
трудягам-родителям.  Поколения  сменяли   уходящих,   ширились   кладбища,
мгновения складывались в  счастливые  эпохи,  и  с  провидческим  трепетом
умнейшие из умнейших вглядывались в недалекий час катастрофы, предупреждая
о болезнях и войнах, о возмездии неправедным и судном дне.
     В  самом  деле,   никто   еще   не   опроверг   того   невысказанного
предположения,  что  на  теле   человека   способны   возникать   разумные
цивилизации. Никто... И почему бы  не  поверить,  что  они  в  самом  деле
возникают? И может быть, жизнь их ничуть не хуже нашей. Ничуть и не лучше.
Но наше чистилище еще впереди,  чистилище  для  микромиров  устраиваем  мы
сами. Потоки пенной воды обрушиваются на наши тела, уничтожая удивительные
города,  смывая  многовековой  труд,  унося  в  крестовину  стока  мириады
гибнущих существ. Кто знает, возможно, самые неряшливые из людей  достойны
звания спасителей чужой культуры. И можно  ли  гордиться  чистотой,  когда
знаешь какой ценой она достается?..
     Нырнуть под холодный душ - значит, нанести иммунной системе  оплеуху.
Добрую, бодрящую оплеуху.  Евгений  Захарович  отключил  горячую  воду  и,
поворачиваясь под режущими морозными струями, порывисто задышал.
     Черт с ними - с цивилизациями!  Такова  жизнь.  Она  произрастает  из
смерти, предлагая принцип "кто кого",  не  позволяя  выбирать.  И  как  ни
странно, большой необъятный мир подчиняется ей. Может  быть,  потому,  что
жизнь - еще более необъятна, и мир - всего лишь частица, составная деталь,
которая есть, но которой с таким же успехом могло  и  не  быть.  Потому-то
человек и машет на все рукой. Явно или неявно, но  незыблемое  таится  вне
его разума, а он - никто, он - крупинка, и  это  не  просто  обижает,  это
оскорбляет.  Человек  вспоминает  об   упрямстве,   человек   стремительно
превращается в эгоцентриста, мечтая перевернуть все с ног на голову, и где
уж  тут  задумываться   о   параллельных   цивилизациях,   о   возможности
сосуществования с меньшими собратьями.
     Выбравшись из-под душа, Евгений Захарович обтерся  полотенцем  и,  не
одеваясь, проследовал в комнату. Остановившись перед  открытой  форточкой,
глубоко вздохнул. Сейчас он ощущал себя парусом, наполненным  ветром.  Вот
так бы и надобно жить - без паранджи, без потного залатанного белья. Какое
наслаждение - дышать кожей! Вольное тело - особая категория! И  что  может
быть стыдного в воле? Разве не удовольствие - шагать по  траве  или  песку
босиком,  шагать,  ощущая  ласковый  массаж  ветра?..  В  чем  провинилось
человеческое тело, что его заточили в долгосрочную тряпичную  тюрьму?  Или
это   обычное   ханжество,   помноженное   на   традиции   и    вездесущее
неблагополучие?..
     Давным-давно, лет, может быть, семь, а  то  и  восемь  назад  Евгений
Захарович очутился в компании приятелей на диком пляже. Было это в  Крыму,
и революционные новации только-только входили в умы людей.  "Диких"  в  то
время называли чрезвычайно просто: нудисты-придурки, а то  еще  и  похуже.
Пляжи  их  обходили  стороной,  исподтишка  снимая   на   фотопленки,   а,
заговаривая о "голом" побережье,  не  забывали  сплевывать  на  землю.  На
одном-то из таких пляжей они и очутились.
     Пляж оказался самым обычным - с лежаками  и  зонтиками,  с  надувными
матрасами и раскинутыми на песке одеялами. Папы и мамы следили за  детьми,
учили их плавать, выговаривали  за  что-то,  рассказывали  сказки.  Кто-то
играл в волейбол, кто-то строил песчаные дома или попросту загорал. Шлепая
мимо людей, компания Евгения Захаровича не знала что и думать. Если бы  не
нагота отдыхающих, ничем иным пляж не привлек бы их внимания. Родители  не
стеснялись детей, мужчины - женщин, никто  не  хихикал  и  не  прикрывался
ладошкой. В некоторой растерянности, помноженной на понятное  любопытство,
приятели Евгения Захаровича решили  подзадержаться.  В  непосредственности
окружающих  крылось  нечто  таинственное,  недоступное  их  сознанию.   На
какое-то время они превратились в шпионов, пробравшихся в чужой лагерь.  И
удивительное случилось!  Уже  через  каких-нибудь  полчаса  они  перестали
видеть смущающую наготу, словно ослепли какой-то частью своего  привычного
зрения. Стыдное и похабное исчезло, уступив место недоумению. Вокруг  были
люди, простые и естественные. И эта естественность почти пугала.  Времени,
проведенного  на   пляже,   хватило,   чтобы   упомянутая   естественность
перекочевала и в них самих. Переглянувшись,  они  поняли  друг  друга  без
слов. С молчаливой поспешностью собрали вещи и ударились в бегство.
     Они бежали с того побережья, как бегут от чумы или от  землетрясения.
Слишком уж стремительной оказалась эволюция, коснувшаяся  их  душ.  Старый
мир все еще правил сердцами. Он был велик и могуч этот мир - и он отвергал
"вольный" берег, людей поселившихся  на  нем,  призывая  к  негодованию  и
бегству...
     С блаженной улыбкой Евгений Захарович приблизился к дивану. Где-то за
стеной бесчисленные радиодикторы и телекомментаторы спорили об  авариях  и
забастовках, критиковали подскок цен и недостатки  педагогики,  иронически
поминали инопланетян и их неуловимые тарелочки. Евгению Захаровичу не было
до всего этого дела. Его проблемы решались  просто.  По  крайней  мере  на
сегодняшний вечер. Диван, о котором он мечтал в институте, стоял перед ним
- широкий, мягкий, влекущий. Прежде чем упасть, Евгений Захарович  подумал
о том, что если  бы  его  сразила  сейчас  вражеская  пуля,  а  поблизости
находились зрители, он постарался бы упасть красиво -  с  достоинством  на
лице, страдальчески раскинув руки, медленно перекрутившись всем телом.  Он
так и сделал. Уже рухнув на диван, подогнул под себя левую  руку,  немного
поправил положение головы. Вот так он и умрет. На глазах пораженного мира.
Под слезы и бурные рукоплескания.  Так,  говорят,  провожают  артистов.  А
перед смертью надо бы обязательно шепнуть  что-то  важное  и  героическое,
вроде той тайны,  что  так  и  не  выдал  Мальчиш-Кибальчиш.  И  уж  потом
трагически вздрогнуть, скривив губы в судорожном усилии,  чуть  выгнувшись
телом и затихнув. На этом, пожалуй, и все.  Главное  в  таком  деле  -  не
переборщить. Чтобы  не  получилось  индийского  фильма.  Закрыть  глаза  и
умереть. Честно, без  надувательства.  Чтобы  помнили  и  чтили.  И  чтобы
портреты во всех пионерских уголках, и чтобы книги с картинками... Евгений
Захарович вздохнул.
     Не весело. И не скучно. Никак. Проще выкинуть все из головы и  уснуть
просто так. Без излишеств. Сон мудрее трезвой фантазии.  И  уж  во  всяком
случае слаще любой яви. При этом сны не  бывают  приторными.  Почему-то  и
отчего-то...
     Он и впрямь засыпал. Граница, за которой обрывалась канва сознания  и
начиналась бесконечность, маячила где-то совсем рядом.  Он  продвигался  к
ней  ощупью,  ползком,  не  оглядываясь  на  отсветы   угасающих   реалий.
Продвигался сознательно. Мужественно преодолевая лень.


     Сон был чудесен. Не сюжетом и не действующими персонажами,  -  чем-то
необъяснимым. Что-то помимо  сюжета  делает  людей  счастливыми  во  снах.
Наверное, некое состояние раскрепощенности,  внутренней  любви  и  правды.
Наяву такое происходит нечасто, а если и происходит, то длится недолго. Во
сне чудесные мгновения живучи. Может быть, потому, что мозг спит. Скепсису
и логике не место в стране грез, и мы бродим по  таинственным  тропам,  не
испытывая сомнений, доверяя эмоциям, как единственно верному компасу.
     Евгений Захарович проснулся, задыхаясь от волнения. На этот раз трель
будильника  не  стерла  сновидений.  Ухватив  лишь  один  миг,  словно  за
веревочный кончик, Евгений Захарович вытянул и  все  остальное.  В  голове
клыкасто  защелкали   ожившие   капканы,   хитроумные   нейронные   снасти
натянулись. Красивое,  бьющееся,  пытающееся  ускользнуть  -  оказалось  в
ловушке. Подобно умелому рыбаку он вовремя  воспользовался  подсачиком,  и
кинолента из множества кадров - гибкое грациозное создание  заметалось  по
комнате, тщетно пытаясь отыскать выход. Сон, выпущенный на волю, - то  же,
что и рыба, выброшенная на берег. Пространство  взбунтовалось.  В  воздухе
метельным кружевом завихрились  лики  друзей  и  близких,  сказочные  тени
животных, листья диковинных  растений.  В  считанные  секунды  словно  кто
расцветил  стены  и  потолок,  покрыв  блеклые  обои  и  известь  мудреной
росписью. Невидимая кисть коснулась и окон, превратив их в витраж,  люстра
стала  розовым  кустом,  а  вместо  горбатой  настольной  лампы   возникла
рассерженная узорчатая кобра. Справа и слева протянулись  жилистые  лианы,
заголосили обитатели джунглей. Желтый от ржавчины танк с поникшим  стволом
утопал в буйной растительности. Он чувствовал себя, должно быть,  неважно,
и все-таки это было лучше, чем угодить в переплавку.
     Не веря себе,  Евгений  Захарович  сел  на  диване,  машинально  стал
натягивать через голову рубаху.
     Левый рукав, правый, еще один левый и еще один правый... Сколько же у
него рук? Он деловито осмотрел  себя.  Четыре?..  Вот  почему  так  быстро
удалось управиться с пуговицами.  В  два  раза  быстрее...  Чьи-то  пальцы
притронулись к его затылку,  осторожно  погладили.  Зажмурившись,  Евгений
Захарович встал, неуверенно шагнул вперед. Джунгли  разноголосо  щебетали,
луч солнца, пробившись сквозь густые кроны, коснулся лица.  Где-то  совсем
близко трубно взревел слон. Евгений Захарович снова двинулся  вперед.  Еще
немного - и разворот... А теперь пару шагов влево. Трюмо должно находиться
прямо  перед  ним.  Собравшись  с  духом  и  мысленно  сосчитав  до   семи
(магическое число!), он распахнул глаза.
     Звуки пропали, но ничего  не  получилось.  То  есть,  получилось,  но
что-то не то. Евгений Захарович стоял не перед зеркалом, а  на  лестничной
площадке в  одной  рубахе.  Утро  заглядывало  сквозь  пропыленные  стекла
подъезда, удивляясь потемневшему кафелю, лаконичным надписям на штукатурке
и паутине в углах. Там, снаружи, чуть  слышно  шелестел  ветер,  а  здесь,
внутри, кто-то неспешно спускался  с  верхнего  этажа.  Евгений  Захарович
поежился. Закономерное продолжение сна! Во снах  ему  часто  снилось,  что
абсолютно голым он оказывался где-то посреди улицы или у себя на работе  -
и приходилось прикрываться какими-то тряпками, стремглав удирать от  чужих
взглядов. Шаги спускающегося человека прозвучали совсем  рядом.  В  панике
Евгений Захарович отпрянул назад, лопатками ударился о дверь. Ни карманов,
ни ключей, ничего!.. Вот будет потеха, когда его здесь увидят! Без штанов,
с опухшим после сна лицом, взлохмаченного, неопрятного...
     За спиной отчетливо щелкнул замок, - кто-то отворил злополучную дверь
изнутри.  Влетев  в  спасительную  полумглу  прихожей,  Евгений  Захарович
ошарашенно огляделся.  Спаситель  оказался  невидим.  И  не  было  уже  ни
джунглей, ни ржавого танка. В зеркальном трюмо маячил  самый  обыкновенный
человек  -  с  двумя  руками  и  двумя  ногами,  только  что  раздетый   и
перепуганный.
     Яростно щипая себя за плечи, он прошел в  ванную  и  открыл  холодную
воду. Брызнуло мутной коричневой струей, трубы гулко  зарокотали.  Явление
резонанса. Физика, десятый класс... Он судорожно закрутил вентиль. Чертовы
трубы в чертовом доме!  Не  дожидаясь,  когда  вода  прочистится,  Евгений
Захарович  нырнул  под  струю,  подставив  затылок  и  спину.   И   тотчас
потревоженный  трубопровод  успокоился.  Отплевываясь,  Евгений  Захарович
плескал и плескал в лицо  водой.  Постепенно  внутренняя  дрожь  улеглась,
джунгли окончательно отошли в небытие. Чувствуя себя разбитым и больным, с
мокрой, всклокоченной головой, он вернулся  в  комнату.  Будильник  -  его
давний враг, показывал  начало  восьмого.  Евгению  Захаровичу  пора  было
мчаться на работу, - жизнь снова не принадлежала ему.


     Не было у подъезда унылого Толика и  не  было  цокающей  по  тротуару
соседки.  Время  Евгения  Захаровича  убежало  вперед,  -  он   безнадежно
опаздывал.
     Пришлось ловить частника.  Махая  рукой  с  портфелем,  он  остановил
бежевый "жигуленок" и, нырнув вглубь без слов  протянул  водителю  трешку.
Увы,  за  собственные  деньги  ему  пришлось  довольствоваться  не  только
скоростью, но и подробнейшим пересказом вчерашнего футбольного чемпионата.
Частник  оказался  любознательным.  Его  интересовал  не  только   футбол.
Оказалось, что с одинаковым азартом он способен рассказывать о рэкете и об
исчезающем спиртном, о ценах на бензин и о металлических дверях - новинке,
все более входящей в моду по городу.  Он  не  злоупотреблял  тормозами,  и
дребезжащий "жигуленок" старался, как мог. И все равно  Евгений  Захарович
опоздал.
     Полчаса прогула - вот о чем сообщали неоновые  цифры,  мерцающие  над
главным входом. И хотя вахтер ни о чем  не  спрашивал,  Евгений  Захарович
невнятно попытался ему что-то объяснить, свалив вину на часы, на транспорт
и на погоду. При этом он искательно улыбался, а в конце концов, благодарно
кивнув, словно о чем-то  они  все-таки  договорились,  спешно  зашагал  по
коридору. Виноватая улыбка по-прежнему цеплялась к губам. Пришлось стереть
ее ладонью - точно грязное пятно. А сколько таких улыбок  раздарил  он  на
своем веку! Нелепейший из подарков!..
     Уже пробегая по  родному  этажу,  ловя  напряженным  слухом  костяной
перестук машинок, зевки и шушуканье, он как-то  враз  понял,  что  бояться
нечего, что никакой беды из-за его опоздания не случилось, да и  не  могло
случиться. Вполне возможно, что короткое его отсутствие и вовсе  никто  не
заметил. Все шло обычным порядком, как год,  как  десять  и  двадцать  лет
назад. Менялись лишь имена, костюмы, плакатные лозунги и краска на стенах.
     В эту минуту Евгений Захарович как раз проходил мимо серии  плакатов,
возле одного из которых он всегда спотыкался, переходя  на  робеющий  шаг.
Плакат изображал Ильича и необыкновенно нравился Евгению Захаровичу. Он не
походил на сотни и миллионы  своих  двойников  -  в  мраморе,  чугуне,  на
холстах и в мозаике, расставленных  в  парках,  на  вокзалах  и  площадях.
Решительно не походил. Было ли это тайной  задумкой  художника,  вышло  ли
случайно, но только Ильич здесь получился  совсем  неплакатным.  Худощавое
лицо излучало явственную печаль, темные  глаза  страдальчески  следили  за
институтской суетой. Этот Ильич никуда не  звал  и  не  глядел  пророчески
вдаль. Ленин на этом плакате молчаливо страдал, и эту немую скорбь Евгений
Захарович поневоле уважал.
     Добравшись наконец до кабинета, он сбросил с себя  пиджак  и  перевел
дух. Трезвонили далекие телефоны, переговаривали