начала к  транспорту,  а  несколько
позже - к вертушке проходной.
     Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках  Настасья.  Она
обитала на одном  этаже  с  ним,  одна  в  двухкомнатной  квартире.  Густо
подкрашиваясь, по возможности соблюдая  видимость  фигуры,  она  терпеливо
поджидала крутого перелома  в  судьбе,  высматривая  на  горизонте  некого
принца, способного пойти на все - в том числе и на  скромную  свадебку,  в
которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную  роль.  С  планом
коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился
ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде, да  и,
пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы  она
своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в
своих  врагах,  но  сейчас,  глядя  на  худенькие  плечи  соседки,  на  ее
по-голубиному  вздрагивающий  затылок  -  по-детски  маленький,  прикрытый
рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать?
Лет пять, ну десять... А там  появятся  сеточки  морщин,  поплывет  талия,
голосок станет злым и гнусавым...
     Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом  деле,
за что? Может быть, в детстве  она  даже  не  ябедничала!  Играла  себе  в
песочнице, лепила какие-нибудь пирожные,  укачивала  плюшевых  медвежат  с
куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину  из  дрожащих
нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! И за какую-такую вину?..
     В хрипящий и взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу  потеснив
впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные  минуты
протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых  дипломатов  и  влажного
чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг  к  другу,  обливаясь  потом,
шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.
     Недалеко  от  Евгения  Захаровича,  удивительно   не   вписываясь   в
окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный  мальчик.
Ткнувшись носом  в  запотевшее  стекло,  он  с  удовольствием  и  нараспев
повторял новое для себя слово: "Аликтравоз! Аликтравоз!.."
     Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до  скользкого  поручня  и,
успокоившись, выключил внутренний "автомат". Дремотное  состояние  окутало
мозг,  терпкая  медовая  струя  полилась  в  голову.  Автобус  дергался  и
скрежетал.  Это  означало   непрерывность   движения.   Глаза   оставались
открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти,
за  стеклом  проплывали  улицы-братья,  улицы-близнецы.   Пыльные   тополя
сменялись акацией, витрины с пластырными  ранами  совершали  стремительную
рокировку с фигурной  решеткой  винных  магазинчиков.  В  какой-то  момент
Евгению Захаровичу показалось, что  едет  он  по  чужой  земле,  по  чужой
планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса
автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за  собой  конопатые
ленты  тротуаров,  воздух  задувал  в  многочисленные  щели,  не   принося
прохлады.  Дымный  и  жаркий,  воздух  этот  давно  перестал  быть  газом,
превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с
неподвижными оловянными глазами.


     Восхитительная конструкция - человеческое лицо! Сколько  интонаций  и
междометий, сколько нюансов!  И  как  слабо  мы,  в  сущности,  используем
дарованные природой возможности, если не  умеем  скрыть  даже  собственную
глупость, изображая нечто туманное,  не  подсказывающее  с  первой  минуты
точного определения.
     Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед  ним
девушки и снова заглянул в характеристику. Должно  быть,  собственное  его
лицо  тоже  сейчас  многое  отразило.  Хотелось  заскрипеть   зубами   или
выругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже  толковой  характеристики
за рубеж они не в состоянии были состряпать... А его, похоже, окончательно
записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться,  а  не
изображать добродушного инфантила!  Наезжают  всегда  постепенно.  Сначала
лабораторные   наработки,    подписанные    замом,    потом    технический
чудо-проспект, громоздкий и нелепый, а сейчас вот эта писанина!..
     Он сделал попытку углубиться в чтение.
     "...по окончанию десятилетки серебряная  медаль...  четырежды  Знаком
почета ЦК ВЛКСМ..." - ого! - Евгений Захарович и впрямь удивился. О  таком
знаке он даже и не слышал. Кроме того, в двадцать-то лет - и  четырежды!..
Он  снова  склонился  над   листом.   "...навыки,   усердие,   трудолюбие,
настойчивость..." -  масло  масленое!  -  "студентка  ССО..."  -  ну  это,
положим, у всех. А вот дальше... "Работа в  ССО  на  строительстве  дворца
пионеров..." - это уже акцент и весьма явный! Дескать и в  ССО  не  хижины
для бомжатников сколачивали... Ага! - "участница олимпиад..."  -  скромно,
но со вкусом. Не победительница, но тем не менее - участница... А вот  тут
уже  явный  перебор:   "...участница   конкурсов...   активная   участница
субботников...  участие  в  слетах,  в  самодеятельности,  в   смотрах   и
общественной жизни...  член  трудового  сектора,  член  редколлегии,  член
комитета..."  Не  удержавшись,  Евгений  Захарович   восторженно   покачал
головой.  Наверное,  этого  не  следовало   делать,   но   эмоции   просто
выплескивались через край. Мда... А вот и самое главное! Так сказать, суть
и  желток:   "...рекомендуется   делегаткой   во   Францию..."   -   прямо
обзавидуешься! Париж, Эдит Пиаф, Эйфель и бедолага  Рейхельт...  Почему  и
отчего русских так тянет во  Францию?  Может  быть,  оттого,  что  Франция
исподволь превратилась в родственницу России?.. Все-таки и  Бунин  там,  и
Куприн, и еще сотни две великих... Красной пастой,  совсем  как  настоящий
учитель, Евгений Захарович подчищал ошибки. В каждой строчке их набиралось
аж до трех-четырех штук. Текст он, впрочем, с внутренним злорадством решил
не править. Пусть и там почитают, полюбуются.  Может,  хоть  раз  в  жизни
посмеются. А тут вам, товарищи, не  редакция  и  не  издательский  комитет
политкорректоров!  Тут  вам  в  некотором  роде   научно-исследовательский
институт... Евгений Захарович нахмурился. Стало вдруг понятно,  что  никто
там смеяться не будет. Прочтут с серьезными лицами и, одобрительно  кивая,
подпишут. А после руку пожмут  и  печать  поставят.  Большую,  круглую,  с
фиолетовым зерном... Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.
     - Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.
     Вероятно, для нее он тоже являлся  кем-то  из  тех,  от  кого  многое
зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством
она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно  мелькали
глуповатая приниженность,  неуверенность  в  себе  и  безыскусная  попытка
изобразить женское особое многоточие. Когда она вышла из кабинета, Евгений
Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй,  сегодня  чудо-проспект  подождет.
Слишком уж много галиматьи для одного дня!  С  наслаждением  он  похрустел
кистями, не  вставая,  погнулся  вправо  и  влево.  Уймища  пространнейших
страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и  он
молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной,  пусть  условной.
Глаза скользнули  выше,  к  надписи  на  стене,  сработанной  обыкновенной
шариковой ручкой: "Что тебе необходимо  для  того,  чтобы  быть  добрым?..
Хотеть быть добрым..." По всей видимости, хозяин кабинета пытался  стирать
надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю  подпись,  где  ранее
значилось: "Сенека Маркус Аннус".  Бунтари  водились  и  в  институте.  Но
действовали они по-хулигански. Как партизаны.
     Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в  курилку  и,
привычно стрельнув  папироску,  пристроился  на  подоконнике.  Народу  как
всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
     - ...значит, ноготком ей по шарабану -  раз!  Селедке,  значит.  Что,
мол, будем и дальше глазки строить?
     - Ха, ха!..
     - ...и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет,
будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
     Из  никотинного  облака   выплыл   лаборант-очкарик,   костлявый,   с
отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил
уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по  стене  спичкой,
очкарик окутался клубами дыма.
     - Не запускается, гнида! - пожаловался он. - Никак синхрона  не  могу
добиться.
     Кто-то тут же радостно откликнулся.
     - А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша!  Еще  на  той
неделе говорил!
     - Элементарно! Впаять пару емкостишек - и заработает.
     - Да впаивали уже!
     - Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так  и
надо. От пикушек к нанам и далее.
     - ...и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки!  Интересно
бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...
     -   Нет,   серьезно!   Чего   смеешься?   Я   их    так    и    делю:
ленинградки-аристократочки,  ростовские  девочки   и,   значит,   амурские
красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
     - Гено - что?
     - Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите.  Я  вам  точно  говорю,
если попадется какая усатая, так наперед и знайте - если не  задушит,  так
замучит до посинения!
     - ...неприметный такой,  а  резкий.  Главный  удар,  как  у  Чака,  -
стопроцентная вертушка...
     Швырнув  папиросу  в  набитую  с  бугром  урну,   Евгений   Захарович
проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему  выделили  только
на время  работы  с  проспектом.  Работа  затягивалась,  и,  заглядывая  в
лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
     Играло радио, в отгороженном  тумбочками  углу  -  маленьком  женском
государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на  столах,
обугленными   окурками   дымили   брошенные   паяльники,   угрюмо   стояли
полуразобранные  приемники  и  телевизоры.  Телевизоры  были  какие-то  до
мелочей одинаковые, кряжистые, больше  похожие  на  серванты  и  шкафы.  В
скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно
тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала,
лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на  мысли,  что
стоять и смотреть на работающего  человека  удивительно  приятно.  Еще  бы
прилечь, да подпереть голову ладошкой...
     По институту разнеслись  далекие  удары.  Кто-то  опять  ремонтировал
мебель. Сколько помнил  себя  Евгений  Захарович,  в  институте  постоянно
чинили  мебель.  Гвоздями,  шурупами,  казеином,   эпоксидной   смолой   и
обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и  стулья  держались
неделю или две, а  затем  начинали  потихоньку  чахнуть.  Раскачиваясь  на
ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные  части
и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая
уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не
сомневался, - все повторилось бы в точности.
     Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского  и
жигулевского пива,  отец  троих  детей,  заядлый  горе-рыболов.  Продолжая
начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
     - Так что не надо, ребятки! Фортран,  Ассемблер  -  все  это  чепуха!
Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная  хана.  Как  и
этой опилочной мебели.
     В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно.  Очкарик
же глубокомысленно потер лоб.
     - Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
     - Согласен, - Васильич с готовностью хохотнул.
     - О чем говорим? Чему хохочем? - в  лабораторию  гуртом  возвращались
курильщики. Дверь со скрипом заходила  туда-сюда,  пропуская  степенных  и
кряжистых  лаборантов.  Евгению  Захаровичу  показалось,  что  она  устало
зевает.
     - Спорим, кто проживет дольше - машинные языки или мебель.
     - Кто пива не пьет,  долго  не  живет,  -  многозначительно  произнес
некто.
     - Вот и я говорю: пивка бы! - шаркающим шагом,  последним  обеспокоив
дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
     - Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
     - Пивко - это неплохо, - подтвердил Васильич.
     - Вот и проголосовали! - Паша крутанулся на месте и,  отыскав  зорким
глазом укрывшегося  за  телевизорами  студента-практиканта,  по-сержантски
гаркнул: - Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы - и в центр!
     - Ящичек! - заорали из коридора.
     - Ага, может, два?..
     - Не рассуждать, курсант!
     Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
     - Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
     - Ничего, карбованцами возьмешь.
     "Мены"  послушно  зашарили  по  кошелькам.  Из  коридора   потянулись
измученные жарой курильщики. В числе  прочих  Евгений  Захарович  сунул  в
исчерканную чернилами ладонь зажеванную  трешку.  Поучаствовав  в  важном,
поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым - просто.  Надо
только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит...  Значит,
хотеть пива - все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час  или
два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...
     Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе  телефонный  аппарат  и
набрал  номер  особой  засекреченной  лаборатории  института.  Откликнулся
знакомый голос, и не называя  имен,  Евгений  Захарович  рассеянным  тоном
поинтересовался  ходом  эксперимента.  Ответили  уклончиво,  осторожно   и
туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: "Эх, ты, а  еще
друг!..", он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола  проволочную
скрепку.
     Пожалуй,  из  всего  творящегося   в   здешних   стенах   эксперимент
принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало.  Плюс
окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно
за что дензнаки, плюс  зеленоглазая  буфетчица  из  столовой  с  ароматной
грудью и точеной  фигуркой.  Но  если  на  дензнаки  можно  было  покупать
мороженое, а зеленоглазой буфетчицей  любоваться  издалека  и  вблизи,  то
загадки эксперимента оставались вне  пределов  досягаемости.  Вокруг  этих
загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не  знал.  Вернее,
знали  все  и  обо  всем,  но  отсутствовал  главный  компонент  знания  -
понимание. Они знали о госзаказе, знали о  том,  что  куратором  секретных
работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим  мало  что  стояло.
Кроме тех же  упомянутых  дензнаков,  которые  в  виде  ежегодных  дотаций
покрывали многочисленные долги института, позволяя  завлабам  и  отдельным
сотрудникам  покупать  дачные  участки  и  вполне  приличные   автомобили.
Соответственно складывалось и отношению к  эксперименту  -  как  к  некому
неиссякаемому  финансовому  источнику,   дающему   институту   возможность
держаться на плаву. Более серьезно  эксперимент  не  воспринимали.  Вполне
возможно,  что  аналогичная  точка  зрения  сложилась  бы  и   у   Евгения
Захаровича, но однажды он побывал там, и  мнение  его  враз  переменилось.
Теперь при одном только упоминании  слова  "эксперимент"  мозг  его  делал
охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно  было,  конечно,
изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону  незримых
чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их  в
институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска,  а  Юрий  -  тот
самый, что пару минут назад бормотал  по  телефону  невразумительное,  при
всем своем  презрении  к  конспирации  изъясняться  по  телефону  открытым
текстом откровенно не решался.
     Евгений Захарович дернул себя за ухо, с  грохотом  выставил  на  стол
шахматную доску. И тут же засомневался - играть или  не  играть?  Оптимист
играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист - напротив, всегда
в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, -  ни
выигрывать, ни проигрывать?.. Евгений Захарович поморщился. Наверное,  это
или откровенные лодыри, или  бесхарактерные  тупицы.  Значит,  он  лодырь.
Жесточайший лентяй всех времен  и  народов.  Лодырь,  потому  что  тупицей
Евгений Захарович себя не считал.
     Рабочее  отупение  все  больше  опутывало  мозг   клейкой   паутиной.
Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать  в
воображении  бутылку  пива,  но  увиденное  отнюдь  не  взбодрило.  Голова
стремительно тяжелела - и к вечеру, он знал,  навалится  боль  -  огромное
змееподобное чудовище, чтобы,  разломив  череп  надвое,  шершаво  и  жадно
лизать обнажившийся мозг.
     В коридоре кто-то торопливо бубнил:
     - ...надо, пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и  конфетти  в
кепку. Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
     Тяжело затопали ножищи. Дырокол - вещь важная. Почти  незаменимая.  С
помощью дырокола изготовляют конфетти. Уже через  полминуты  целая  группа
добровольцев шарила по  лаборатории,  силясь  разыскать  дырокол.  Евгений
Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что  и  пять  лет  назад.  А  в
будущем эстафету подхватит и сам Лешик.  Это  уж  как  пить  дать.  Станет
завсегдатаем института,  может  быть,  даже  превратится  в  какого-нибудь
кандидата и тоже  будет  подшучивать.  Конфетти  в  кепку  или  в  зонтик,
ленточный трансформатор в портфель - и снова все будут смеяться. А что  им
еще делать?..  Евгений  Захарович  зевнул.  За  какие-то  полторы  недели,
проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с
лабораторной братией. О бывших  коллегах  думалось  теперь  только  как  о
бывших - с надлежащей отстраненностью, пусть даже  и  с  неким  внутренним
смущением. К собственному удивлению, он не знал,  сожалеет  о  случившемся
или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он  должен  принимать  это
близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те,
отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был.
Очень может быть, он вообще никем не был...
     "Господи, сотвори какое-нибудь чудо!" - прошептал Евгений  Захарович.
- "Перетряхни этот гадюшник, перетряхни всю нашу жизнь. Или хотя  бы  одну
мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в миске..."
     - А может, ему диод в вилку впаять? Включит - и сразу повеселеет.
     - Не успеем. Скоро уж вернется...
     В каком-то нездоровом  порыве  Евгений  Захарович  придвинул  к  себе
проспект.  Организм  самопроизвольно  включился  в  режим   работы.   Так,
наверное, и происходят самовозгорания...
     На первые страницы он  накинулся  с  яростью  штурмующего.  Черкал  и
правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и  строчки  превратились  в
неприятельский  кегельбан.  Из  пропечатанных  шеренг   следовало   выбить
максимальное число букв. Ибо возмущала каждая фраза, а  от  чужих  нелепых
афоризмов хотелось смеяться громко, может  быть,  даже  по-мефистофельски,
чтобы слышали славные соавторы.
     За окном оглушительно зацвиркал, подскакивая  мячиком,  расфуфыренный
воробей. Тепло распаляло его, солнце и  облака  радовали.  Подняв  голову,
Евгений Захарович буквально прилип к нему взором. Чужая  радость  работала
наподобие мощнейшего магнита.
     Так... Он не сразу вернулся глазами к проспекту.  Где-то  тут  должна
быть ссылка на литературу...  Но,  увы,  даже  в  помине  нет.  Вопрос  им
жирненький на полях! Аббревиатура не объяснена, а  тут  и  вовсе  какой-то
ребус... Он перечитал абзац трижды и все равно ничего не понял. Это  какой
же талантище нужен! Какое умение!  Чтобы  о  простых  вещах  писать  таким
слогом!.. Скрипнув зубами, Евгений  Захарович  покосился  на  окно.  Возле
орущего воробья  уже  сидела  некая