Таксомотор? Хорошо.

    Доктор подсказал нужный номер.

    - Таксопарк "Виру", - отозвались в трубке.

    - Пришлите мотор в...

    - В клинику профессора Куусмяэ, - помог доктор.

    - Будем через пятнадцать минут.

    - Я встречу вас на дороге.

    Доктор смотрел неодобрительно.

    - Вы прекрасно можете подождать и здесь.  Четверть  часа.  Попьете
чаю, успокоитесь.

    - Покажите лучше дорогу в город.

    - Покажу, - доктор накинул плащ поверх халата. - Извольте.

    В  безветрии  холод  не  чувствовался,  и  дрожь   была   нервной,
тревожной.

    - Вернемся? - в последний раз предложил доктор.

    - Нет.

    Они вышли за ограду -  высокую  сплошную  каменную  стену.  Фонари
светили вдоль шоссе до самого  города,  мерцавшего  вдали  за  пеленой
начинающегося тумана. С моря ползет.

    - Всего хорошего, - попрощался Вабилов. Доктор не ответил,  только
покачал головой.

    Столбы стояли редко, и  тьма,  отогнанная  от  фонарей,  меж  ними
густела, застаивалась.

    Вабилов  оглянулся.  Клиника,  трехэтажное  здание,  высилась  над
оградой. Доктора не было, ушел. Что ему.

    Куда идти? Он и не думал, не позволял себе думать о том, что будет
"потом", после выступления, иначе и не решился бы. Вернее, думал,  как
без этого, но представлялось, что никакого "потом", во всяком  случае,
"потом",  зависящего  от  него,  не  будет.  Пуля  снайпера  в   конце
выступления казалась наиболее вероятным и желанным исходом.  Вероятно,
он слишком наивен.  Хуже  -  смерть  долгая,  а  клиника  -  как  его,
профессора... Куусмяэ?  -  могла  быть  первой  ступенью  этой  долгой
смерти, могла, но вот выпустили, и что дальше?  Бежать?  Куда  и  как?
Сесть на паром в Стокгольм?

    Такси не  появлялось.  Дорога  оставалась  пустой  и  тихой,  даже
собственные шаги слышались глухо, неотчетливо. Туман.

    Он  пошел  быстрее,  дрожь   не   отпускала,   напротив,   уже   и
разгорячился,  кажется,  но  зубы  приходилось  стискивать,  чтобы  не
выбивать дроби.

    Странное эхо, откуда-то сбоку и сзади,  передразнивало  его  шаги,
передразнивало  неумело,  то  отставая,  то  забегая  вперед.  Вабилов
остановился, а эхо еще несколько мгновений шло.

    Отпустили? Разве? Почему он так решил? Глупый, маленький мышонок.

    - Эй, кто там? - спросил он нерешительно, надеясь, что все  ему  -
почудилось.

    Эхо ответило крадущимся шажком.

    - Кто там? - повторил он тише.

    Еще шажок.

    Сосны,  тысячи  сосен,  хилых,  балтийских,  росли  внаклон  вдоль
дороги, и где-то средь них, едва таясь, шли - за ним.

    Вабилов пожалел, что не остался в клинике, в тепле, в надежде.

    Он стоял в нерешительности. Не поздно вернуться?

    Нет, Город недалеко. Бояться ночных шорохов - смешно. Какая-нибудь
лесная зверушка. Или собака бродячая. Да, скорее, собака.

    Вдали  показались  огни.  Наконец-то  такси.  Фары  ослепили  его,
Вабилов отошел к обочине, замахал руками, но автомобиль пронесся мимо,
обдав горелым бензином. Он растеряно смотрел вслед,  красные  огоньки,
удаляясь,  превращались  в  искорки  костра,  гонимые  ветром   прочь.
Наверное, другой таксомотор, не его.

    Глазам постепенно возвращалась зоркость, вновь проступили деревья,
черные на белесом от городских огней небе.

    Он миновал еще один фонарь. Семьдесят шагов от столба  до  столба,
усталых, неуверенных шагов. Как глупо, как нелепо  он  выглядит  -  во
фрачной паре  с  непокрытой  головой,  бредущий  по  шоссе,  поминутно
озирающийся на каждый шорох, полный восставших,  проснувшихся  детских
страхов, страхов неразумных, глухих, темных,  темных,  как  окружающая
тьма и живущих только в ней.

    Он попытался иронизировать -  вот-де  Нобелевский  лауреат  трусит
бабкиных сказок, но помогало слабо; светлые пятна  под  фонарями  были
островками здравого смысла, и тем тяжелее давались переходы  во  тьме.
Треск и шум из леса стал непрерывным, таиться перестали.  В  очередной
раз он вгляделся во мрак, пытаясь рассмотреть, кто же это  шпионит  за
ним. Два вишневых огонька были ему ответом.

    Он замер, застыл, мгновенно почувствовав, как холодна ночь; силясь
улыбнуться, сказал хрипло - для себя? Для  кого?  -  Собачка.  Хорошая
собачка.

    Огоньки мигнули - высоко, слишком высоко для любой собаки.  Олень,
конечно, олень. Эстонцы любят природу, животных, белки,  олешки  почти
ручные. Вспомнив Тыниссона,  он  вспомнили  день  -  светлый,  людный.
Олень.

    Город был рядом, совсем рядом. Фонари стали частыми, полоса  света
- почти сплошной. Он даже узнал место, парк  Кадриорг,  где-то  близко
жилье, люди, рестораны,  слышалась  музыка,  похоже,  варьете,  удачно
вышло, что он во фраке, можно будет до  утра  посидеть,  а  там  -  на
паром, хорошо, что при нем деньги, - он глушил страх, представляя себе
мелочи - как перенесет качку, как быть в ресторане - в общем зале  или
взять отдельный кабинет; шум за спиной возрос, и Вабилов  оглянулся  в
последний раз, последний, о, Господи, значит, за ним не следили, его -
гнали, а он думал - собака, олень, но ведь такого не  может  быть,  не
может, не бывает, неужели кто-то создал и это?...



                                  28



    Хвороста она натаскала гору. Всю неделю старалась. Мало принесет -
самой же не понравится, что радости в бане, когда топить нечем.  Мамка
еще пообещала - оставит Снежинку, если вдосталь запасется  дровишками.
Что Снежинку оставят, Аня знала и сама - курица получилась невидная по
сравнению с крупными голенастыми муромцами. Видно,  затесался  не  тот
цыпленок  к  скороспелкам.  С  весны  видно  было  -  чужая  Снежинка,
остальные ее гнали дружно, клевали, не пускали к еде, и приходилось ей
бродить поодаль одной. К осени  подросла,  но  до  остальных  -  куда!
Потому на базар нести  выгоды  не  было.  Может,  яйца  нести  станет,
надеялась мамка. Но все равно, Аня и по два раза в лес  ходила,  и  по
три. Маленькая она. Сколько на себе  унесешь  валежника?  Если  бы  на
Разбоя нагрузить, он вон какой. Но Разбой вьючной собакой  становиться
не хотел. Охранять, с врагами биться - его  служба,  а  от  остального
старался увильнуть. Мамка отпускала в лес с ним  безбоязненно,  Разбой
любого прогонит, волка, человека. Или разорвет.

    Мишка возился во дворе, грязный, выпачкался  весь,  замарашка,  но
сегодня ей некогда было за ним смотреть,  все  равно  вечером  купать.
Баню готовить опять же ей,  воду,  правда,  мамка  таскала,  самой  не
велит, мала еще ведра подымать, а по четверти много не принесешь, но и
без того разве мало дела?  Золу  старую  выгрести  (сразу  после  бани
нельзя: зачем же мыться, если после  золу  шевелить?),  Дом  подмести,
двор, за скотиной приглядеть... Одной тяжело. Было бы лет побольше,  а
то восемь всего. Зимой исполнится, но зима скоро, ляжет снег,  полегче
станет, она в школу пойдет, грамоте  учиться.  Папке  письмо  написать
сможет. Мамка, когда пишет, говорит, за всех пишу, а все равно - самой
лучше. И читать сможет его письма, сколько захочет, мамка-то устает  к
вечеру, потом прочитаю, будто потом легче ей станет. Много  работы.  И
мужицкую работать приходится, и свою, бабью.

    Печурка чистилась легко. Папка сам сложил  ее,  своими  руками.  В
доме-то печник клал, а папка присматривался, и уж в бане  расстарался.
Получилась печка не банная, зато непохожая, ни у кого такой не было.

    Золу она снесла на огород, расти лучше  фасоль  станет,  по  весне
фасоль посадим (или посеем? Она путалась,  твердо  знала,  что  сажают
картошку, а сеют пшеницу,  а  вот  насчет  остального  уверенности  не
было), приготовила растопку. Снежинка тем временем ходила  поблизости,
разгребала землю в поисках зернышка или червячка,  искоса  поглядывала
на Аню, не сыпанет ли чего, да некогда было с ней заниматься. Ты  ищи,
ищи. Начало смеркаться. Мамка обещала до сумерек обернуться,  и  Мишка
уже с полчаса как ныл, канючил, звал ее, мамку. Аня дала  нарочно  для
такого случая сбереженный оскол сахарной головы, крохотный, правда,  и
брат спрятал его за щеку, согласясь малость потерпеть. Ей и  самой  не
по себе было. Долго что-то мамка нейдет. Наконец, послышалось  урчание
мотора. Она привстала на цыпочки, выглядывая из-за плетня, выбегать на
дорогу мамка не велела, мало ли кто ехать мог, хотя  ездил  мимо  один
Никифор, кому еще ездить, он  и  мамку  на  базар  захватил,  и  назад
привезти должен был, хороший дядя этот Никифор (сахарный оскол тоже от
него, раньше, чем папка вернется, своего сахара в  доме  не  будет)  -
наконец-то! Старый Сивка,  как  звал  дядя  Никифор  свой  паровик,  с
горящим наверху фонарем выкатывался из-за рощицы.

    - Мамка, мамка едет!

    Мишка подбежал и завозился внизу, пристраиваясь  к  щели,  пытаясь
разглядеть хоть чего-нибудь.

    Старый Сивка остановился прямо напротив дома.  Мамка  вышла,  дядя
Никифор что-то сказал ей вдогонку, но она даже не повернулась. Корзины
пустые, значит, расторговалась. Хороший день.

    Мишка сразу сахарок разгрыз и проглотил спешно и за  мамкину  юбку
хвататься стал. Та отмахнулась:

    - Отцепись. Забери его, Аня.

    Брат сразу надул губы, вот-вот заревет.

    - Растопи сама. Сможешь? - и, не дожидаясь ответа, прошла в дом.

    Раньше, еще вчера, да что вчера, пять минут назад ее бы  окрылило,
а сейчас Аня лишь вздохнула. Последнее время мамка с  базара  грустной
приходит, грустной и злой. Хотя выручает хорошо, сама говорит. И  дядя
Никифор за  подвоз  денег  с  мамки  больше  не  берет,  а  до  базара
пятнадцать верст будет, неблизко.

    Она позвала Мишку с собой. Пусть учится, пригодится.  Тот  сел  на
корточки рядом, еще не отошедший от обиды, но всхлипы становились реже
и реже. Она заставила его палочки разламывать, больше для того,  чтобы
занять. Хотела даже позволить серники зажечь, но передумала - мал еще.
Дело важное, серьезное.

    В полутьме огонек совсем другой, чем на свету. И растет скорее,  и
жарче, и веселей. Трещит, постреливает.

    - Давай папку звать, - предложила она.

    - Как? - Мишка оглянулся, словно надеялся увидать его, папку. Ведь
забудет его, и сейчас едва помнит, хотя уверяет - помнит.

    - Мы покличем вот сюда, в печь, а дым из трубы разлетится,  ветром
его до папки отнесет, он и услышит нас.

    Жар  начинал  припекать,  но  они   старались   поближе   к   огню
подобраться, громче выйдет.

    - Папка! Папка, домой иди!

    Мишка решил, что по фамилии точнее выйдет:

    - Папка Евтюхов! Папка  Евтюхов!  -  и  вдруг  заплакал  отчаянно,
навзрыд.

    Аня захотела утешить его, да какое, и  сама,  как  дите,  слез  не
удержала. Чего плакать-то?

    - Горе мне с вами, - мамка стояла на порожке,  уже  переодетая.  -
Р„вы несчастные, - а у самой тоже слезы. - Дыму напустили...



                                  29



    Качки, собственно, не было - для  моряка.  Какой  он  моряк?  Хотя
каждый одессит вне  Одессы  был  настоящим  морским  волком.  Нет,  он
морская свинка. Маленькое подопытное существо.

    Семен подавил приступ тошноты. Если бы не дурацкое  путешествие  в
Вашингтон, он был бы в порядке. В полном порядке, не сомневайтесь.  Но
мэтр считал  своим  долгом  предупредить  Американское  Правительство.
Предупредил. Словно в этом есть какой-либо смысл.  Пророков  несчастий
не любят, верят им, или нет - неважно. Гонцы плохих вестей.

    В  темнеющем  небе  смутно  угадывался   силуэт   противолодочного
дирижабля. Будем  считать,  поверили,  хотя  подводная  лодка,  скорее
всего, находится в сорока милях к  востоку.  У  дяди  Сэма  дирижаблей
достаточно, будем надеяться, что они засекут противника.

    Он  с  тревогой   заметил,   что   действительно   надеется,   что
действительно этого желает. Боится. Раньше  он  гнал  от  себя  всякие
мысли о страхе. Теперь гони, не гони - едино. Хотя -  можно  отключить
передатчик  и  потихоньку  поплыть  куда-нибудь  в  сторону  Багамских
островов. Семен весьма смутно представлял, где расположены  эти  самые
острова. Остается уповать, что достаточно далеко.

    Пахло рыбой и солью, запах въелся во все поры судна.  Рыболовецкий
траулер - это навсегда. Семену нравился этот запах - напоминал  первые
походы на Привоз,  еще  с  маменькой,  они  бродили  в  рыбных  рядах,
блестящая, свежая, почти живая рыба заполняла  собой  все  -  корзины,
плетеные коричневым прочным прутом,  деревянные  лохани,  оцинкованные
баки и просто лежала внавал на мраморе прилавков,  оставалось  выбрать
подешевей,   нераспроданную   вчера   кефаль   или   скумбрию,   пусть
потускневшую,  зато  шедшую  за  бесценок;  по  пути  домой   маменька
обязательно останавливалась переговорить  с  кем-нибудь  из  знакомых,
посетовать на ужасную нынешнюю дороговизну и похвастать ужасно удачной
покупкой, таких знакомых обычно встречалось много, но маменька  каждый
раз обсуждала Привоз обстоятельно, воодушевленно, горячо.

    Он прошелся по палубе.  Кроме  него,  на  борту  было  пятеро,  но
остальные считали, что идет обычный эксперимент -  если  только  к  их
работе вообще применимо слово "обычный". Счастливые, они не  терзаются
сомнениями и  страхами,  предвкушают  хорошие  сверхурочные,  отдых  и
выпивку.

    Радист в рубке обрадовался ему:

    - Похоже, мы готовимся бросить вызов Би-би-си?

    - Почему нет? - Семену не было нужды заходить сюда, но и бродить в
одиночестве стало невмоготу. - Как наша опера?

    - Крутится помаленьку, - радист показал  на  вращающиеся  катушки,
проволока виток за  витком  разматывалась,  являя  эфиру  божественные
звуки  "Тоски".  Сегодня  Нью-Йорк  должен   был   передавать   прямую
трансляцию из "Метрополитен". Обойдутся и записью. - Сделать погромче?

    - Нет, не стоит. Тихая музыка лучше  слышна,  -  он  постоял  пару
минут, потом вышел. Дирижабль мигал огоньками в вышине, клонило в сон.
Действительно, не поспать ли? Семен вернулся в аппаратную. Нет, ничего
сделать больше нельзя. Машина настроена, выверена, любое изменение  на
пользу не пойдет. Остается только ждать.

    Двигатели   старушки   "Маккаби"   мерно   гудели,    подкармливая
радиопередатчик и статическую камеру Машины. Несколько граммов, точнее
- пять и две десятых. Можно, конечно, перемесить  и  больше,  столько,
сколько позволит энергия взрыва,  но  ему  нужно  именно  пять  и  две
десятых  грамма.  Остальное   останется   здесь.   Миллиарды   джоулей
первосортной энергии. Мгновенно  и  безболезненно,  как  говорил  дядя
Гершель, зубной врач с Молдаванки.

    Никогда не играл в азартные игры  -  и  вот  решился.  Мессианский
бред, да? Пан или пропал. Пропал -  обязательно,  а  вот  насчет  пана
посмотрим.

    Семен обошел статическую камеру. Подсчитано,  измерено,  взвешено.
Огненная надпись на стене пиршеского зала. Конец  царства.  Дайте  мне
точку опоры, и я таких дел наворочаю!

    Правильно ли он подсчитал? Нет,  не  в  техническом  плане,  здесь
Семен был уверен абсолютно. Но - станет ли лучше? Может ли быть  лучше
в принципе?

    Но если не может быть лучше, то  и  хуже  тоже.  Мэтр  так  просто
уверен, что мир переделать нельзя. Просто из  одной  точки  разойдутся
две параллельные прямые. Неевклидова геометрия наоборот.

    Семен налил щедрую (после нас хоть сухой закон,  но  только  после
нас) порцию виски, я люблю тебя, Америка, поднялся на палубу и  сел  в
шезлонг. Прохладно, осень. На  востоке  потемнело  до  густоты  смолы.
Будем ждать. И пить.

    В момент рождения нового мира творец будет пьян.

    Он завороженно смотрел на огненный ком, летевший  навстречу,  вмиг
позабыв обо всем, о  страхах  и  надеждах,  стакан  выпал  из  руки  и
покатился по палубе, ком поднимался вверх,  но  потом  замер,  значит,
снаряд двигается прямо к "Маккаби", ну, давай,  давай,  ближе,  ближе,
ближе...



                                 1911



    Выстрел остановил, отбросил человека. Чувствуя, что все  пошло  не
так, что случилось непредвиденное, непоправимое,  но  еще  не  осознав
этого разумом, Дмитрий механически выстрелил еще раз, бросил  пистолет
и побежал назад, побежал  только  потому,  что  так  было  задумано  и
отрепетировано мысленно многажды. Почему-то  ноги  понесли  его  не  к
выходу, а опять на балкон. Выстрела здесь то ли не расслышали,  то  ли
приняли за звук откупориваемого  шампанского,  но  поначалу  здесь,  в
третьем  ярусе  было  спокойно.  Пришла   нелепая   мысль,   что   все
пригрезилось, дурной паморок, но волна смятения, паники  и  странного,
болезненного восторга поднялась и сюда:

    - Стреляли! Стреляли! - словно все  ждали  этого,  были  готовы  к
этому и боялись обмануться.

    Он опомнился и  решил  спуститься  вниз.  На  лестнице  бестолково
сновали люди, не решаясь ни подняться, ни спуститься. Он  протолкнулся
сквозь них, оказался внизу, народ толпился у  входа  в  партер,  жадно
привставая на цыпочки, чтобы разглядеть, что там, внутри.

    Он пошел к выходу из театра. Сейчас, совсем немного...

    - Ма-алодой чела-авек, - не по-киевски акая,  неприметный  мужчина
ухватил его  за  руку,  но  ухватил  цепко,  намертво.  -  Вы  куда-то
та-аропитесь?

    Дмитрий и не пытался вырваться, просто остановился,  замер.  Перед
глазами опять и опять расплывалось пятно на белом сюртуке,  на  груди,
как раз там, куда он целился. Но как? Как могло такое случиться?  Ведь
это была имитация, он стрелял холостыми патронами!

    Люди у входа в партер хлынули назад, в фойе, узнав новость и спеша
поделиться с миром:

    - Убили! Столыпина - убили!



    ј В. Щепетнев, 1997