т прихватил внезапно, а  себя  со
стороны видно плохо. Чуть было не упустил время. Сама  же  операция...
Жить хотелось.

    - Хотелось?

    - Разумеется, и сейчас хочется, Государь. Но  человек  порой  мало
ценит то, что дано ему по  праву  рождения,  и  только  угроза  потери
заставляет осознать, как многого он может лишиться. И тогда открываешь
в себе новые силы.

    К чему  он  это,  подумал  Алексей,  на  что  намекает?  Очевидно,
священник  тоже  осознал  невольную   двусмысленность   сказанного   и
запнулся. А все-таки непохоже это на случайную обмолвку. Такой молодец
три раза обдумает, прежде чем скажет, тем более - самому государю.

    - Мне остается только пожелать  всем  вам  успеха,  -  пробормотал
Алексей.  Все,  поговорили.  Поняв,  что  аудиенция  закончилась,  оба
полярника откланялись. У двери адмирал замешкался,  и  Алексей  понял,
что Александру Васильевичу хочет поговорить наедине.

    -  Да,  Александр  Васильевич,  задержитесь,  пожалуйста.  Адмирал
благодарно взглянул на него.

    -  Отец  Афанасий  еще  молодой,  но...  Вы   позволите   говорить
откровенно, Государь?

    - Разумеется...

    - Вы должны знать: многие, очень многие ждут от Вас действий. Ваши
друзья - а у вас много друзей, поверьте, - готовы всемерно  поддержать
э-э... более активную позицию Вашего величества.

    - Я приму это к сведению, - ну, вот. Еще один приверженец.

    - Флот - я отвечаю за свои слова, - флот не любит... нынешних.

    - Не любить одних - еще не значит любить других.

    - Других - может быть, но Вас, Государь, флот любит.

    - Кроме военно-морского флота есть и воздушный. А также армия.  Вы
хотите, чтобы я развязал гражданскую войну? Мало нам германской?

    - Германская война будет окончена - может быть окончена -  еще  до
Рождества. Коминтерн готов заключить мирный договор,  весьма  выгодный
России. Если этого захочет наше правительство.

    - Что вы имеете ввиду?

    - Идут обширная подготовка к новой кампании. В любой момент,  Ваше
Величество, может быть отдан приказ двинуть корабли к берегам Америки.

    - Америки? - Алексей недоверчиво рассмеялся. - У наших  стратегов,
конечно, аппетит отменный, но - Америка?

    - Идеальный противник. Далекий, поэтому воевать  можно  бесконечно
долго. А когда страна воюет, управлять ей куда проще, чем мирной. Даже
не управлять - командовать.

    - Хорошо, хорошо, адмирал, - не хотелось продолжать разговор.

    - Я считал своим долгом сказать то, что сказал.

    - Я ценю вашу откровенность, - всем видом Алексей показывал, что -
хватит. Адмирал, наверное, разочарован.  Как  всем  хочется  действия!
Заговоры, перевороты, потрясения. Сразу и вдруг.

    Затея  с  Антарктической   экспедицией   после   этого   разговора
показалась пустячной. Детская забава. А он так гордился ею  -  настоял
чтобы полностью, до копейки  она  была  оплачена  из  его  собственных
средств,  составлял  программу  исследований,  подбирал  -  с  помощью
адмирала - людей.

    Действовать. Только этого от него и ждут. И гипотетические  друзья
и несомненные - о, совершенно! - враги.



                                  2



    Поначалу боль казалась пустячной, гораздо больше его обеспокоило -
кто? Кто стрельнул в спину? Бердников, Сашка Коленьков, Азаров? Каждый
ненавидел его люто, как, впрочем, и он их.

    Ефрейтор привалился боком к дереву,  неловко,  левой  рукой  начал
ощупывать себя. Лишь с третьего раза ладонь окрасилась кровью,  где-то
у лопатки. А спереди ничего не было. Застряла внутри.

    Взяла досада. Германец, он перед ним, за спиралями, и  ничего,  не
стреляет, а эти... Он выругался, полегчало - обманно, на куцый щенячий
хвост, но он воспользовался и этой  малостью,  пригнувшись,  перебежал
под защиту кустов, хотя,  наверное,  тех  сдуло,  на  выстрел  вот-вот
придет кто из офицеров,  стреляли  нынче  редко,  затишье,  но  опаска
лишней не бывает, особенно здесь.

    Пролежал он недолго, может, совсем недолго.

    - Ты чего лежишь, Евтюхов? Никак, ранили?

    - Так точно, ваше благородие, -  вот  тут-то  боль  и  показалась:
зацепила, дернула и поволокла. Он закусил губу, пытаясь ее обороть, да
толку...

    Подпоручик был не один, вместе с ним трое солдат. Дозорные.

    - Ты того... Терпи. Сейчас  в  лазарет  доставим,  тут  близко,  -
приговаривал один, из соседней роты,  Гаврилов,  что  ли,  перевязывая
поверх гимнастерки серым полевым бинтом. Он терпел, куда  ж  деваться,
да еще подпоручик  облегчительный  укол  сам  сделал,  из  собственной
офицерской аптечки, не пожалел, про уколы эти много слухов ходили,  он
думал - врут все, болтают, но помогло почти сразу  -  боль  закрылась,
угасла.

    - Вот тебе и германец,  -  офицер  спрятал  аптечку,  посмотрел  в
сторону спиралей. - Не трогаем их, а они...

    Ефрейтор хотел было  сказать,  что  германец  тут  не  причем,  но
опомнился: одно дело - от врага пострадать, совсем другое - от  своих.
Ничего, с этими он сам посчитается, понадобиться пособить - есть кому.
За дружка своего, самострельщика, поквитаться хотят, ладно, ждите.

    - Ты, Гаврилов, доведи его до лазарета, видишь, сам он не  дойдет,
- скомандовал прапорщик.

    Путь помнился плохо, остался разве что  запах  нового  порошка  от
вшей, которым Гаврилов обсыпался знатно. Ефрейтор же порошка этого  не
переносил,  начинало  зудиться,  покрываться  волдырями  тело,  и  ему
специально разрешили раз в неделю ходить в баню соседнего  полка,  где
работала вошебойка.

    Лазарет никаким лазаретом не был, просто  -  полковой  медицинский
пункт. Стоял он, укрытый пригорком, верстах в трех, и, дойдя до места,
ефрейтор висел на Гаврилове. Тот лишь уговаривал терпеть, и почти  нес
его, обхватив рукой за пояс.

    Встретили их без охов и ахов, ефрейтора уложили на носилки, просто
смешно, столько прошагал сам,  а  в  перевязочную,  тут  же,  рядом  -
понесут.  Солдата  принялись  расспрашивать,  что  да  как,   ефрейтор
прислушивался, готовый поправить, но Гаврилов говорил правильно,  мол,
на  глазах  их  благородия  подпоручика  Семенова   ранила   ефрейтора
германская пуля. К словам солдата не придирались, да и как придерешься
- рана в спину самострелом быть не могла никак.

    Гимнастерку снимать  не  стали,  а  рассекли  ножом,  жалко  было,
чистая, в бане-то он и стирался при каждой возможности,  потом  чем-то
холодным мазали спину, холодным и пахучим особым медицинским  запахом.
Он лежал на перевязочном столе на животе,  голову  держал  набок,  так
велели, и думал: признают ранение легким или тяжелым. Если тяжелым, то
могут дать большой отпуск  или  даже  демобилизовать  подчистую,  одно
легкое ранение у него уже было.

    - Зонд, - потребовал доктор.

    Хоть и легкое, тоже ничего, отпишут домой, мол, геройски воюет  за
Отечество, и за ранение хозяйству должно выйти послабление, по  указу.
В полку был солдат, четырежды  легко  ранен,  так  налог  ему  снизили
наполовину, как за убитого. Он не четырежды, но все ж бабе облегчение.

    Доктор обколол рану хорошо,  на  совесть,  чувствовалось,  как  он
ворочает в ней  инструментом  (ефрейтор  мельком  видел  -  блестящий,
красивый) а боли не было. Потом позвали другого доктора, который  зубы
дергал, вместе они еще немного тревожили рану, а потом опять  помазали
холодным, приложили ваты и заклеили  марлей  сверху,  так,  во  всяком
случае, он понял.

    - Как чувствуешь, ефрейтор? - спросил его первый доктор, наклонясь
почти к лицу, видны были крупные поры и пот  на  лбу  и  висках.  Тоже
работенка - латать раненых. Не под пулями, но...

    Ефрейтор не знал, как ответить. Не больно, так зачтут  ранение  за
легкое, соврать, что больно - вдруг здоровью навредить? Доктор, видно,
понял и сказал:

    - Ты к отпуску готовься, долгому.  Мы  тебя  сначала  в  госпиталь
окружной направим, а по выздоровлении, скорее всего, вчистую от службы
освободят.

    Он поверил доктору, тут, на передовой, врать не станут.

    - Совсем не больно. Наверное, ваши уколы сильные.

    Доктор вроде и не обрадовался, а наоборот.  Они  вместе  с  зубным
доктором начали говорит вполголоса и непонятно, а он  на  столе  лежал
совершенно спокойно, наверное, даже бы уснул, но доктора скомандовали,
и его переложили на носилки, укрыли принесенным  откуда-то  одеялом  и
так, накрытого, понесли в палатку.

    Палатка, большая, была почти пустой, у стены,  далекой  от  входа,
лежали двое, и все. Его уложили, он попросил - поближе к  двери,  днем
душно, а к вечеру обещали отправить в  госпиталь,  подоткнули  одеяло,
спросили, не нужно ли чего, не стесняйся, но ему и вправду  ничего  не
нужно было, он как раз облегчался, когда ранили, и, пообещав  позвать,
если что, он устроился на приглянувшемся месте.

    Устроился - значит,  закрыл  глаза.  На  большее  не  хватало.  Он
прислушивался к себе, что там, внутри, не очень? Но  ответа  не  было,
рана молчала. Здорово умеют лечить. Научились. Какое-о время он просто
лежал, не думая ни о чем.  Поднимающееся  солнце  прогревало  палатку,
ткань пахла как-то особо, неуютно, нежило. Он не любил палаток вообще.
Даже здесь, на Бессарабском фронте зимой будет  холодно,  а  севернее,
под Кенигсбергом? Все сколь либо  годное  жилье  отводилось  офицерам,
старшим офицерам, потому что жилья было мало: отходя,  коминтерновская
армия разрушила все, что успела, угнала жителей, поля поросли  дрянью,
сквозь которую проглядывала горелая земля,  в  позапрошлом  году  жгли
посевы. Потом он вспомнил, что о зиме  тревожиться  больше  надобности
нет, стало повеселее. О доме он решил не загадывать, чего спешить,  да
и вообще, мало  ли,  но  вот  госпиталь,  куда  направят?  В  Кишинев,
наверное. Сначала на станцию, а там, в санитарном вагоне - в  Кишинев.
Их полк  проходил  через  город,  невелик  городишко,  но  уж  получше
Плоешти, разрушенной напрочь.  В  Кишиневе  был  малый  из  его  роты,
правда, в особом госпитале, триппер подхватил, его подлечили и  назад.
Тут  триппер  не  грозит.  Неоткуда  ему  взяться.   Ничего   городок,
рассказывал. Компот давали, персики и виноград  в  нем  плавали,  а  у
местных вина можно купить почти даром. Нищета, копейке рады.

    Откинутый полог входа  давал  обзор,  крохотный,  но  мир  снаружи
казался отсюда  каким-то  особенным,  будто  синему  смотришь,  только
цветную, все обрело значение и смысл,  пусть  даже  непонятный  сразу.
Видна была береза, обычная, такая же, что и в Шиловском лесу, куда  он
раньше, мальчишкой, ходил с хутора, неправда, что наши березы какие-то
особенные, дерево  и  дерево.  Еще  виднелась  часть  другой  палатки,
огромный красный крест нарисован был на боку. Наверное, и сверху есть,
и на его  палатке  тоже.  Он  повернул  голову,  так  и  есть.  Немцы,
коминтерновцы, правда, говорят, на этот крест кладут,  даже  наоборот,
стараются бомбить в первую очередь, но все  дни  никаких  бомбежек  не
было, с чего бы сегодня им начаться. Прошла мимо сестра милосердия,  и
не разглядел ее толком, мелькнуло белое и чепец или как он называется,
с крылышками, ефрейтор представил  себе  здоровую  молодую  бабу,  но,
скорее, по привычке, сейчас ничего в нем не отозвалось.  Вот  вернется
домой...

    Слух тоже обострился, бесчисленные звуки летели  отовсюду,  ветер,
шевеление  листьев,  разговоры,  невнятные,   но   оттого   не   менее
интересные, смех. А вот соседа слышно не было. Жив ли?

    Он вгляделся. Жив, дышит, даже  тяжело.  А  неслышно,  потому  что
внутри, в палате. Его же влекло - снаружи.

    - То ли лошадь. Не ломается, не шумит, топлива не нужно, - громкий
голос принадлежал зубному доктору.  Ефрейтор  понимал,  что  память  и
чувства его обострились и стали ясными, как в детстве.

    - Что тебе лошадь, -  новый  голос  был  незнаком.  Представилось,
будто говорит толстый невысокий  человечек,  в  летах,  но  живчик.  -
Мамалыгой кормить е„ прикажешь? Овса-то нет.

    - Можно и без лошади. Только если начнется, мы захлебнемся  сразу.
Плечо - десять верст. Представь, исправны оба паровичка. Каждый  берет
пятерых, пусть даже шестерых. Туда-братно час. Двенадцать человек.  За
день десять рейсов. Сто двадцать человек.

    - Мало?

    - По расчетам и не мало, но малейший сбой?  Стрелять  ведь  будут,
стрелять! Пуля дура, а снаряд еще дурее.

    - Ты, Егор, не волнуйся и  не  сомневайся.  Наше  дело  поросячье,
лечить в применении к обстановке.

    Голоса  удалялись.  Молодой  еще  зубной  доктор,  только  недавно
прислали. А тот, толстый, его на ум наставляет. Наверное, опытный.

    Ефрейтор  уверовал  в  толстого  доктора.  Подумалось,  жаль,  что
толстый не осмотрел его рану. Сразу бы сказал,  какое  ранение,  когда
домой (он даже не заметил, что думает не  "если"  а  именно  "когда"),
отписал бы, пусть готовятся к  встрече.  Захотелось  сала,  копченого,
совсем не ко времени, не зима. На базаре прикупят,

    Он  задремал,  продолжая  слушать  вокруг,  давая  каждому   звуку
определение, само собой возникающее в сознании, и ощущая свое единство
с этими звуками, со всем миром, недоумевая только, почему  раньше  был
зашорен, пропускал жизнь мимо. Суета. Нужно, необходимо  было  попасть
сюда с этим ранением,  что-бы  понять  цену  жизни.  Не  грош,  жизнь.
Неподалеку запыхтел паровичок,  и  он  увидел,  как  едет  к  станции,
чувствовал даже тряскую дорогу. Доедет к сроку.



                                  3



    - Звучало так, словно по воде лопатами били, плашмя, -  Генрих  по
привычке  вопросительно  взглянул  на  собеседника,  правильно  ли  он
сказал: "плашмя". Эта привычка, оставшаяся с прежних лет,  выдавала  в
нем  чужака,  пришлого,  хотя  русский  язык  Генриху  стал  ближе   и
естественней родного. Девять лет - большой срок, особенно  когда  тебе
всего семнадцать.

    -   Громко,   -   полуутвердительно,   полувопросительно   ответил
Константин.

    - Оглушительно, - восторгу Генриха требовался простор. Простора  у
нас много, порой кажется - слишком много, ценить перестаем.

    - На слух ты нарыбачил много. Ну, а поймал что? С лопату или  хоть
поменьше?

    - Немножко. Пустячок. Какой с меня рыбак.  Вот  если  бы  с  вами,
Константин Макарович.

    - Может быть, завтра. Как получится.

    - Но я приготовлюсь, хорошо?

    - Не спеши. Вечером  решим.  Как  погода,  как  время.  Что  зазря
колготиться  -  Константину  рыбачить  не   хотелось,   но   вот   так
отказываться от самой идеи рыбалки не хотелось тоже. Традиции. Без них
и отдых не в отдых. Казалось, что он ежегодно приезжает сюда исполнить
ритуальные действа -  рыбачить,  сходить  по  грибы,  поохотиться,  не
интересуясь ни конечным результатом, ни даже самим процессом. Просто -
положено, как положено на Рождество ставить елку, а на масленицу  есть
блины.

    Куранты за окном отбили четверть.

    - Ох, мне пора заниматься, - Генрих нехотя поднялся  с  кресла.  -
Четырнадцать параграфов по  физике  и  три  часа  математики.  Так  вы
вечером скажете, Константин Макарович? Решите и скажете?

    - Насчет рыбалки-то? Решу и скажу. Обязательно.

    После ухода Генриха он не спеша допил остававшийся в термосе кофе,
разглядывая пронзительно  яркую  картинку:  поле,  розы,  гора,  небо.
Китайский лубок. Но сам термос тепло держал хорошо, что и примиряло  с
аляповатым пейзажиком на его корпусе. Не нравиться - разверни  тыльной
стороной.  "Доброму  русскому  солдату  от  жителей  Пекина".   Термос
подарили в госпитале, где он провел три месяца,  после  чего  комиссия
решила, что поручик Фадеев свое отслужил, и долечиваться  может  дома.
Правильно решила.

    Он решил погулять. Погода в любой момент переменится,  что  тогда?
Привел себя в надлежащий вид и чинно спустился с лестницы.

    Баронесса на его приветствие ответила сдержанно. Он справился о ее
здоровье,  похвалил  Генриха,  полюбопытствовал,  где  сейчас  фройлян
Лотта. Здоровье было, благодаренье Богу, крепким, Генрих  -  прилежный
мальчик, что  не  удивительно,  а  фройлян  Лотта  с  раннего  утра  у
принцессы Ольги, помогает собирать посылку на фронт.  В  словах  ее  о
раннем утре сквозило неодобрение к молодому человеку, встающему  столь
поздно и ведущему откровенно праздную жизнь. Но потом она  смягчилась,
вспомнив, что Константин уже и не молод, и первую  свою  рану  получил
под Кенигсбергом, сражаясь под знаменами  того  же  полка,  что  и  ее
покойный супруг, и даже пригласила его откушать с ней  чаю,  целебного
травяного чаю, собранного ею самой  по  рецептам  ее  бабушки.  Здесь,
правда, травы немножечко не такие, но все-таки...

    Пришлось  выпить,  похвалить,  и  лишь   затем   Константин   смог
удалиться. Девять лет под чужой кровлей сделали баронессу либеральной,
терпимой старушкой, но сейчас это огорчало. Что хорошего  в  невольном
смирении? Стать на старость лет  нахлебницей,  приживалкой  да  еще  в
чужой стране... Мало радости. А забот много. Генрих - ладно,  поступит
в  политехническую  академию,  сделает  карьеру  -  как  всякая  мать,
баронесса не сомневалась в талантах сына, а Генрих  действительно  был
способным, - но вот что с  дочерью  делать?  Где  найти  ей  достойную
партию, да еще проживая здесь, в глуши, почти среди  медведей?  Вот  и
приходится  улыбаться  и  вести   разговоры   с   ним,   Константином,
каким-никаким,  а  потомственным  дворянином,  дальним   родственником
принца, самостоятельным и  даже  состоятельным  человеком.  Мезальянс,
конечно, но в сложившихся обстоятельствах...

    Константин перестал печалиться за баронессу. Кто знает, о  чем  та
думает на самом деле.

    Седой,  сгорбленный   Ипатыч   прошел   мимо,   не   замечая,   он
поздоровался, и старик так досадовал на  невнимательность,  что  стало
жалко и Ипатыча.

    - Как жизнь? - спросил Константин, пытаясь ободрить лакея.

    - Служим. Стараемся.

    - Не тяжело?

    - Какое тяжело. Это молодые  гневили  Бога,  теперь-то  в  окопах,
поди, мечтают назад вернуться, на пироги.

    - Петр Александрович когда приезжает?

    - Их к обеду ждут. Только что телеграмма  от  них  пришла.  Так  я
побегу,  ладно,  а  то  немка...  ох,  простите  дурака...   баронесса
браниться будет.

    - Ступай, - он смотрел, как лакей ковылял на ревматических  ногах.
Побегу... А ведь Ипатыч, пожалуй, и доволен. Нужен, опять при деле,  в
семье не рот лишний, а кормилец.

    Константин  обогнул  дворец,  длинной  каменной  лестницей   начал
спускаться к  реке.  Давно  не  стриженные  кусты  возвращали  парк  в
первозданное,  российское  состояние,  вода  сбегала  по  каскаду,  не
Петергоф, зато рядом, близко, почти свое.  Вспоминалось  детство,  как
играл он здесь, разглядывал букашек и пускал в фонтане кораблики.

    Он  прошел  мимо  фабрики,  конфетный  дух  продлевал   лирические
воспоминания, но что съедено, то  съедено,  и  нечего  возвращаться  к
конфетным  фантикам.  Мимо  катила  вагонетка,   доверху   нагруженная
свеклой, вместо  мотора  две  работницы  качали  рычаг,  уголек  нынче
нормирован, и ему  стало  стыдно  своего  безделья.  Барин.  Вагонетка
пересекала путь, и он остановился, пропуская. До сахарного  завода  от
станции было близко, версты полторы, но двигалась вагонетка  медленно,
едва в полчаса управятся. Показалась и  другая,  третья.  Он  поспешно
перешагнул через рельс и  пошел  рядом  с  узкоколейкой,  стараясь  не
смотреть на  работниц.  Те,  полураздетые,  жарко,  хоть  и  сентябрь,
поглядывали на  него  скорее  весело,  что  за  ферт  гуляет.  Рычаги,
передачи,  наверное,  это  действительно  не  очень  тяжело,   ветерок
обдувает, не то, что в цехах.

    Он пересек мост, давно не чиненый, если и раздобудет  принц  угля,
все равно паровоз не пустишь, по пути  посмотрел  вниз,  в  воду,  под
поверхностью мелькало серебро уклеек, а настоящая  рыба  была  глубже,
угадываясь тенью, ра