ых убийц - что может быть желаннее для его  врагов?  Если  не
подозреваешь никого, значит, подозреваешь каждого - доктора,  вдруг  в
мазь добавит яду, повара, лакея, жену,  охранника,  дядю  Вилли,  свою
собственную тень.  Строить  Инженерные  замки  -  пустое  занятие,  за
стенами не отсидеться. Единственное, что может помочь  -  сделать  его
смерть для врагов страшнее его жизни. Хорошо было фараонам  -  умирали
они, и забирали с собой в гробницу преданных министров,  жен  и  слуг.
Цинь Ши Хуан Ди. Могила могил, восемьсот приближенных.

    Он содрогнулся от отвращения. Придут же, право, в голову мысли...

    Зазвенел тонко комар, явно очерчивая пределы любой власти - вот  я
каков, поди, возьми за пятак! Никакая морская пехота не оборет!  Время
отдохнуть, всего не одолеть разом.

    Алексей покинул кабинет; вечером во дворце  становилось  тихо,  он
так любил. Зашел в покои императрицы. Мария сидела  у  лампы,  гусиным
пером черкая что-то по бумаге; он на цыпочках вышел. Дамской поэзии не
понимал, впрочем, как и мужской, но  критики  о  Морозовой  отзывались
лестно, даже явные германофобы (особенно они! "Только истинно  русская
душа может понять красоту  слова  простой  русской  женщины,  сумевшей
выразить  в  своих  творениях..."  и  т.  д.  и  т.  п.)  подтверждало
надежность псевдонима.

    Сашеньку укладывали. Алексей не стал его разгуливать, поцеловал на
ночь и ушел. Так и придется вечер одному  коротать?  Зашел  к  учебную
залу, покрутил глобус.  Велика,  велика  Россия.  Новая  часть  света,
седьмая,  эко  выдумали.  Рановато  претендовать   на   географическую
исключительность. Может, и седьмая, да не света, а тьмы. Темно кругом.
В душах. И в его душе тоже.

    Сейчас  он  почувствовал,   что   утомился.   Захотелось   принять
успокоительную хвойную ванну и спать.  Он  переборол  себя,  знал,  не
уснет, только изведется, ворочаясь до полуночи и дальше.  Пусть  вечер
идет своим чередом.

    Светильники на террасе горели приглушенно; мошка,  бабочки  вились
вокруг, назойливо стараясь - показаться. Другой цели  у  них  вроде  и
нет.

    В музыкальной гостиной  он  заметил  маркиза  Бови.  Тот  сидел  у
нотного столика, что-то  записывая  в  толстую  тетрадь  коленкорового
переплета. Заметив Алексея, он вскочил, тетрадь с колен упала на пол.

    - Добрый вечер, маркиз, - Алексей  наклонился,  поднял  тетрадь  и
передал ее Бови.  -  Сегодня  все  пишут.  Даже  я.  Нашли  что-нибудь
любопытное?

    - Исключительное, Ваше Императорское Величество!  Там  же,  в  той
книге (Алексей заметил, что маркизу не  захотелось  назвать  книгу)  я
обнаружил лист с пометками - вот он, я перерисовал буквы. Это, похоже,
перевод на русский?

    - Церковнославянский.

    - Вы не могли бы прочитать? Как это звучит?

    - Попробовать можно, но получится ли?  Эти  слова  лишены  смысла.
Кто-то,  может  быть,  сам  Иоанн  Четвертый,  искал   верный   способ
произнести заклинание.

    - Да, я так и предполагал, - маркиз оправился от смущения,  сейчас
он был с императором на равных. Вернее, он был не с императором,  а  с
коллегой. И славно, подумалось Алексею. - Но для чего? Латынь сама  по
себе довольно верно воспроизводит звуки.

    -  До  некоторой  степени.  Полноценного  фонетического  языка  не
существует.  Не  все,  конечно,  схожи  с  английским,  но   искажения
присутствуют в каждом из них.

    - Но для чего было переводить  на...  на  церковнославянский?  Это
лишь увеличивает степень искажений.

    - Вам, маркиз, нужно поговорить на эту тему с нашими  академиками,
Павловым и Юнгом. У нас как-то  занятный  вышел  вечерок  однажды,  мы
спорили обо  всех  этих  заклинаниях,  магических  словах,  колдовских
заговорах. Господин Юнг считает, что заклинания - вроде кодовой фразы.
Знаете,  можно  человека   загипнотизировать,   выучить   чему-нибудь,
например, стенографии, но вне гипноза он  эту  возможность  теряет.  А
ключевая фраза позволяет восстановить навыки, вспомнить, чему  обучили
под гипнозом. Академик Павлов  подобным  образом  излечил  человека  с
истерической слепотой, случай описан в "Вестнике нейрофизиологии".

    - Я не вполне улавливаю связь...

    - Юнг предполагает, что человечество, как  единое  целое,  тоже  в
определенном смысле страдает истерической слепотой. А заклинание,  как
ключевое слово, способно  на  какое-то  время  снять  пелену  с  глаз.
Родовое подсознание, единое для всех.

    - И они... пробовали?

    - Насколько я знаю, нет. Это ведь так, игра ума, безумные идеи.

    - Но, все же, зачем было переводить с латыни?

    - Для того чтобы заклинание  испытал  другой  человек,  с  латынью
незнакомый. Мало ли, произнесешь, а вместо  второго  зрения  и  первое
откажет. Жрецы свои тайны берегли. Так что  -  берегитесь,  -  шутливо
предостерег Алексей.

    - Вы полагаете, все это  -  ерунда?  -  маркиз  уловил  настроение
собеседника.

    - Для тех, кто верит, возможно, и нет. Самовнушение, самогипноз...
Знаете, маркиз, я и к обычному гипнозу подозрительно отношусь, кажется
- надувают шарлатаны, - Алексей рассмеялся. - Хотя, возможно, я просто
ограничен и не способен воспринять новые идеи. Но пытаюсь, даю  слово,
пытаюсь, - он вспомнил о поручении отцу Афанасию. Антарктида...

    - Есть многое на свете, писал Вильям Шекспир.  И  многое  есть  во
тьме, - маркиз закрыл свою тетрадь. - С вашего позволения,  я  сошлюсь
на наш разговор, когда обращусь к господам Павлову и Юнгу.

    - Разумеется, маркиз, - согласился Алексей. - А пока не  составите
ли компанию? Ужасно не хочется чаевничать одному.

    - Чаевничать?

    - Пить чай. На  западной  террасе  место  просто  заколдованное  -
никогда не бывает комаров.  Радио  послушаем.  Идемте,  а  то  самовар
стынет, - и он вышел из светлой гостиной навстречу тьме.



                                  22



    Потолок уходил ввысь, даже не потолок, а своды,  мощные,  могучие,
каменные, но Вабилов не чувствовал простора, напротив,  казалось,  что
камень рухнет, задавит.

    Ничего,  простояла  ратуша   сколько-то   веков   (эстонцы   любят
точность), простоит и сегодня.

    Он оглядел зал -  поверх  бумаг,  его  речи,  четыре  машинописных
листка, которые  Вабилов  с  профессорской  неловкостью  устраивал  на
пюпитре. Принц Улаф, члены Нобелевского комитета, магистрат, дипломаты
и даже свой брат ученый - из Юрьева, Упсалы, Пастеровского института и
даже, кажется, из Торонто.

    Речь. Знаменитая  нобелевская  речь.  Прямая  трансляция  из  зала
ратуши. На волне две тысячи четырнадцать метров.  Рядом  с  микрофоном
загорелась красная лампочка. Эфир открыт.

    Он  испугался  -  свои  слова   исчезли,   спрятались   в   порыве
благоразумия.  Как  просто  -  отчитать   написанное,   выверенное   и
одобренное.

    Лампочка замигала, торопя.

    - Коллеги! Сегодня мой день. Мой. Я шел к нему много лет, теряя по
пути  воздушные  невесомые  иллюзии  и  обретая  факты.   Первосортные
полновесные факты. Аксиома - ученые работают во  имя  прогресса.  Цель
науки - всемирный прогресс, -  волнение  ушло,  лишь  эхом  отдавались
слова в голове. -  Стало  меньше  болезней.  Сникла  трахома.  Исчезла
черная оспа. Кто-нибудь видел в этом  году  оспу,  а?  Пусто  стало  в
природе, господа. Пусто. А она этого не любит. И не терпит. Как сказал
гениальный Ломоносов, сколько чего отнимется в  одном  месте,  столько
прибавится в другом. Гони натуру в дверь, она вернется в окно. А  если
окна нет, мы его прорубим. Мы - ученые.  Служители  прогресса.  А  что
есть движитель прогресса? Война! Моя страна воюет,  отстаивая  свободу
всего мира, отстаивая высокие  идеалы  человечества.  Огнем,  свинцом,
газами.  Только  этого  мало.  Микробы,   крохотные,   невидимые,   не
оставляющие после себя разрухи,  не  портящие  движимое  и  недвижимое
имущество - вот то, что надо. Экономно.  Культурно.  Гигиенично.  Одна
беда - нет в природе таких микробов.  Чума,  холера,  сибирка,  желтая
лихорадка - укрощены. Всем детишкам делают  прививки  от  туберкулеза.
Ну, и заодно нагружаем защитой от вышеперечисленной четверки. Я думаю,
мы не одни такие умные. А, коллеги?  (Все-таки  перебор  с  коллегами.
Хотя легкий юмор в нобелевской речи - традиция  давняя).  -  Так  вот,
если укрощены  свирепые  болезни,  нельзя  ли  раздразнить  привычные,
обыденные, те, с которыми мы живем  почти  мирно.  Всякие  там  чирьи,
заеды, угри,  с  которыми  бабушки  наши  управлялись  печеным  луком?
Сложная задача?  Сложная.  Но  прогресс  (слово  отозвалось  в  голове
свистом серпентария -  прогрес---)!  Наука  умеет  многое.  И  ей  это
удалось.  Нам  удалось.  Мне.  Удалось  банальный  гноеродный   микроб
стрептококк  сделать  неукротимым,  свирепым,   бешенным.   Достаточно
грошовым пульверизатором разбрызгать десять граммов  культуры  в  этом
славном древнем зале - и к  завтрашнему  вечеру  присутствующие  будут
представлять собой куски  зловонной  разлагающейся  протоплазмы.  А  в
последующие сутки умрут контактировавшие с вами. Зато на  третий  день
микроб вернется в неактивное состояние, и войска - освободители войдут
в город, неся уцелевшим, если таковые найдутся, свободу,  равенство  и
братство.

    Вабилов перевел дух. Часть публики зааплодировали  -  те,  кто  не
понимает по-русски. Ничего, растолмачат.

    - Мы... Я это сделал. Да. Не в пробирке. В  капитальном  масштабе.
Тонны культуры готовы к употреблению.  В  любое  время  -  через  год,
неделю, сейчас. О нет, не волнуйтесь, Таллину  ничего  не  угрожает  -
пока. Обработке подвергнутся страны побольше. Еще больше. От  моря  до
моря, от океана до океана.

    Фотовспышки  засверкали  чаще.  Дошло,  наконец.  И   лампочка   у
микрофона погасла. Ничего, он уложился.

    - Я еще раз благодарю вас за возможность высказаться.  Разумеется,
я не  могу  принять  присужденную  мне  награду.  Поздно.  Лет  десять
назад...

    К нему подскочил атташе, почтительно, но жестко взял  под  локоть.
Кольнуло, ровно клопик укусил. Вот, значит, как это делается...

    -  Господа,  господа!  -  а  волнуется,  дам  забыл.  Вабилов   не
вырывался. Зачем? Он  все  сказал.  Дикси.  -  Многоуважаемый  лауреат
переутомился, - никакого желания возражать не было. Даже  отрицательно
покачать головой. Даже перевести взгляд. - Последнее время господин  и
госпожа  Вабиловы  работали  на  пределе  человеческих  сил.  Работали
сутками  с  благородной  целью  -  защитить  человечество  от   ужасов
бактериологической войны. Да, кое-где вынашиваются такие планы.  Я  не
уполномочен заявлять конкретно. Но всем  присутствующим  ясно,  откуда
исходит  угроза.  Чувство  огромной  ответственности,   исключительной
важности результатов исследований были бы непосильны  для  большинства
людей, но господин Вабилов работал с феноменальным упорством,  отдавая
всю мощь интеллекта на благо России, всего человечества.  И,  поверьте
мне, достиг многого.  Но  кошмары  возможного  применения  противником
антигуманного оружия продолжали его мучить,  и  вот  сегодня,  в  день
триумфа, когда господин Вабилов позволил себе, наконец,  расслабиться,
они настигли его. Небольшой отдых, и...

    Вабилов рассмеялся, если бы  смог.  Какая  ерунда.  И  как  сейчас
приятно. Настоящее блаженство.

    Он осел, как снеговик под нежданным  мартовским  дождем,  мягко  и
мокро. Фу, неудобно...

    - Врача! Скорее врача! У него обморок!

    Его бережно уложили на носилки, и Вабилов почувствовал, как плывет
в воздухе, на ум пришла  иллюстрация  из  "Нивы"  -  санитары  выносят
раненого с поля боя, но он сам же удивился сравнению: какого боя? Ведь
так хорошо!...



                                  23



    - Ты, душенька, иди... отдохни,  знаешь...  -  Гагарин  постарался
успокоить жену.

    - Как он мог! Как он мог сказать такое! - жена покраснела от гнева
и негодования.

    - Смог, видишь, -  Гагарин  выключил  аппарат,  музыка,  сменившая
трансляцию с нобелевской церемонии, погасла вместе  с  зеленым  глазом
настройки.

    - Но ведь это... неправда?

    - Ну разумеется, душенька. Абсолютная ложь.

    - Что же ты теперь будешь делать?

    Гагарин понял, что жену волновало не содержание речи  Вабилова,  а
то, как это отразится на его,  Гагаринской  карьере.  Умница,  хоть  и
дура.

    - Не тревожься, душенька. Мы  наведем  порядок.  Никому  неповадно
будет повторить этакое. Ты отдохни, - повторил он.

    Жена ушла, поняла, что мужу надо  работать.  Последнее  время  все
чаще и чаще он ложился заполночь, и она привыкла к этому. То  есть  не
привыкла, но притерпелась, правда, стала больше есть сладкого, набрала
вес, но такова, похоже, судьба всех жен людей власти.

    Гагарин поудобнее устроился на  диване.  Народ  требует,  господа.
Возмутительнейший   случай.   Беспрецедентная   наглость   зарвавшихся
индивидуалистов. Что-нибудь в этом  духе.  Предварительной  цензуре  в
России - быть.  Завтра  сенат  утвердит  временное  положение.  Сенату
многое, многое придется утвердить, - Гагарин постучал по дереву. Он не
был суеверным, но - на всякий случай.

    Телефонный звонок застал его у глобуса, на котором он  разглядывал
Североморск, оттуда с минуты на минуту должен  был  отправиться  отряд
дирижаблей.

    - Гагарин слушает!

    Сбивчивый, взволнованный голос сообщил о покушении на Государя.

    - Он жив?

    Этого звонивший не знал. Спешил срочно доложить.

    - Хорошо, выезжаю, - Гагарин посмотрел на часы. Да, именно  сейчас
дирижабли  поднимаются  в  воздух.  Перелет  через   Северный   полюс.
Американцы и помыслить не могут о возможности атаки с севера,  все  их
силы стянуты к Атлантическому побережью. То-то удивятся.

    Он надел мундир,  простой,  непарадный,  пусть  видят  -  он  тоже
солдат.

    В тяжелые времена все - солдаты.



                                  24



    - Я скоро, - бросил Семен водителю.  Тот  молча  приложил  руку  к
козырьку форменной фуражки. Нынче я барин.

    Портье за стойкой виновато развел руками:

    - Сегодня для вас ничего нет, мистер Блюм.

    - Пишут, - утешил его Семен.

    Старый лифтер поднял  его  на  свой  этаж  -  дом  претендовал  на
аристократичность, служащие носили подобие ливрей, и Семен  чувствовал
себя опереточным самозванцем, Мойше в гостях у графа, с переодеваниями
и фарсом в антракте.

    В своей квартире, приличной даже по меркам  этого  района,  он  не
чувствовал себя дома. А где чувствовал?

    Привести в порядок дела, так. Семен рассеянно прошел по  комнатам,
пытаясь понять, есть  ли  у  него  подобные  дела.  Сесть  и  написать
завещание: "Находясь в трезвом уме и здравой памяти, я, Семен Блюм..."
Завещать-то особенно нечего. И некому.

    Барсик неспешно соскочил с кресла, подошел и потерся о ноги. Ну, о
тебе,  дружок,  позаботятся.  Соседка,  которая   в   его   отсутствии
присматривала  за  котом,  не  даст  пропасть  красавчику.  Он  открыл
холодильный шкаф, поискал на полках. Пакет молока  был  третьедневный,
но Барсик не побрезговал, начал лакать.

    Еще дела?

    Нехотя он сел за письменный  стол.  Здесь  он  почти  не  работал,
никаких архивов, теорем на полях книг, рукописей.

    Из нижнего ящика правой тумбы он достал пакет с  письмами.  Тонкая
стопочка, от близких из России.

    Он не стал перечитывать их, и так знал наизусть.  Веселого  в  них
было мало, хорошего еще меньше, но хуже всего - что писем в  последнее
время не было вообще.

    Рядом стояла машинка, специально предназначенная  для  уничтожения
документов, но единственное, что он мог сделать для тех, кто ему писал
- это порвать листы руками. Писались письма ему, и Семену не хотелось,
чтобы кто-то иной интересовался ими.  Хотя  вряд  ли  найдется  такой.
Просто - выбросят.

    Он собрал клочки в  мусорную  корзину,  теперь  это  уже  были  не
письма, почесал урчащего кота за ухом и решил, что все  дела  улажены.
Пора ехать на пристань, где его ждет старушка "Маккаби".



                                  25



    - Сейчас полегчает, - сестра выпустила из шприца пузырек воздуха и
быстрым движением вонзила иглу под кожу. Евтюхов поморщился. Устал он.
Ему бы тишины, покоя,  отлежаться.  Все  эти  уколы  -  зря.  Докторам
почему-то кажется, что без уколов нельзя. Вовсе ему и не плохо, просто
какое-то ощущение грязного в животе  и  у  поясницы.  Словно  крысиное
гнездо там.

    - Видишь, уже лучше. Поспи, - она прижала к месту  укола  ватку  с
эфиром. От запаха голова кружилась, казалось, он все  еще  едет  -  на
паровичке, мерно убаюкиваемый  пружинными  растяжками,  на  поезде,  в
санитарном вагоне, другие раненые и стонали, и  матерились,  он  среди
них стал чувствовать неловкость за то, что без боли живет,  потом,  на
вокзале, когда выносили его на носилках, кто-то в спину прокричал гада
и сволочь, за то, должно быть, что первым выбрали; а  когда  обступили
его газетчики, затрещала камера, для синемы снимали, он подрастерялся,
ну,  как  разоблачать  начнут,  притворой  объявят,  но  вышло  совсем
напротив, его называли  героем,  хвалили  за  воинский  дух  и  желали
поскорее вернуться в строй, он, не будь дурак, только и твердил о  том
- в строй, в строй вернуться надо. Не убудет, а начальству приятно.  И
повезли его в госпиталь прежде всех, и уложили на лучшее место.

    - Что больной? - голос нового доктора усталый, тяжелый, трудно  им
всем.

    - Уснул.

    С чего это они решили, что уснул? Евтюхов хотел  возразить,  вдруг
важно для медицины, но не смог. И глаза не открывались.

    - Готовить к операции? - медицинская сестра тоже уставшая.

    - Нет. Не будем мучить. Пуля проросла, шансов  нет.  Лишь  ускорим
смерть. Он как, жалуется на боли?

    - Нет.

    - Из крестьян. Среди них терпеливых много. И первую помощь оказали
неплохо. Даже совсем неплохо. Нужно будет  похлопотать,  чтобы  к  нам
перевели.

    Они начали обсуждать какие-то свои дела, и  Евтюхов  потерял  нить
разговора. Да и о чем до этого говорили, понималось  смутно.  Какой-то
тяжелый у них больной, похоже. Не повезло бедолаге. Бывают такие,  что
не делают - не везет. Ханжи достанут - так старшина накроет. В  отпуск
домой поедут - так жена с прибытком. Вон, в соседней роте с Сидоркиным
случилось. Он контуженый, взял, да забил  бабу  до  смерти.  Теперь  в
штрафнике воюет, вину искупает. Нет, раз уж случилось такое, ну, брось
ее, слова никто не скажет, много их, баб, нынче, хватит на фронтовика.
Думалось об этом отстраненно, холодно, уверенность была - с ним такого
не будет. Матрена его ждет. Когда бумага пришла -  убивалась.  Хотела,
чтобы откупился он. Можно было откупиться, волостные брали,  но  когда
писарь цену назвал - ясно стало, не для него. За год работы  едва-едва
выручил он столько. Отдать - а самим Христовым именем  кормиться?  Это
раньше подавали, говорят. В стародавние  времена.  Нынче  с  голытьбой
разговор короткий - на чугунку, прокладывать пути. А  оттуда  в  армию
мигом. За что ж платить? Писарям раздолье, конечно. Лопаются  с  жиру.
Все, кто в комиссиях по призыву, в  раздолье  живут.  И  судят  их,  и
вешают, случается - а новые еще отчаяннее рвут.

    - Ты проследи, чтобы со склада все добрали. Со дня на  день  поток
пойдет.

    - Наступление?

    -  По  всему  видно,  да.  Приказано  -  команду  выздоравливающих
оставить, в помощь, остальных - в тыл.

    В тыл - это куда же? Разве Кишинев - не тыл? Ефрейтор краем  глаза
видел город из  санитарной  повозки.  Окна  разве  бумажными  крестами
перечеркнуты, а так - благодать. Штефан Челмар с крестом благословляет
на ратный подвиг. Рисунок этот он несколько раз встречал во  фронтовой
листовке, и потому памятник узнал сразу.

    - Может быть, уже завтра мы  будем  заполнены  так,  что  прошлое,
майское наступление покажется пустяком.

    - Не хотелось бы.