А у калитки, на том самом месте, где Ангел впервые  увидел,  что  Делия
красива, стоял, поджидая их, Хоррокс, деревенский  констебль.  Он  держал,
накрутив на руку, обрывки колючей проволоки.
   - Добрый вечер, Хоррокс, - сказал Викарий констеблю, когда  тот  открыл
перед ними калитку.
   -  Добрый  вечер,  сэр,  -  сказал  Хоррокс.  И  добавил   таинственным
полушепотом: - Могу я поговорить с вами минутку, сэр?
   - Конечно, - сказал Викарий. Ангел  задумчиво  побрел  дальше  один  и,
повстречав в прихожей Делию, остановил ее и учинил ей обстоятельный допрос
о различиях между служанками и дамами.
   - Вы меня, конечно, извините за вольность, сэр, - начал Хоррокс,  -  но
тут может выйти неприятность для этого увечного джентльмена, вашего гостя.
   - Да неужели? - вздохнул Викарий. - Что вы говорите!
   - Сэр Джон Готч, сэр... Он страх как рассержен,  сэр.  Так  выражается,
сэр!.. Но я счел  себя  обязанным  рассказать  вам,  сэр.  Он  определенно
намерен возбудить  дело  по  поводу  вот  этой  самой  колючей  проволоки.
Определенно намерен, сэр.
   - Сэр Джон Готч! - сказал Викарий. - Проволока! Не понимаю.
   - Он попросил меня выяснить, кто это  сделал.  Мне,  конечно,  пришлось
выполнять свой долг, сэр. Неприятный, разумеется, долг.
   - Колючая проволока! Долг! Я ничего не понимаю, Хоррокс.
   - Боюсь, сэр, доказательства  неопровержимы.  Я  тщательно  собрал  все
показания,  сэр.  -  И  констебль  стал  рассказывать  Викарию  про  новый
возмутительный проступок гостя из Ангельской Страны.
   Но нам незачем передавать  это  объяснение  во  всех  подробностях  или
приводить последовавшее признание Ангела. (Лично я считаю, что нет  ничего
скучнее, чем  диалог.)  Оно  показало  Викарию  характер  Ангела  в  новом
аспекте, добавило новую причудливую  черту  -  ангельский  гнев.  Тенистый
проселок; душистые живые изгороди в  пятнах  солнечного  света;  по  ту  и
другую сторону - жимолость и вика; и  маленькая  девочка  собирает  цветы,
забыв о колючей проволоке, что тянется вдоль всей  Сиддерфордской  дороги,
ограждая достоинство сэра Джона Готча от соприкосновения  с  "невежами"  и
"презренной толпой". Потом вдруг оцарапанная  ручка,  жалобный  плач  -  и
Ангел, сострадательный, утешающий, ищущий дознаться до  сути.  Разъяснения
сквозь  всхлипы  и  затем  нечто  совсем  неожиданное  в  Ангеле  -  взрыв
страстного гнева. Ангел яростно набрасывается на  колючую  проволоку  сэра
Джона  Готча.  Колючая  проволока  безрассудно  попрана  -  она  иссечена,
прогнута и  сломана.  Ангел,  впрочем,  действовал  без  личной  злобы  на
кого-либо - он просто  видел  в  проволоке  безобразное  и  порочное  злое
растение, коварно замешавшееся в среду своих собратьев. Из дополнительного
допроса, учиненного Викарием Ангелу,  вырисовалась  такая  картина:  Ангел
один среди произведенных им  разрушений,  дрожащий,  изумленный  не  самим
собою, а некой неведомой силой, вдруг прорвавшейся в нем и толкнувшей  его
разить и резать. Изумила его и багряная кровь, заструившаяся по пальцам.
   - Тогда  это  еще  гнусней,  -  сказал  Ангел,  узнав  от  Викария  про
искусственную природу "растения". - Если бы  я  увидел  человека,  который
запрятал туда эту глупую злую штуку, чтобы ранить маленьких детей, я бы уж
наверно постарался причинить боль ему самому. Никогда  до  сих  пор  я  не
испытывал такого чувства. Право, я уже весь  запятнан  и  окрашен,  злобой
вашего мира.
   ...И подумать только, до чего же вы, люди,  безумны!  Вы  поддерживаете
законы, разрешающие человеку совершать такие злые поступки. Да, я знаю: вы
скажете, это необходимо. По каким-то  отдаленным  причинам.  Но  это  меня
только сильней возмущает. Почему нельзя оценивать поступок сообразно тому,
чего он стоит сам по себе, как это делается в Ангельской Стране?..
   Таково было происшествие, историю которого  Викарий  узнал  постепенно,
получив общие сведения от Хоррокса, а эмоциональную окраску - позднее - от
Ангела. Случилось оно накануне музыкального вечера в Сиддермортон-Хаусе.
   - Вы доложили сэру Джону, кто это совершил? - спросил Викарий. - И сами
вы уверены в том?
   - Вполне уверен, сэр. Не может быть сомнения,  что  это  сделано  вашим
джентльменом, сэр. Сэру Джону  я  еще  не  докладывал.  Но  я  должен  ему
доложить сегодня вечером. Хоть я и не хотел бы причинять вам неприятность,
сэр, как вы, надеюсь, сами понимаете. Таков уж мой долг, сэр. К тому же...
   - Разумеется, - перебил Викарий. - Разумеется,  это  ваш  долг.  А  как
поступит сэр Джон?
   - Он страшно возмущен против лица, натворившего это, - посягать вот так
на чужую собственность, да еще вроде как бы наплевав на все порядки.
   Минута молчания. Хоррокс переминался  с  ноги  на  ногу.  Викарий  -  с
галстуком, съехавшим уже чуть не на загривок (вещь для Викария  совершенно
необычная), - тупо уставился на носки своих башмаков.
   - Я подумал, что мне следует рассказать вам, сэр, - повторил Хоррокс.
   - Да, - выговорил Викарий. - Я вам очень благодарен, Хоррокс, очень!  -
Он почесал в затылке. - Вы, пожалуй, могли бы... Думаю,  так  будет  лучше
всего... Вы вполне уверены, что это сделал мистер Ангел?
   - Уверен, как сам Шерлок Холмс.
   - Тогда мне самое лучшее передать через вас сэру Джону письмецо.


   В тот вечер  разговор  за  обедом  у  Викария,  после  того  как  Ангел
рассказал, как  было  дело,  шел  о  мрачных  предметах  -  о  тюрьмах,  о
сумасшествии.
   - Теперь уже поздно раскрывать о вас правду, - объяснял Викарий. -  Да,
впрочем, и невозможно. Я просто не знаю, что и  посоветовать.  Думаю,  нам
нужно  будет  вести  себя  так,  как   подскажут   обстоятельства.   Я   в
нерешительности... Я разрываюсь пополам. Есть два мира сразу. Если бы  ваш
ангельский мир был только сном, или если бы наш мир был только  сном,  или
если бы я мог поверить, что какой-то из них или оба они - только сон,  ну,
тогда для меня все было бы легко. Но вот передо  мною  настоящий  Ангел  и
настоящий вызов в суд, а  как  их  примирить,  я  не  знаю.  Надо  бы  мне
поговорить с Готчем... Но он не поймет. Никто не поймет...
   - Боюсь, я доставляю вам страшные неудобства.  Мое  ужасающее  незнание
вашего мира...
   - Нет, дело не в вас, - сказал Викарий. - Не в вас. Я чувствую, что  вы
внесли в мою жизнь нечто необычное и прекрасное. Дело не в  вас.  Дело  во
мне самом. Если бы я тверже верил в  то  или  в  другое.  Если  бы  я  мог
безоговорочно принять этот мир и называть вас,  как  доктор  Крумп,  неким
аномальным феноменом. Так нет же. Ангельское - и вместе земное; земное - и
вместе ангельское, как посмотреть! Точно на качелях.
   ...Однако от Готча  ничего  хорошего  ждать  не  приходится.  Он  очень
неприятный человек. Всегда и во всем. И теперь я в его руках. Он, я  знаю,
подает дурной пример. Пьет. Играет. И кое-что похуже. Все же  надо  отдать
кесарево кесарю. И он ратует против отделения церкви от государства...
   Далее Викарий вернулся к скандалу на приеме у леди Хаммергеллоу.
   - Вы, знаете,  слишком  стараетесь  докопаться  во  всем  до  основ,  -
повторил он несколько раз.
   Гость пошел в свою  спальню,  озадаченный  и  совсем  подавленный.  Мир
смотрел с каждым днем мрачнее на него и  на  его  ангельские  пути.  Ангел
видел, как огорчен его бедой Викарий, но не представлял себе, как  он  мог
бы ее избежать. Все казалось таким странным  и  неразумным.  Вдобавок  его
дважды прогнали из деревни, зашвыряв камнями.
   Он увидел свою скрипку - она лежала на кровати, как он положил ее перед
обедом. Чтобы утешиться, он ее взял и начал играть. Но теперь он играл  не
пленительные видения Ангельской Страны. Железо мира проникло в  его  душу.
Уже неделю он был  знаком  с  болью  и  отверженностью,  с  подозрением  и
ненавистью, и странный, новый для него дух возмущения рос в его сердце. Он
играл мелодию, все еще сладостную и нежную, как напевы Ангельской  Страны,
но отягченную новым звучанием - звучанием человеческого  горя  и  борения;
мелодию, то  разраставшуюся  в  нечто  подобное  вызову,  то  сникавшую  в
жалобную грусть. Он играл тихо, играл в утешение самому себе,  но  Викарий
слышал, и все его последние тревоги поглотила  смутная  печаль  -  печаль,
очень далекая от скорби. И, кроме Викария, Ангела слушал кто-то еще, о ком
не думали ни Ангел, ни Викарий.



ДЕЛИЯ

   Она была всего в четырех-пяти ярдах от Ангела - на чердачке, смотревшем
на запад. В ее комнатке оконце с ромбическими  стеклами  было  распахнуто.
Она  стояла  на  коленях  на  своем  лакированном  жестяном  сундучке   и,
облокотясь на подоконник, подперла обеими руками подбородок. Молодой месяц
повис над соснами, и свет его, холодный и белесый, мягко ложился  на  тихо
дремавший мир. Свет его падал на ее белое лицо и раскрыл новую  глубину  в
ее мечтательных глазах. Мягкие губы ее разомкнулись, открыв белые зубки.
   Делия ушла в свои думы, смутные, волшебные, какие бывают у девушек. Это
были скорее  чувства,  чем  думы;  облака  прекрасных,  прозрачных  эмоций
проносились по ясному небу ее сознания, принимая образы, которые  менялись
и исчезали. В ней была вся та чудесная  взволнованная  нежность,  тихая  и
благородная жажда самопожертвования, которая живет неизъяснимо в  девичьем
сердце, живет как будто лишь затем, чтобы тотчас ее растоптали под  ногами
злого  произвола  будничной  жизни;  чтобы  запахали  обратно   в   землю,
безжалостно и грубо, как фермер вновь запахивает в  почву  пробившийся  на
пашне клевер. Она загляделась на лунную тишь  еще  задолго  до  того,  как
Ангел начал  играть,  глядела  в  окно  и  ждала;  и  вдруг  в  спокойную,
недвижимую красоту серебра и тени вплелась нежная музыка.
   Девушка не шелохнулась, только губы ее сомкнулись и стали нежнее глаза.
Перед  тем  она  думала  о  странном  сиянии,  вдруг  загоревшемся  вокруг
склонившегося горбуна, когда он заговорил с нею на закате; о том,  как  он
смотрел на нее тогда, да и раньше не раз; как, случалось,  оглядывался  на
нее, а однажды даже  прикоснулся  к  ее  руке.  Сегодня  перед  обедом  он
заговорил с ней, задавая странные вопросы. А сейчас  под  его  музыку  его
лицо, казалось, возникло перед ней, как  живое,  его  взгляд,  пытливый  и
ласковый, всматривался в ее лицо, в ее глаза, в  нее  и  сквозь  нее  -  в
глубину ее души. Теперь он, казалось, обращался прямо к ней, говорил ей  о
своем одиночестве и беде. О, эта горесть и это томление! Потому что  он  в
беде! Но как может помочь ему служанка - ему, джентльмену с мягкой  речью,
который так мил в обращении, который  так  прекрасно  играет  на  скрипке.
Музыка была так сладостна  и  проникновенна,  так  близка  была  думам  ее
сердца, что она вдруг стиснула ладони, и слезы полились по лицу.
   Как вам сказал бы Крумп, подобное происходит  с  людьми  только  тогда,
когда у них не в порядке нервная система. Но если так, то с научной  точки
зрения влюбленность есть состояние патологическое.


   Я   с   прискорбием   сознаю,   что   здесь   моя   повесть   принимает
предосудительный характер. Я даже подумал, не извратить ли мне  своевольно
истину в угоду госпоже читательнице. Но не могу. Я не властен над фактами.
То, что делаю, я делаю с открытыми глазами. Делия должна остаться тем, чем
она была в действительности, - девушкой-служанкой.  Я  знаю,  что  наделив
простую служанку - или по  меньшей  мере  английскую  служанку  -  тонкими
человеческими чувствами,  изобразив  ее  как-то  иначе,  нежели  говорящей
неграмотным языком, я тем самым исключаю себя из  разряда  респектабельных
писателей. В наши дни общение со слугами,  хотя  бы  только  в  мыслях,  -
опасное дело. В свое оправдание я могу лишь сказать (хоть это, знаю, будет
напрасной попыткой), что Делия была  среди  служанок  редким  исключением.
Возможно,  если  провести  расследование,  то  окажется,  что  по   своему
происхождению она принадлежала к высшему слою  среднего  класса;  что  она
создана была из более тонкой  глины  -  из  глины  высшего  слоя  среднего
класса. И я могу  пообещать  (возможно,  это  послужит  мне  более  верным
извинением), что в одной из будущих моих работ я восстановлю равновесие  и
терпеливая читательница получит то, что всеми признано:  огромные  руки  и
ноги, безграмотную речь, полное отсутствие фигуры (фигуры бывают только  у
девушек среднего класса -  служанкам  они  не  по  средствам),  челку  (по
требованию) и бойкую готовность за полкроны поступиться своим  самолюбием.
Такова признанная английская служанка, типическая английская женщина (если
отнять у нее деньги и воспитание), каковой  она  предстает  перед  нами  в
произведениях современных прозаиков. Но Делия  была  несколько  другой.  Я
могу только пожалеть об этом обстоятельстве - изменить его я не властен.



ДОКТОР КРУМП ДЕЙСТВУЕТ

   На другое утро Ангел спозаранку  спустился  в  деревню,  перелез  через
изгородь и побрел берегом Сиддера сквозь высокий, по плечи, камыш. Он  шел
к  Бендремской  бухте,  чтобы  поближе  поглядеть  на  море,   которое   в
Сиддермортоне можно видеть только в ясный  день  с  самых  высоких  холмов
Сиддермортон-парка. И вдруг он натолкнулся на  Крумпа,  который  сидел  на
бревне и курил (Крумп неизменно выкуривал ровно две унции табака в  неделю
- и курил он неизменно на открытом воздухе).
   - Приветствую вас! - сказал Крумп своим самым  бодрым  голосом.  -  Как
наше крыло?
   - Отлично, - сказал Ангел. - Боль прошла.
   - Полагаю, вам известно, что вы совершаете правонарушение?
   - Правонарушение? - переспросил Ангел.
   - Полагаю, вам не известно, что это значит, - сказал Крумп.
   - Не известно, - подтвердил Ангел.
   - Могу вас поздравить.  Я  не  знаю,  надолго  ли  вас  хватит,  но  вы
замечательно выдерживаете вашу роль. Я сперва принял вас за  сумасшедшего,
но  вы  поразительно   последовательны.   Ваша   поза   полного   незнания
элементарных житейских фактов, сказать по правде, - очень  забавная  поза.
Вы, конечно, допускаете промахи, но крайне редко. Мы с  вами,  несомненно,
понимаем друг друга.
   Он улыбнулся Ангелу.
   - Перед вами спасовал бы и Шерлок Холмс. Хотелось бы мне знать, кто  вы
на самом деле.
   Ангел улыбнулся в ответ, поднял брови и развел руками...
   - Кто я, вам понять невозможно. Глаза ваши слепы, ваши уши глухи,  ваша
душа темна для всего, что во мне есть чудесного. Мне  бесполезно  говорить
вам, что я упал в ваш мир.
   Доктор взмахнул своею трубкой.
   - Нет, уж без этих штук. Я не хочу допытываться - у вас, наверно,  есть
свои причины помалкивать. Только я хотел бы, чтобы вы подумали о  душевном
здоровье Хильера. Он действительно поверил в эту чушь.
   Ангел пожал своими съежившимися крыльями.
   - Вы не знаете, каким он был раньше. Он  чудовищно  изменился.  Он  был
всегда аккуратный, уравновешенный. Но последние  две  недели  он  точно  в
тумане, у него отсутствующий взгляд. В прошлое воскресенье он проповедовал
в церкви без запонок в манжетах, с  перекосившимся  галстуком,  а  текстом
избрал: "Да не увидят глазами и не услышат ушами". Он в самом деле поверил
во всю эту чушь про Ангельскую Страну. Старик на грани умопомешательства.
   - Вы способны смотреть на вещи только с вашей собственной точки зрения,
- сказал Ангел.
   - А иначе и нельзя. Во всяком случае,  мне  прискорбно  видеть  беднягу
загипнотизированным, потому что вы, несомненно, загипнотизировали  его!  Я
не знаю, ни откуда вы явились, ни кто вы такой,  но  я  вас  предупреждаю:
больше я не намерен смотреть, как дурачат бедного Викария.
   - Но его вовсе не дурачат.  Он  просто  начинает  видеть  сны  о  мире,
лежащем по ту сторону его познания...
   - Не выйдет, - сказал Крумп. - Меня вам не одурачить. Вы одно из  двух:
либо сумасшедший в бегах (чему я не верю), либо шарлатан.  Ничего  другого
предположить нельзя. Как ни мало я знаю о вашем мире, о нашем, думаю,  мне
кое-что известно. Так вот. Если вы не оставите Хильера в покое, я обращусь
в полицию... и если вы не отступитесь от  вашей  выдумки,  запрячу  вас  в
тюрьму, а если будете настаивать, то в сумасшедший дом.  Пусть  это  и  не
совсем  добросовестно,  но,  клянусь  вам,  я  завтра   же   объявлю   вас
душевнобольным, лишь бы удалить вас из деревни... Дело  тут  не  только  в
Викарии, как вам известно. Надеюсь, ясно? Так что же вы скажете?
   Напустив на себя  вид  величественного  спокойствия,  Крумп  достал  из
кармана перочинный нож и начал ковырять лезвием в чашечке трубки. Пока  он
произносил свою речь, трубка у него погасла.
   Минуту оба молчали. Ангел, бледный, смотрел вокруг.  Доктор  извлек  из
трубки перегоревший табак и выбросил вон, сложил и сунул в жилетный карман
перочинный нож. Он  не  собирался  говорить  так  категорически,  но,  как
всегда, собственная речь его распалила.
   - В тюрьму, - сказал Ангел, - в сумасшедший дом!  Дайте  подумать...  -
Потом он вспомнил объяснения Викария. - Нет, только не это, -  сказал  он.
Он подошел к Крумпу с расширившимися глазами и простер к нему руки.
   - Я так и знал, что значение этих слов вам, во всяком случае, известно.
Присядьте, - сказал Крумп, кивком головы указав на ближний пенек.
   Ангел, весь дрожа, сел на пенек и не сводил взгляда с доктора.
   Крумп вынул кисет.
   - Вы странный  человек,  -  сказал  Ангел.  -  Ваши  убеждения,  как...
стальной капкан.
   - Именно, - сказал Крумп. Он был польщен.
   - Но говорю вам... уверяю вас, так оно и есть: я ничего не знаю или  по
меньшей мере я не помню, чтобы раньше я что-либо знал об этом  мире  -  до
того как очутился в ночной темноте на пустоши у Сиддерфорда.
   - Где же тогда вы научились нашему языку?
   - Не знаю. Только говорю вам...  Но  у  меня  нет  ничего  похожего  на
доказательство, которое могло бы убедить вас.
   - И вы в самом деле, - сказал Крумп, вдруг круто к нему повернувшись  и
глядя ему в глаза, - вы в самом деле верите, что до того времени вы  вечно
пребывали в некоем сияющем небе?
   - Верю, - сказал Ангел.
   - Фью-у! - протянул Крумп и разжег трубку. Некоторое время он  сидел  и
курил, уперев локоть в колено, а Ангел сидел и наблюдал за ним. Потом лицо
его прояснилось.
   - Вполне возможно, - сказал он скорее самому себе, чем Ангелу. И  снова
оба надолго замолкли.
   - Видите ли, - сказал Крумп, прерывая молчание, - есть такая штука, как
раздвоение личности... Человек иногда забывает, кто он, и думает,  что  он
кто-то еще. Бросает дом, друзей, все на  свете  и  начинает  жить  двойною
жизнью. Подобный случай описан в "Природе" месяц тому назад.  Человек  был
иногда англичанином и нормально владел правой рукой, а иногда валлийцем  и
притом левшой. Когда он бывал англичанином, он  не  понимал  по-валлийски,
когда же валлийцем - не понимал по-английски... Гм!
   Он вдруг повернулся к Ангелу и сказал: "Дом!" Он вообразил, что,  может
быть, ему удастся оживить в Ангеле какие-то  скрытые  воспоминания  о  его
забытом детстве. Он продолжал:
   - Папа, папочка, папуля, отец,  папаша,  старик;  мать,  дорогая  мама,
матушка, мамуся... Не помогает? Над чем вы смеетесь?
   - Ни над чем, - сказал Ангел. - Вы меня немного  удивили,  вот  и  все.
Неделю назад этот набор слов меня, вероятно, смутил бы.
   Минуту Крумп с молчаливым укором глядел на Ангела уголком глаза.
   - У вас такое искреннее лицо. Вы почти принуждаете меня  поверить  вам.
Вы,  несомненно,  не  заурядный  сумасшедший.  Если  исключить  отрыв   от
прошлого, психика у вас достаточно, по-видимому, уравновешенная. Хотел  бы
я, чтобы  на  вас  взглянули  Нордау,  или  Ломброзо,  или  кто-нибудь  из
сальпетриеровцев [Сальпетриер - парижское убежище для престарелых  женщин,
а также для нервно- и психически больных]. Здесь у нас в  смысле  душевных
заболеваний совсем мало практики, так мало,  что  не  о  чем  и  говорить.
Имеется, правда, один идиот - так он самый жалкий идиот  из  идиотов!  Все
прочие психически вполне здоровы.
   - Возможно, этим и объясняется их поведение, - сказал