Останемся коммунарами.
     Он не понимает. Да и как ему понять? Ему повезло, он  не  знает,  что
такое серый террор, что такое дон Рэба. Все, чему  он  был  свидетелем  за
пятнадцать лет работы на этой планете, так или иначе укладывается в  рамки
базисной теории. И когда я говорю ему о фашизме, о серых  штурмовиках,  об
активизации мещанства, он воспринимает это  как  эмоциональные  выражения.
"Не шутите с терминологией, Антон! Терминологическая  путаница  влечет  за
собой опасные последствия". Он  никак  не  может  понять,  что  нормальный
уровень средневекового зверства это счастливый  вчерашний  день  Арканара.
Дон Рэба для него - это что-то вроде герцога Ришелье, умный и дальновидный
политик, защищающий абсолютизм от феодальной  вольницы.  Один  я  на  всей
планете вижу страшную тень, наползающую на страну, но как раз я и не  могу
понять, чья это тень и зачем...  И  где  уж  мне  убедить  его,  когда  он
вот-вот, по глазам видно, пошлет меня на Землю лечиться.
     - Как поживает почтенный Синда? - спросил он.
     Дон  Кондор  перестал  сверлить  его  взглядом  и  буркнул:  "Хорошо,
благодарю вас". Потом он сказал:
     - Нужно, наконец, твердо понять, что  ни  ты,  ни  я,  никто  из  нас
реально ощутимых плодов своей работы не увидим. Мы не физики, мы историки.
У нас единицы времени не секунда, а век, и дела наши это даже не посев, мы
только  готовим  почву  для  посева.  А  то  прибывают  порой  с  Земли...
энтузиасты, черт бы их побрал... Спринтеры с коротким дыханием...
     Румата криво усмехнулся и без особой надобности принялся  подтягивать
ботфорты. Спринтеры. Да, спринтеры были.
     Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон  Капада,  командир  роты
арбалетчиков его  императорского  величества,  во  время  публичной  пытки
восемнадцати эсторских ведьм приказал  своим  солдатам  открыть  огонь  по
палачам, зарубил имперского судью и двух судебных приставов и  был  поднят
на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: "Вы же
люди! Бейте их, бейте!" - но мало кто слышал его за  ревом  толпы:  "Огня!
Еще огня!.."
     Примерно в то же время в другом полушарии  Карл  Розенблюм,  один  из
крупнейших знатоков крестьянских войн в Германии и Франции, он же торговец
шерстью Пани-Па, поднял восстание мурисских  крестьян,  штурмом  взял  два
города и был убит стрелой в затылок, пытаясь прекратить  грабежи.  Он  был
еще жив, когда за ним прилетели на вертолете, но говорить не мог и  только
смотрел виновато  и  недоуменно  большими  голубыми  глазами,  из  которых
непрерывно текли слезы...
     А  незадолго  до  прибытия  Руматы   великолепно   законспирированный
друг-конфидент кайсанского тирана (Джереми Тафнат, специалист  по  истории
земельных реформ) вдруг ни с того ни с сего произвел дворцовый  переворот,
узурпировал власть, в течение двух месяцев пытался внедрить  Золотой  Век,
упорно не отвечая на яростные запросы  соседей  и  Земли,  заслужил  славу
сумасшедшего, счастливо избежал восьми покушений,  был,  наконец,  похищен
аварийной командой сотрудников Института и на подводной лодке  переправлен
на островную базу у Южного полюса...
     - Подумать только! - пробормотал Румата.  -  До  сих  пор  вся  Земля
воображает, что самыми сложными проблемами занимается нуль-физика...
     Дон Кондор поднял голову.
     - О, наконец-то! - сказал он негромко.
     Зацокали  копыта,  злобно  и  визгливо  заржал  хамахарский  жеребец,
послышалось энергичное проклятье с сильным ируканским акцентом.  В  дверях
появился дон Гуг, старший постельничий его светлости герцога  Ируканского,
толстый,  румяный,  с  лихо  вздернутыми  усами,  с  улыбкой  до  ушей,  с
маленькими веселыми глазками  под  буклями  каштанового  парика.  И  снова
Румата сделал движение броситься и обнять, потому что это же был Пашка, но
дон Гуг вдруг подобрался,  на  толстощекой  физиономии  появилась  сладкая
приторность, он слегка согнулся в поясе, прижал шляпу к  груди  и  вытянул
губы дудкой. Румата вскользь поглядел на Александра Васильевича. Александр
Васильевич исчез. На скамье сидел Генеральный судья  и  Хранитель  больших
печатей - раздвинув ноги, уперев левую руку в бок,  а  правой  держась  за
эфес золоченого меча.
     - Вы сильно опоздали, дон Гуг, - сказал он неприятным голосом.
     - Тысяча извинений! - вскричал дон Гуг, плавно приближаясь к столу. -
Клянусь рахитом моего герцога, совершенно  непредвиденные  обстоятельства!
Меня четырежды останавливал патруль его величества короля Арканарского,  и
я дважды дрался с  какими-то  хамами.  -  Он  изящно  поднял  левую  руку,
обмотанную окровавленной тряпкой. -  Кстати,  благородные  доны,  чей  это
вертолет позади избы?
     - Это мой вертолет, - сварливо  сказал  дон  Кондор.  -  У  меня  нет
времени для драк на дорогах.
     Дон Гуг приятно улыбнулся и, усевшись верхом на скамью, сказал:
     -  Итак,  благородные  доны,   мы   вынуждены   констатировать,   что
высокоученый  доктор  Будах  таинственным  образом  исчез   где-то   между
ируканской границей и Урочищем Тяжелых Мечей...
     Отец Кабани вдруг заворочался на своем ложе.
     - Дон Рэба, - густо сказал он, не просыпаясь.
     - Оставьте Будаха мне, - с отчаянием сказал Румата, -  и  попытайтесь
все-таки меня понять...



                                    2

     Румата вздрогнул и открыл глаза. Был уже день. Под  окнами  на  улице
скандалили. Кто-то, видимо военный, орал: "М-мэр-рзавец!  Ты  слижешь  эту
грязь языком! ("С добрым утром!" - подумал Румата.)  Ма-алчать!..  Клянусь
спиной святого Мики, ты выведешь меня из себя!"  Другой  голос,  грубый  и
хриплый, бубнил, что на этой улице надобно глядеть  под  ноги.  "Под  утро
дождичек прошел, а  мостили  ее  сами  знаете  когда..."  -  "Он  мне  еще
указывает, куда смотреть!.." - "Вы меня лучше отпустите, благородный  дон,
не держите за рубаху". - "Он  мне  еще  указывает!.."  Послышался  звонкий
треск. Видимо, это была уже вторая пощечина - первая разбудила Румату. "Вы
меня лучше не бейте, благородный дон..." - бубнили внизу.
     Знакомый голос, кто бы это мог быть? Кажется, дон Тамэо.  Надо  будет
сегодня проиграть ему хамахарскую  клячу  обратно.  Интересно,  научусь  я
когда-нибудь разбираться в лошадях? Правда, мы, Руматы  Эсторские,  спокон
веков не разбираемся в лошадях. Мы знатоки боевых верблюдов. Хорошо, что в
Арканаре почти нет  верблюдов.  Румата  с  хрустом  потянулся,  нащупал  в
изголовье витой шелковый шнур  и  несколько  раз  дернул.  В  недрах  дома
зазвякали колокольчики. Мальчишка, конечно, глазеет  на  скандал,  подумал
Румата. Можно было бы встать и одеться самому, но это - лишние  слухи.  Он
прислушался к  брани  под  окнами.  До  чего  же  могучий  язык!  Энтропия
невероятная. Не зарубил бы его дон Тамэо... В последнее  время  в  гвардии
появились любители, которые объявили,  что  для  благородного  боя  у  них
только один меч, а другой они употребляют специально для уличной погони  -
ее-де  заботами  дона  Рэбы  что-то  слишком  много  развелось  в  славном
Арканаре. Впрочем, дон Тамэо не из таких. Трусоват наш  дон  Тамэо,  да  и
политик известный...
     Мерзко, когда день начинается с дона Тамэо...  Румата  сел,  обхватив
колени  под  роскошным  рваным  одеялом.  Появляется  ощущение   свинцовой
беспросветности, хочется пригорюниться и размышлять о том, как мы слабы  и
ничтожны перед  обстоятельствами...  На  Земле  это  нам  и  в  голову  не
приходит. Там мы здоровые,  уверенные  ребята,  прошедшие  психологическое
кондиционирование и готовые ко всему. У нас отличные нервы:  мы  умеем  не
отворачиваться, когда избивают и казнят. У нас  неслыханная  выдержка:  мы
способны  выдерживать  излияния   безнадежнейших   кретинов.   Мы   забыли
брезгливость, нас устраивает посуда, которую  по  обычаю  дают  вылизывать
собакам  и  затем  для  красоты  протирают  грязным  подолом.  Мы  великие
имперсонаторы,  даже  во  сне  мы  не  говорим  на  языках  Земли.  У  нас
безотказное оружие - базисная  теория  феодализма,  разработанная  в  тиши
кабинетов и лабораторий, на пыльных раскопах, в солидных дискуссиях...
     Жаль только, что дон Рэба понятия  не  имеет  об  этой  теории.  Жаль
только, что психологическая  подготовка  слезает  с  нас,  как  загар,  мы
бросаемся в крайности, мы вынуждены  заниматься  непрерывной  подзарядкой:
"Стисни зубы и помни, что ты замаскированный бог, что они не  ведают,  что
творят, и почти  никто  из  них  не  виноват,  и  потому  ты  должен  быть
терпеливым и терпимым..."  Оказывается,  что  колодцы  гуманизма  в  наших
душах, казавшиеся на земле  бездонными,  иссякают  с  пугающей  быстротой.
Святой Мика, мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был
скелетом нашей натуры, в преклонении перед  Человеком,  в  нашей  любви  к
Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим
себя на мысли, что любили не  Человека,  а  только  коммунара,  землянина,
равного нам... Мы все чаще ловим себя на мысли: "Да полно,  люди  ли  это?
Неужели они способны стать людьми,  хотя  бы  со  временем?"  и  тогда  мы
вспоминаем о таких, как Кира, Будах, Арата Горбатый, о великолепном бароне
Пампа, и нам становиться стыдно, а это тоже непривычно и неприятно и,  что
самое главное, не помогает...
     Не надо об этом, подумал Румата. Только не утром. Провалился бы  этот
дон Тамэо!... Накопилось в душе кислятины, и некуда ее выплеснуть в  таком
одиночестве. Вот именно, в одиночестве! Мы-то, здоровые, уверенные, думали
ли мы, что окажемся здесь в одиночестве? Да ведь никто не поверит!  Антон,
дружище,  что  это  ты?  На  запад  от  тебя,  три  часа  лету,  Александр
Васильевич, добряк, умница, на востоке - Пашка, семь лет за одной  партой,
верный веселый друг. Ты просто раскис, Тошка. Жаль, конечно, мы думали, ты
крепче, но с кем не бывает? Работа адова, понимаем. Возвращайся-ка  ты  на
Землю, отдохни, подзаймись теорией, а там видно будет...
     А Александр Васильевич,  между  прочим,  чистой  воды  догматик.  Раз
базисная теория не предусматривает серых ("Я, голубчик, за пятнадцать  лет
работы таких отклонений от теории что-то не  замечал..."),  значит,  серые
мне мерещатся. Раз мерещатся, значит, у  меня  сдали  нервы  и  меня  надо
отправить на отдых. "Ну, хорошо, я обещаю, я посмотрю сам  и  сообщу  свое
мнение. Но пока, дон Румата, прошу вас,  никаких  эксцессов..."  А  Павел,
друг детства, эрудит, видите ли, знаток,  кладезь  информации...  пустился
напропалую по историям двух планет и легко  доказал,  что  серое  движение
есть всего-навсего заурядное выступление горожан против баронов. "Впрочем,
на днях заеду к тебе, посмотрю.  Честно  говоря,  мне  как-то  неловко  за
Будаха..." И на том спасибо! И хватит! Займусь Будахом, раз больше  ни  на
что не способен.
     Высокоученый доктор Будах. Коренной ируканец, великий медик, которому
герцог Ируканский чуть было не пожаловал дворянство, но раздумал  и  решил
посадить в башню. Крупнейший в Империи  специалист  по  ядолечению.  Автор
широко известного трактата "О травах и иных  злаках,  таинственно  могущих
служить причиною скорби, радости и успокоения, а равно  о  слюне  и  соках
гадов, пауков и голого вепря Ы, таковыми же и многими  другими  свойствами
обладающих". Человек, несомненно, замечательный и  настоящий  интеллигент,
убежденный гуманист и бессребреник: все имущество - мешок с  книгами.  Так
кому же ты мог понадобиться, доктор  Будах,  в  сумеречной  невежественной
стране, погрязшей в кровавой трясине заговоров и корыстолюбия?
     Будем полагать, что ты жив и находишься  в  Арканаре.  Не  исключено,
конечно, что тебя  захватили  налетчики-варвары,  спустившиеся  с  отрогов
Красного Северного хребта. На этот случай дон Кондор намерен  связаться  с
нашим  другом  Шуштулетидоводусом,  специалистом  по  истории  первобытных
культур,  который  работает   сейчас   шаманом-эпилептиком   у   вождя   с
сорокапятисложным именем. Если ты все-таки в  Арканаре,  то  прежде  всего
тебя могли захватить ночные работнички Ваги Колеса. И даже не захватить, а
прихватить, потому что для них главной добычей был бы твой сопровождающий,
благородный проигравшийся дон. Но так или иначе они тебя  не  убьют:  Вага
Колесо слишком скуп для этого.
     Тебя мог захватить и какой-нибудь дурак  барон.  Безо  всякого  злого
умысла, просто от скуки и гипертрофированного  гостеприимства.  Захотелось
попировать с благородным собеседником, выставил на  дорогу  дружинников  и
затащил к себе в замок  твоего  сопровождающего.  И  будешь  ты  сидеть  в
вонючей людской, пока доны не упьются до обалдения  и  не  расстанутся.  В
этом случае тебе тоже ничто не грозит.
     Но есть еще засевшие где-то в Гниловражье  остатки  разбитой  недавно
крестьянской  армии  дона  Кси  и  Пэрты  Позвоночника,   которых   тайком
подкармливает сейчас сам орел наш дон  Рэба  на  случай  весьма  возможных
осложнений с баронами. Вот эти пощады не знают, и о них лучше  не  думать.
Есть еще дон Сатарина, родовитейший имперский аристократ, ста двух лет  от
роду, совершенно  выживший  из  ума.  Он  пребывает  в  родовой  вражде  с
герцогами Ируканскими и  время  от  времени,  возбудившись  к  активности,
принимается хватать все,  что  пересекает  ируканскую  границу.  Он  очень
опасен, ибо под действием приступов холецистита  способен  издавать  такие
приказы, что божедомы не успевают вывозить трупы из его темниц.
     И, наконец, главное, не потому главное, что самое опасное, а  потому,
что наиболее вероятное. Серые патрули дона  Рэбы.  Штурмовики  на  больших
дорогах. Ты мог попасть в их руки случайно, и тогда  следует  рассчитывать
на рассудительность и хладнокровие сопровождающего. Но что, если дон  Рэба
заинтересован в тебе? У дона Рэбы такие неожиданные интересы... Его шпионы
могли донести, что ты  будешь  проезжать  через  Арканар,  тебе  навстречу
выслали наряд  под  командой  старательного  серого  офицера,  дворянского
ублюдка из мелкопоместных, и ты сидишь сейчас в каменном мешке под Веселой
Башней...
     Румата снова нетерпеливо подергал шнур. Дверь  спальни  отворилась  с
отвратительным визгом, вошел мальчик-слуга, тощенький и угрюмый.  Имя  его
было Уно, и его судьба могла бы послужить темой для баллады. Он поклонился
у порога, шаркая разбитыми башмаками, подошел  к  кровати  и  поставил  на
столик поднос с письмами, кофе и комком ароматической жевательной коры для
укрепления зубов и чистки оных. Румата сердито посмотрел на него.
     - Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь смажешь дверь?
     Мальчик промолчал, глядя в пол. Румата отбросил одеяло, спустил голые
ноги с постели и потянулся к подносу.
     - Мылся сегодня? - спросил он.
     Мальчик переступил с ноги на ногу и,  ничего  не  ответив,  пошел  по
комнате, собирая разбросанную одежду.
     - Я, кажется, спросил тебя,  мылся  ты  сегодня  или  нет?  -  сказал
Румата, распечатывая первое письмо.
     - Водой грехов не смоешь, - проворчал мальчик. - Что я,  благородный,
что ли, мыться?
     - Я тебе про микробов что рассказывал? - сказал Румата.
     Мальчик положил зеленые штаны на спинку кресла  и  омахнулся  большим
пальцем, отгоняя нечистого.
     - Три раза за ночь молился, - сказал он. - Чего же еще?
     - Дурачина ты, - сказал Румата и стал читать письмо.
     Писала дона Окана, фрейлина, новая фаворитка  дона  Рэбы.  Предлагала
нынче же вечером навестить ее, "томящуюся нежно". В постскриптуме простыми
словами было написано, чего она, собственно, ждет от этой встречи.  Румата
не выдержал - покраснел. Воровато оглянувшись на  мальчишку,  пробормотал:
"Ну, в самом деле..." Об этом следовало подумать. Идти было  противно,  не
идти было глупо - дона Окана много знала. Он залпом выпил кофе и положил в
рот жевательную кору.
     Следующий конверт был из плотной бумаги,  сургучная  печать  смазана;
видно было, что письмо вскрывали. Писал дон Рипат, решительный  карьерист,
лейтенант серой  роты  галантерейщиков.  Справлялся  о  здоровье,  выражал
уверенность в победе серого дела и просил отсрочить  должок,  ссылаясь  на
вздорные обстоятельства. "Ладно, ладно..." - пробормотал  Румата,  отложил
письмо, снова взял конверт и с интересом его  оглядел.  Да,  тоньше  стали
работать. Заметно тоньше.
     В третьем письме предлагали рубиться на мечах  из-за  доны  Пифы,  но
соглашались снять предложение, если дону Румате благоугодно будет привести
доказательства  того,  что  он,  благородный  дон  Румата,  к  доне   Пифе
касательства не имел и не имеет. Письмо было стандартным:  основной  текст
писал  каллиграф,   а   в   оставленных   промежутках   были   коряво,   с
грамматическими ошибками вписаны имена и сроки.
     Румата отшвырнул письмо и почесал искусанную комарами левую руку.
     - Ну, давай умываться! - приказал он.
     Мальчик скрылся за дверью и скоро, пятясь задом, вернулся, волоча  по
полу деревянную лохань с водой. Потом сбегал еще раз за дверь  и  притащил
пустую лохань и ковшик.
     Румата спрыгнул на пол, содрал через  голову  ветхую,  с  искуснейшей
ручной вышивкой ночную рубаху и с лязгом  выхватил  из  ножен  висевшие  у
изголовья мечи. Мальчик из осторожности встал  за  кресло.  Поупражнявшись
минут десять в выпадах и отражениях, Румата бросил мечи в стену,  нагнулся
над пустой лоханью и приказал: "Лей!" Без мыла было плохо, но  Румата  уже
привык. Мальчик лил ковш за ковшом на спину, на шею, на голову  и  ворчал:
"У всех как у людей, только у нас с выдумками. Где это  видано  -  в  двух
сосудах мыться. В отхожем месте горшок какой-то придумали... Полотенце  им
каждый день чистое... А сами, не помолившись, голый с мечами скачут..."
     Растираясь полотенцем, Румата сказал наставительно:
     - Я при дворе, не какой-нибудь барон вшивый. Придворный  должен  быть
чист и благоухать.
     - Только у его  величества  и  забот,  что  вас  нюхать,  -  возразил
мальчик. - Все знают, его величество день и ночь молятся за нас,  грешных.
А  вот  дон  Рэба  и  вовсе  никогда  не  моются.  Сам  слышал,  их  лакей
рассказывал.
     - Ладно, не ворчи, - сказал Румата, натягивая нейлоновую майку.
     Мальчик смотрел на майку с неодобрением. О ней давно уже ходили слухи
среди арканарской прислуги. Но  тут  Румата  ничего  не  мог  поделать  из
естественной человеческой брезгливости. Когда он  надевал  трусы,  мальчик
отвернул голову и сделал губами движение, будто оплевывал нечистого.
     Хорошо бы все-таки ввести в моду нижнее белье, подумал Румата. Однако
естественным образом это можно было сделать только через женщин, а  Румата
и  в  этом  отличался  непозволительной  для  разведчика   разборчивостью.
Кавалеру  и  вертопраху,  знающему  столичное  обращение  и  сосланному  в
провинцию за дуэль по любви, следовало  иметь  по  крайней  мере  двадцать
возлюбленных. Румата прилагал героические усилия,  чтобы  поддержать  свое
реноме.  Половина  его  агентуры,  вместо  того  чтобы  заниматься  делом,
распространяла  о  нем  отвратительные  слухи,  возбуждавшие   зависть   и
восхищение у арканарской гвардейской молодежи. Десятки разочарованных дам,
у которых Румата специально задерживался за  чтением  стихов  до  глубокой
ночи (третья стража, братский поцелуй в щечку и прыжок с балкона в объятия
командира ночного обхода, знакомого офицера), наперебой рассказывали  друг
другу о настоящем столичном стиле кавалера из метрополии. Румата  держался
только на тщеславии  этих  глупых  и  до  отвращения  развратных  баб,  но
проблема  нижнего  белья  оставалась  открытой.  Насколько  было  проще  с
носовыми платками! На первом же балу Румата извлек из-за  обшлага  изящный
кружевной платочек и промакнул им губы. На следующем балу бравые гвардейцы
уже вытирали потные лица большими и малыми кусками материи разных  цветов,
с вышивками и монограммами. А через месяц появились  франты,  носившие  на
согнутой руке целые простыни, концы которых элегантно в