а   корабли.
Рассказывали, что таких лесов много за Красным Северным хребтом  в  стране
варваров, но мало ли что рассказывают про страну варваров...
     Через лес проходила дорога, прорубленная века два назад.  Дорога  эта
вела к серебряным рудникам и по ленному праву принадлежала баронам  Пампа,
потомкам одного из сподвижников маршала Тоца. Ленное право  баронов  Пампа
обходилось  арканарским  королям  в  двенадцать  пудов   чистого   серебра
ежегодно, поэтому каждый очередной король,  вступив  на  престол,  собирал
армию и шел воевать замок Бау, где гнездились  бароны.  Стены  замка  были
крепки, бароны отважны, каждый поход обходился в тридцать пудов серебра, и
после  возвращения  разбитой  армии  короли  Арканарские  вновь  и   вновь
подтверждали ленное право баронов Пампа наряду с другими привилегиями, как
то: ковырять в носу за королевским столом, охотиться к западу от  Арканара
и называть принцев прямо по имени, без присовокупления титулов и званий.
     Икающий лес был полон темных тайн. Днем  по  дороге  на  юг  тянулись
обозы с обогащенной рудой, а ночью дорога  была  пуста,  потому  что  мало
находилось смельчаков ходить по ней при  свете  звезд.  Говорили,  что  по
ночам с Отца-дерева кричит птица Сиу, которую никто  не  видел  и  которую
видеть нельзя, поскольку это  не  простая  птица.  Говорили,  что  большие
мохнатые пауки прыгают с ветвей на шеи лошадям и  мигом  прогрызают  жилы,
захлебываясь кровью. Говорили, что по лесу бродит огромный  древний  зверь
Пэх, который покрыт чешуей, дает потомство раз в двенадцать лет и  волочит
за собой двенадцать хвостов, потеющих ядовитым потом. А кое-кто видел, как
среди бела дня дорогу пересекал,  бормоча  свои  жалобы,  голый  вепрь  Ы,
проклятый святым Микой, - свирепое животное,  неуязвимое  для  железа,  но
легко пробиваемое костью.
     Здесь можно было встретить и беглого раба со смоляным  клеймом  между
лопаток -  молчаливого  и  беспощадного,  как  мохнатый  паук-кровосос.  И
скрюченного в три погибели колдуна, собирающего  тайные  грибы  для  своих
колдовских настоев, при помощи которых можно стать невидимым, превращаться
в некоторых животных или приобрести вторую тень. Хаживали вдоль  дороги  и
ночные молодцы грозного Ваги Колеса, и беглецы  с  серебряных  рудников  с
черными ладонями и белыми, прозрачными лицами.  Знахари  собирались  здесь
для своих ночных бдений, а  разухабистые  егеря  барона  Пампы  жарили  на
редких полянах ворованных быков, целиком насаженных на вертел.
     Едва ли не в самой  чаще  леса,  в  миле  от  дороги,  под  громадным
деревом, засохшим  от  старости,  вросла  в  землю  покосившаяся  изба  из
громадных бревен, окруженная почерневшим частоколом. Стояла  она  здесь  с
незапамятных времен, дверь ее была всегда закрыта, а у  сгнившего  крыльца
торчали покосившиеся идолы, вырезанные из цельных стволов. Эта  изба  была
самое что ни на есть опасное место в Икающем лесу.  Говорили,  что  именно
сюда приходит раз в двенадцать лет древний Пэх, чтобы  родить  потомка,  и
тут же, заползши под избу, издыхает, так что  весь  подпол  в  избе  залит
черным ядом, а когда яд потечет наружу - вот тут-то и будет  всему  конец.
Говорили, что в ненастные ночи идолы сами  собой  выкапываются  из  земли,
выходят к дороге и подают знаки. И говорили еще,  что  изредка  в  мертвых
окнах загорается нелюдской свет, раздаются звуки,  и  дым  из  трубы  идет
столбом до самого неба.
     Не так  давно  непьющий  деревенский  дурачок  Ирма  Кукиш  с  хутора
Благорастворение (по-простому - Смердуны) сдуру забрел вечером  к  избе  и
заглянул в окно. Домой  он  вернулся  совсем  уже  глупым,  а  оклемавшись
немного, рассказал, что в избе был яркий свет и за простым столом сидел  с
ногами на скамье человек и  отхлебывал  из  бочки,  которую  держал  одной
рукой. Лицо человека свисало чуть не до пояса и все  было  в  пятнах.  Был
это, ясно, сам святой Мика еще до приобщения к вере, многоженец, пьяница и
сквернослов. Глядеть на него можно было, только побарывая страх. Из окошка
тянуло сладким тоскливым  запахом,  и  по  деревьям  вокруг  ходили  тени.
Рассказ дурачка сходились слушать со всей округи. А  кончилось  дело  тем,
что приехали штурмовики и, загнув ему локти к  лопаткам,  угнали  в  город
Арканар. Говорить об избе все равно не перестали и называли ее  теперь  не
иначе, как Пьяной Берлогой...
     Продравшись через заросли гигантского папоротника, Румата спешился  у
крыльца Пьяной Берлоги и обмотал повод вокруг одного  из  идолов.  В  избе
горел свет, дверь была раскрыта и висела на одной петле. Отец Кабани сидел
за столом в полной прострации. В комнате стоял могучий  спиртной  дух,  на
столе  среди  обглоданных  костей  и  кусков  вареной  брюквы  возвышалась
огромная глиняная кружка.
     - Добрый вечер, отец  Кабани,  -  сказал  Румата,  перешагивая  через
порог.
     - Я вас приветствую, - отозвался отец Кабани хриплым, как боевой рог,
голосом.
     Румата, звеня шпорами, подошел к столу, бросил на скамью  перчатки  и
снова посмотрел на отца Кабани.  Отец  Кабани  сидел  неподвижно,  положив
обвисшее лицо на ладони. Мохнатые полуседые брови его свисали над  щеками,
как сухая трава над обрывом. Из ноздрей крупнозернистого носа  при  каждом
выдохе со свистом вылетал воздух, пропитанный неусвоенным алкоголем.
     - Я сам выдумал его! - сказал он вдруг, с усилием задрав правую бровь
и поведя на Румату заплывшим глазом.  -  Сам!  Зачем?..  -  Он  высвободил
из-под щеки правую руку и помотал волосатым пальцем. - А все-таки я ни при
чем!.. Я его выдумал... И я же ни при чем, а?!.. Точно - ни при  чем...  И
вообще мы не выдумываем, а черт знает что!..
     Румата расстегнул пояс и потащил через голову перевязи с мечами.
     - Ну, ну! - сказал он.
     - Ящик! - рявкнул отец Кабани  и  надолго  замолчал,  делая  странные
движения щеками.
     Румата, не спуская с него глаз, перенес через скамью ноги в  покрытых
пылью ботфортах и уселся, положив мечи рядом.
     - Ящик... - повторил отец Кабани упавшим голосом. - Это  мы  говорим,
будто мы выдумываем. На  самом  деле  все  давным-давно  выдумано.  Кто-то
давным-давно все выдумал, сложил все в ящик, провертел  в  крышке  дыру  и
ушел... Ушел спать... Тогда что? Приходит отец  Кабани,  закрывает  глаза,
с-сует руку в дыру. - Отец Кабани  посмотрел  на  свою  руку.  -  Х-хвать!
Выдумал! Я, говорит, это вот самое и выдумывал!..  А  кто  не  верит,  тот
дурак... Сую руку - р-раз! Что? Проволока с колючками. Зачем? Скотный двор
от волков... Молодец! Сую руку дв-ва! Что?  Умнейшая  штука  -  мясокрутка
называемая. Зачем? Нежный мясной фарш... Молодец! Сую  руку  -  три!  Что?
Г-горючая вода... Зачем? С-сырые дрова разжигать... А?!
     Отец Кабани замолк и стал клониться вперед,  словно  кто-то  пригибал
его, взяв за  шею.  Румата  взял  кружку,  заглянул  в  нее,  потом  вылил
несколько капель на тыльную сторону ладони. Капли были сиреневые  и  пахли
сивушными маслами. Румата  кружевным  платком  тщательно  вытер  руку.  На
платке остались маслянистые пятна. Нечесаная голова отца Кабани  коснулась
стола и тотчас вздернулась.
     - Кто сложил все в ящик - он знал, для чего это  выдумано...  Колючки
от волков?! Это я, дурак, - от волков... Рудники, рудники  оплетать  этими
колючками... Чтобы не бегали с рудников государственные преступники.  А  я
не хочу!.. Я сам государственный преступник! А  меня  спросили?  Спросили!
Колючка, грят? Колючка.  От  волков,  грят?  От  волков...  Хорошо,  грят,
молодец! Оплетем рудники... Сам дон Рэба и оплел. И мясокрутку мою забрал.
Молодец, грит! Голова, грит, у тебя!.. И теперь, значит, в  веселой  башне
нежный фарш делает... Очень, говорят, способствует...
     Знаю, думал Румата. Все знаю. И как кричал ты у дона Рэбы в кабинете,
как в  ногах  у  него  ползал,  молил:  "Отдай,  не  надо!"  Поздно  было.
Завертелась твоя мясокрутка...
     Отец Кабани схватил кружку и приник к ней  волосатой  пастью.  Глотая
ядовитую смесь, он рычал, как вепрь  Ы,  потом  сунул  кружку  на  стол  и
принялся жевать кусок брюквы. По щекам его ползли слезы.
     - Горючая вода! - провозгласил он, наконец, перехваченным голосом.  -
Для растопки костров и произведения веселых фокусов. Какая же она горючая,
если ее можно пить? Ее в пиво подмешивать цены пиву не будет! Не дам!  Сам
выпью... И пью. День пью. Ночь. Опух весь. Падаю все  время.  Давеча,  дон
Румата, не поверишь, к зеркалу подошел  -  испугался...  Смотрю  -  помоги
господи! - где же отец  Кабани?!  Морской  зверь  спрут  -  весь  цветными
пятнами  иду.  То  красный.  То  синий.   Выдумал,  называется,  воду  для
фокусов...
     Отец Кабани сплюнул на стол и пошаркал ногой  под  лавкой,  растирая.
Затем вдруг спросил:
     - Какой нынче день?
     - Канун Каты Праведного, - сказал Румата.
     - А почему нет солнца?
     - Потому что ночь.
     - Опять ночь... - с тоской сказал отец Кабани и упал лицом в объедки.
     Некоторое время Румата, посвистывая сквозь  зубы,  смотрел  на  него.
Потом выбрался из-за стола и прошел в кладовку.  В  кладовке  между  кучей
брюквы  и  кучей  опилок  поблескивал  стеклянными   трубками   громоздкий
спиртогонный агрегат отца Кабани  -  удивительное  творение  прирожденного
инженера, инстинктивного химика и мастера-стеклодува. Румата дважды обошел
"адскую машину" кругом, затем  нашарил  в  темноте  лом  и  несколько  раз
наотмашь ударил,  никуда  специально  не  целясь.  В  кладовке  залязгало,
задребезжало, забулькало. Гнусный запах перекисшей барды ударил в нос.
     Хрустя каблуками по битому стеклу, Румата пробрался в дальний угол  и
включил электрический фонарик.  Там  под  грудой  хлама  стоял  в  прочном
силикетовом  сейфе  малогабаритный  полевой  синтезатор  "Мидас".   Румата
разбросал хлам, набрал на диске комбинацию цифр  и  поднял  крышку  сейфа.
Даже  в  белом  электрическом  свете  синтезатор  выглядел  странно  среди
развороченного мусора. Румата бросил в приемную  воронку  несколько  лопат
опилок, и синтезатор тихонько запел,  автоматически  включив  индикаторную
панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое  ведро.
И сейчас же - дзинь, дзинь, дзинь! -  посыпались  на  мятое  жестяное  дно
золотые  кружочки  с  аристократическим  профилем  Пица  Шестого,   короля
Арканарского.


     Румата перенес отца Кабани на скрипучие нары, стянул с него  башмаки,
повернул  на  правый  бок  и  накрыл  облысевшей  шкурой  какого-то  давно
вымершего животного. При этом отец Кабани на минуту  проснулся.  Двигаться
он не мог, соображать тоже.  Он  ограничился  тем,  что  пропел  несколько
стихов из запрещенного к распеванию  светского  романса  "Я  как  цветочек
аленький в твоей ладошке маленькой", после чего гулко захрапел.
     Румата убрал со стола, подмел пол и протер стекло единственного окна,
почерневшее от грязи  и  химических  экспериментов,  которые  отец  Кабани
производил на подоконнике. За облупленной печкой он нашел бочку со спиртом
и опорожнил ее в крысиную дыру.  Затем  он  напоил  хамахарского  жеребца,
засыпал ему овса из седельной сумки, умылся и сел ждать, глядя на коптящий
огонек масляной лампы. Шестой год он жил этой странной, двойной жизнью  и,
казалось бы, совсем привык к ней, но  время  от  времени,  как,  например,
сейчас, ему вдруг приходило в голову,  что  нет  на  самом  деле  никакого
организованного зверства и напирающей серости, а разыгрывается причудливое
театральное представление с ним, Руматой,  в  главной  роли.  Что  вот-вот
после особенно удачной его  реплики  грянут  аплодисменты  и  ценители  из
Института  экспериментальной   истории   восхищенно   закричат   из   лож:
"Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!" Он даже  огляделся,  но  не
было переполненного зала, были только почерневшие, замшелые стены из голых
бревен, заляпанные наслоениями копоти.
     Во дворе тихонько ржанул и переступил копытами  хамахарский  жеребец.
Послышалось низкое ровное гудение, до слез  знакомое  и  совершенно  здесь
невероятное. Румата вслушивался, приоткрыв рот. Гудение оборвалось, язычок
пламени  над  светильником  заколебался  и  вспыхнул  ярче.  Румата   стал
подниматься, и в ту же минуту из  ночной  темноты  в  комнату  шагнул  дон
Кондор, Генеральный судья  и  Хранитель  больших  государственных  печатей
торговой   республики   Соан,   вице-президент   Конференции    двенадцати
негоциантов и кавалер имперского Ордена Десницы Милосердной.
     Румата вскочил, едва не опрокинув скамью.  Он  готов  был  броситься,
обнять, расцеловать его в обе щеки, но ноги, следуя  этикету,  сами  собой
согнулись в коленях, шпоры  торжественно  звякнули,  правая  рука  описала
широкий полукруг от сердца и  в  сторону,  а  голова  нагнулась  так,  что
подбородок утонул в пенно-кружевных брыжах. Дон  Кондор  сорвал  бархатный
берет с простым дорожным пером, торопливо, как бы отгоняя комаров,  махнул
им в сторону Руматы,  а  затем,  швырнув  берет  на  стол,  обеими  руками
расстегнул у шеи застежки плаща. Плащ еще медленно падал у него за спиной,
а он уже сидел на скамье, раздвинув ноги,  уперев  левую  руку  в  бок,  а
отставленной правой держась за эфес золоченого меча, вонзенного  в  гнилые
доски пола. Был он маленький, худой, с большими выпуклыми глазами на узком
бледном лице. Его черные волосы были схвачены  таким  же,  как  у  Руматы,
массивным золотым обручем с большим зеленым камнем над переносицей.
     - Вы один, дон Румата? - спросил он отрывисто.
     - Да, благородный дон, - грустно ответил Румата.
     Отец Кабани вдруг громко и трезво сказал:  "Благородный  дон  Рэба!..
Гиена вы, вот и все".
     Дон Кондор не обернулся.
     - Я прилетел, - сказал он.
     - Будем надеяться, - сказал Румата, - что вас не видели.
     - Легендой больше, легендой меньше, - раздраженно сказал дон  Кондор.
- У меня нет времени на путешествия верхом. Что случилось с Будахом?  Куда
он делся? Да сядьте же, дон Румата, прошу вас! У меня болит шея.
     Румата послушно опустился на скамью.
     - Будах исчез, - сказал он. - Я ждал его в Урочище Тяжелых Мечей.  Но
явился только одноглазый оборванец, назвал пароль и передал  мне  мешок  с
книгами. Я ждал еще два дня, затем связался  с  доном  Гугом,  и  дон  Гуг
сообщил, что проводил Будаха до самой границы и  что  Будаха  сопровождает
некий благородный дон, которому можно доверять, потому  что  он  вдребезги
проигрался в карты и продался дону  Гугу  телом  и  душой.  Следовательно,
Будах исчез где-то здесь, в Арканаре. Вот и все, что мне известно.
     - Не много же вы знаете, - сказал дон Кондор.
     - Не в Будахе дело, - возразил Румата. - Если он жив, я его  найду  и
вытащу. Это я умею. Не об этом я хотел с вами говорить. Я хочу еще  и  еще
раз обратить ваше внимание на то, что  положение  в  Арканаре  выходит  за
пределы базисной  теории...  -  На  лице  дона  Кондора  появилось  кислое
выражение. - Нет уж, вы меня выслушайте,  -  твердо  сказал  Румата.  -  Я
чувствую, что по радио я с вами никогда не объяснюсь.  А  в  Арканаре  все
переменилось! Возник какой-то новый, систематически действующий фактор.  И
выглядит это так, будто дон Рэба сознательно натравливает  на  ученых  всю
серость в королевстве. Все, что хоть  ненамного  поднимается  над  средним
серым уровнем, оказывается под угрозой. Вы слушайте, дон  Кондор,  это  не
эмоции,  это  факты!  Если  ты  умен,  образован,  сомневаешься,  говоришь
непривычное - просто не пьешь  вина  наконец!  -  ты  под  угрозой.  Любой
лавочник вправе  затравить  тебя  хоть  насмерть.  Сотни  и  тысячи  людей
объявлены вне закона. Их  ловят  штурмовики  и  развешивают  вдоль  дорог.
Голых, вверх ногами...  Вчера  на  моей  улице  забили  сапогами  старика,
узнали, что он грамотный. Топтали, говорят, два  часа,  тупые,  с  потными
звериными мордами... - Румата  сдержался  и  закончил  спокойно:  -  Одним
словом, в Арканаре скоро не останется ни одного грамотного. Как в  Области
Святого Ордена после Барканской резни.
     Дон Кондор пристально смотрел на него, поджав губы.
     - Ты мне не нравишься, Антон, - сказал он по-русски.
     - Мне тоже многое не нравится, Александр Васильевич, - сказал Румата.
- Мне не нравится, что мы связали себя по рукам и ногам самой  постановкой
проблемы. Мне  не  нравится,  что  она  называется  Проблемой  Бескровного
Воздействия.  Потому  что  в  моих  условиях   это   научно   обоснованное
бездействие... Я знаю все ваши возражения! И я знаю теорию. Но  здесь  нет
никаких теорий, здесь типично фашистская практика, здесь звери  ежеминутно
убивают людей! Здесь все бесполезно. Знаний не хватает,  а  золото  теряет
цену, потому что опаздывает.
     - Антон, - сказал дон Кондор. - Не горячись. Я верю, что положение  в
Арканаре совершенно исключительное, но я убежден, что у тебя нет ни одного
конструктивного предложения.
     - Да, - согласился Румата, - конструктивных предложений у  меня  нет.
Но мне очень трудно держать себя в руках.
     - Антон, - сказал дон Кондор. - Нас здесь двести  пятьдесят  на  всей
планете. Все держат себя в руках, и всем это очень трудно.  Самые  опытные
живут здесь уже двадцать два года. Они прилетели  сюда  всего-навсего  как
наблюдатели. Им было  запрещено  вообще  что  бы  ни  было  предпринимать.
Представь себе это на минуту: запрещено вообще. Они бы не имели права даже
спасти Будаха. Даже если бы Будаха топтали ногами у них на глазах.
     - Не надо говорить со мной, как с ребенком, - сказал Румата.
     - Вы нетерпеливы, как ребенок, - объявил дон Кондор. -  А  надо  быть
очень терпеливым.
     Румата горестно усмехнулся.
     - А  пока  мы  будем  выжидать,  -  сказал  он,  -  примериваться  да
нацеливаться, звери ежедневно, ежеминутно будут уничтожать людей.
     - Антон, - сказал дон Кондор. - Во вселенной тысячи планет,  куда  мы
еще не пришли и где история идет своим чередом.
     - Но сюда-то мы уже пришли!
     - Да, пришли. Но для того, чтобы помочь этому человечеству, а не  для
того,  чтобы  утолять  свой  справедливый  гнев.  Если  ты  слаб,   уходи.
Возвращайся домой. В конце концов ты действительно не ребенок и знал,  что
здесь увидишь.
     Румата молчал. Дон Кондор, какой-то  обмякший  и  сразу  постаревший,
волоча меч за эфес, как палку, прошелся вдоль стола, печально кивая носом.
     - Все понимаю, - сказал он. - Я же все это пережил. Было время -  это
чувство бессилия и  собственной  подлости  казалось  мне  самым  страшным.
Некоторые, послабее, сходили от этого с ума,  их  отправляли  на  землю  и
теперь лечат. Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что
же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно,  Антон.  Запачкать
душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны  быть  умнее  богов  из
легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и  подобию.  А
ведь ходим по краешку трясины.  Оступился  -  и  в  грязь,  всю  жизнь  не
отмоешься. Горан Ируканский в  "Истории  Пришествия"  писал:  "Когда  бог,
спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот,  ноги  его  были  в
грязи".
     - За что Горана и сожгли, - мрачно сказал Румата.
     - Да, сожгли. А сказано это про  нас.  Я  здесь  пятнадцать  лет.  Я,
голубчик, уж и сны про Землю видеть перестал.  Как-то,  роясь  в  бумагах,
нашел фотографию одной женщины и долго  не  мог  сообразить,  кто  же  она
такая. Иногда я вдруг со страхом осознаю, что я  уже  давно  не  сотрудник
Института, я экспонат музея этого Института,  генеральный  судья  торговой
феодальной республики, и есть в музее зал, куда  меня  следует  поместить.
Вот что самое страшное - войти в роль. В каждом из нас благородный подонок
борется  с  коммунаром.  И  все  вокруг  помогает  подонку,   а   коммунар
один-одинешенек - до Земли тысяча лет и  тысяча  парсеков.  -  Дон  Кондор
помолчал, гладя колени. -  Вот  так-то,  Антон,  -  сказал  он  твердеющим
голосом. -