оится
и уже не раз спрашивала о хозяине.
     - Ладно, - сказал Румата и приказал слугам построиться.
     Слуг было шестеро, не считая кухарки, - народ все тертый, привычный к
уличным  потасовкам.  С  серыми  они,  конечно,  связываться  не   станут,
испугаются гнева всесильного министра, но против оборванцев  ночной  армии
устоять смогут, тем более что разбойнички в эту ночь будут  искать  добычу
легкую. Два арбалета, четыре  секиры,  тяжелые  мясницкие  ножи,  железные
шапки, двери добротные, окованы по  обычаю  железом...  Или,  может  быть,
все-таки не ходить?
     Румата поднялся наверх и прошел на  цыпочках  в  комнату  Киры.  Кира
спала одетая, свернувшись калачиком на нераскрытой постели. Румата постоял
над нею со светильником. Идти или не идти?  Ужасно  не  хочется  идти.  Он
накрыл ее пледом, поцеловал в щеку и вернулся в кабинет. Надо идти. Что бы
там ни происходило, разведчику надлежит быть в центре событий. И историкам
польза. Он усмехнулся, снял с головы обруч, тщательно протер мягкой замшей
объектив и вновь надел обруч. Потом позвал Уно и  велел  принести  военный
костюм и начищенную медную каску. Под камзол,  прямо  на  майку,  натянул,
ежась от холода, металлопластовую рубашку,  выполненную  в  виде  кольчуги
(здешние кольчуги неплохо защищали от меча и кинжала, но арбалетная стрела
пробивала их насквозь). Затягивая форменный пояс с металлическими бляхами,
сказал Уно:
     - Слушай меня, малыш. Тебе я доверяю больше всех.  Что  бы  здесь  ни
случилось, Кира должна остаться живой  и  невредимой.  Пусть  сгорит  дом,
пусть все деньги разграбят, но Киру ты мне сохрани. Уведи  по  крышам,  по
подвалам, как хочешь, но сохрани. Понял?
     - Понял, - сказал Уно. - Не уходить бы вам сегодня...
     - Ты слушай. Если я через три дня не вернусь, бери Киру и вези  ее  в
сайву, в Икающий лес. Знаешь, где это? Так вот,  в  Икающем  лесу  найдешь
Пьяную Берлогу, изба такая, стоит недалеко от дороги. Спросишь -  покажут.
Только смотри, у кого  спрашивать.  Там  будет  человек,  зовут  его  отец
Кабани. Расскажешь ему все. Понял?
     - Понял. А только лучше вам не уходить...
     - Рад бы. Не могу: служба... Ну, смотри.
     Он легонько щелкнул мальчишку в  нос  и  улыбнулся  в  ответ  на  его
неумелую улыбку. Внизу он произнес короткую ободряющую речь перед слугами,
вышел за дверь и снова очутился в темноте. За его спиной загремели засовы.
     Покои принца  во  все  времена  охранялись  плохо.  Возможно,  именно
поэтому на  Арканарских  принцев  никто  никогда  не  покушался.  И  уж  в
особенности не интересовались нынешним принцем. Никому на свете  не  нужен
был этот чахлый голубоглазый мальчик, похожий на кого угодно, только не на
своего отца. Мальчишка нравился Румате. Воспитание его было поставлено  из
рук вон плохо, и поэтому он был сообразителен, не жесток, терпеть не мог -
надо  думать,  инстинктивно  -   дона   Рэбу,   любил   громко   распевать
разнообразные песенки  на  слова  Цурэна  и  играть  в  кораблики.  Румата
выписывал для него из метрополии  книжки  с  картинками,  рассказывал  про
звездное небо и однажды  навсегда  покорил  мальчика  сказкой  о  летающих
кораблях. Для Руматы, редко сталкивавшегося с детьми,  десятилетний  принц
был  антиподом  всех  сословий  этой  дикой  страны.   Именно   из   таких
обыкновенных  голубоглазых  мальчишек,  одинаковых  во   всех   сословиях,
вырастали потом и зверство, и невежество, и покорность, а ведь  в  них,  в
детях, не было никаких следов и задатков этой гадости.  Иногда  он  думал,
как здорово было бы, если бы с планеты исчезли все люди старше десяти лет.
     Принц  уже  спал.  Румата  принял  дежурство  -  постоял   рядом   со
сменяющимся гвардейцем возле спящего мальчика, совершая сложные, требуемые
этикетом движения обнаженными мечами, традиционно проверил,  все  ли  окна
заперты, все ли няньки на местах, во всех  ли  покоях  горят  светильники,
вернулся в переднюю, сыграл со сменяющимся гвардейцем  партию  в  кости  и
поинтересовался, как относится благородный дон к тому,  что  происходит  в
городе.  Благородный  дон,  большого  ума  мужчина,  глубоко  задумался  и
высказал предположение, что простой народ  готовится  к  празднованию  дня
святого Мики.
     Оставшись один, Румата придвинул кресло к окну, сел поудобнее и  стал
смотреть на город. Дом принца стоял на холме, и днем город  просматривался
отсюда до самого моря. Но сейчас все тонуло  во  мраке,  только  виднелись
разбросанные кучки огней - где на  перекрестках  стояли  и  ждали  сигнала
штурмовики с факелами.  Город  спал  или  притворялся  спящим.  Интересно,
чувствовали ли  жители,  что  сегодня  ночью  на  них  надвигается  что-то
ужасное? Или, как благородный дон большого ума, тоже считали,  что  кто-то
готовится к празднованию дня святого Мики? Двести тысяч мужчин  и  женщин.
Двести тысяч кузнецов, оружейников, мясников,  галантерейщиков,  ювелиров,
домашних хозяек, проституток, монахов, менял,  солдат,  бродяг,  уцелевших
книгочеев ворочались сейчас в душных, провонявших клопами постелях: спали,
любились, пересчитывали в уме барыши, плакали, скрипели зубами  от  злости
или от обиды...  Двести  тысяч  человек!  Было  в  них  что-то  общее  для
пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были еще
не людьми в  современном  смысле  слова,  а  заготовками,  болванками,  из
которых только  кровавые  века  истории  выточат  когда-нибудь  настоящего
гордого и свободного человека. Они  были  пассивны,  жадны  и  невероятно,
фантастически эгоистичны. Психологически  почти  все  они  были  рабами  -
рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия.
И если волею судеб кто-нибудь из них рождался или  становился  господином,
он не знал, что делать со своей свободой. Он снова торопился стать рабом -
рабом богатства,  рабом  противоестественных  излишеств,  рабом  распутных
друзей, рабом своих рабов. Огромное большинство из них ни в  чем  не  было
виновато. Они были слишком пассивны и слишком  невежественны.  Рабство  их
зиждилось на пассивности и невежестве, а пассивность и невежество вновь  и
вновь порождали рабство. Если бы они все были одинаковы,  руки  опустились
бы и не на что было бы надеяться. Но все-таки они были людьми,  носителями
искры разума. И постоянно, то тут, то там вспыхивали и  разгорались  в  их
толще огоньки неимоверно  далекого  и  неизбежного  будущего.  Вспыхивали,
несмотря ни на что. Несмотря на всю их кажущуюся никчемность. Несмотря  на
гнет. Несмотря на то, что их затаптывали сапогами. Несмотря на то, что они
были не нужны никому на свете и все на свете были против них. Несмотря  на
то, что в самом лучшем случае  они  могли  рассчитывать  на  презрительную
недоуменную жалость...
     Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они
не знали, что  в  этом  мире  страшных  призраков  прошлого  они  являются
единственной реальностью будущего, что они - фермент, витамин в  организме
общества. Уничтожьте этот витамин, и общество загниет, начнется социальная
цинга, ослабеют мышцы, глаза потеряют зоркость,  вывалятся  зубы.  Никакое
государство не может развиваться без науки -  его  уничтожат  соседи.  Без
искусств и общей культуры государство теряет  способность  к  самокритике,
принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает  ежесекундно  порождать
лицемеров  и   подонков,   развивает   в   гражданах   потребительство   и
самонадеянность и в  конце  концов  опять-таки  становится  жертвой  более
благоразумных  соседей.  Можно  сколько  угодно  преследовать   книгочеев,
запрещать науки, уничтожать  искусства,  но  рано  или  поздно  приходится
спохватываться и со скрежетом зубовым, но открывать дорогу всему, что  так
ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали  знание
эти серые люди, стоящие у власти,  они  ничего  не  могут  сделать  против
исторической  объективности,  они  могут  только   притормозить,   но   не
остановить. Презирая и боясь знания, они  все-таки  неизбежно  приходят  к
поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или  поздно  им  приходится
разрешать  университеты,  научные  общества,  создавать  исследовательские
центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли  и  знания,
людей, им уже неподконтрольных, людей с  совершенно  иной  психологией,  с
совершенно иными потребностями, а эти люди не  могут  существовать  и  тем
более функционировать в прежней атмосфере низкого  корыстолюбия,  кухонных
интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им  нужна
новая  атмосфера  -  атмосфера  всеобщего   и   всеобъемлющего   познания,
пронизанная  творческим  напряжением,  им   нужны   писатели,   художники,
композиторы, и серые люди, стоящие у  власти,  вынуждены  идти  и  на  эту
уступку. Тот, кто упрямится, будет  сметен  более  хитрыми  соперниками  в
борьбе  за  власть,  но  тот,  кто  делает  эту   уступку,   неизбежно   и
парадоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо смертелен
для невежественных эгоистов и  фанатиков  рост  культуры  народа  во  всем
диапазоне - от естественнонаучных исследований до способности  восхищаться
большой  музыкой...  А  затем   приходит   эпоха   гигантских   социальных
потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и  связанным
с этим широчайшим  процессом  интеллектуализации  общества,  эпоха,  когда
серость дает последние бои,  по  жестокости  возвращающие  человечество  к
средневековью, в этих боях терпит поражение и уже в обществе, свободном от
классового угнетения, исчезает как реальная сила навсегда.
     Румата все смотрел на замерзший во мраке город. Где-то там, в вонючей
каморке, скорчившись на жалком ложе, горел в  лихорадке  изувеченный  отец
Тарра, а брат Нанин сидел  возле  него  за  колченогим  столиком,  пьяный,
веселый и злой, и заканчивал  свой  "Трактат  о  слухах",  с  наслаждением
маскируя казенными периодами яростную насмешку над  серой  жизнью.  Где-то
там слепо бродил в пустых роскошных апартаментах Гур Сочинитель, с  ужасом
ощущая, как, несмотря ни на что, из глубин его растерзанной,  растоптанной
души возникают под напором чего-то неведомого  и  прорываются  в  сознание
яркие миры, полные замечательных людей и потрясающих чувств. И где-то  там
неведомо как коротал ночь  надломленный,  поставленный  на  колени  доктор
Будах, затравленный, но живой... Братья мои, подумал  Румата.  Я  ваш,  мы
плоть от плоти вашей! С огромной силой он вдруг почувствовал, что  никакой
он не бог, ограждающий в ладонях светлячков  разума,  а  брат,  помогающий
брату, сын, спасающий отца. "Я убью дона Рэбу". - "За что?" - "Он  убивает
моих братьев". - "Он не ведает, что творит". - "Он убивает будущее". - "Он
не виноват, он сын своего века". - "То есть, он не знает, что он  виноват?
Но мало ли чего он не знает? Я, я знаю, что  он  виноват".  -  "А  что  ты
сделаешь с отцом Цупиком? Отец Цупик многое бы дал, чтобы кто-нибудь  убил
дона Рэбу. Молчишь? Многих придется убивать, не так ли?" - "Не знаю, может
быть и многих. Одного за другим. Всех, кто поднимет руку  на  будущее".  -
"Это уже было. Травили  ядом,  бросали  самодельные  бомбы.  И  ничего  не
менялось". - "Нет, менялось. Так создавалась стратегия революции". - "Тебе
не нужно создавать стратегию революции. Тебе ведь хочется просто убить". -
"Да, хочется". - "А ты умеешь?" - "Вчера я убил дону Окану.  Я  знал,  что
убиваю, еще когда шел к ней с пером за ухом. И я жалею  только,  что  убил
без пользы. Так что меня уже почти научили". -  "А  ведь  это  плохо.  Это
опасно. Помнишь Сергея Кожина? А Джорджа Лэнни? А Сабину  Крюгер?"  Румата
провел ладонью по влажному лбу. Вот так думаешь, думаешь, думаешь  -  и  в
конце концов выдумываешь порох...
     Он вскочил и распахнул окно. Кучки огней в  темном  городе  пришли  в
движение, распались и потянулись  цепочками,  появляясь  и  исчезая  между
невидимыми  домами.  Какой-то  звук  возник  над  городом   -   отдаленный
многоголосый вой. Вспыхнули два пожара и озарили  соседние  крыши.  Что-то
заполыхало  в  порту.  События  начались.  Через  несколько  часов  станет
понятно, что означает союз серых и ночных армий, противоестественный  союз
лавочников и грабителей с большой дороги, станет ясно, чего добивается дон
Рэба и какую новую провокацию  он  задумал.  Говоря  проще:  кого  сегодня
режут. Скорее всего началась ночь длинных ножей, уничтожение  зарвавшегося
серого руководства, попутное истребление находящихся в  городе  баронов  и
наиболее неудобных аристократов. Как там Пампа, подумал он. Только  бы  не
спал - отобьется...
     Додумать ему не  удалось.  В  дверь  с  истошным  криком:  "Отворите!
Дежурный,  отворите!"  -  забарабанили  кулаками.  Румата  откинул  засов.
Ворвался полуодетый, сизый от ужаса человек, схватил  Румату  за  отвороты
камзола и закричал трясясь:
     - Где принц? Будах отравил короля! Ируканские шпионы подняли  бунт  в
городе! Спасайте принца!
     Это был министр двора, человек глупый и крайне  преданный.  Оттолкнув
Румату, он кинулся в спальню принца. Завизжали  женщины.  А  в  двери  уже
лезли,  выставив  ржавые  топоры,  потные  мордастые  штурмовики  в  серых
рубахах. Румата обнажил мечи.
     - Назад! - холодно сказал он.
     За спиной из спальни донесся короткий задавленный вопль. Плохо  дело,
подумал Румата. Ничего не  понимаю.  Он  отскочил  в  угол  и  загородился
столом. Штурмовики, тяжело дыша, заполняли комнату. Их  набралось  человек
пятнадцать. Вперед протолкался лейтенант  в  серой  тесной  форме,  клинок
наголо.
     - Дон Румата? - сказал он, задыхаясь. - Вы арестованы. Отдайте мечи.
     Румата оскорбительно засмеялся.
     - Возьмите, - сказал он, косясь на окно.
     - Взять его! - рявкнул офицер.
     Пятнадцать  упитанных  увальней  с  топорами  не  слишком  много  для
человека, владеющего приемами боя, которые станут известны здесь лишь  три
столетия спустя. Толпа накатилась и откатилась. На полу осталось несколько
топоров,  двое  штурмовиков  скрючились  и,  бережно  прижимая  к  животам
вывихнутые руки, пролезли в задние  ряды.  Румата  в  совершенстве  владел
веерной защитой, когда  перед  нападающим  сплошным  сверкающим  занавесом
крутится сталь  и  кажется  невозможным  прорваться  через  этот  занавес.
Штурмовики, отдуваясь, нерешительно переглядывались. От них  остро  тянуло
пивом и луком.
     Румата отодвинул стол и осторожно пошел к окну вдоль стены. Кто-то из
задних рядов метнул нож, но промахнулся. Румата опять засмеялся,  поставил
ногу на подоконник и сказал:
     - Сунетесь еще раз - буду отрубать руки. Вы меня знаете...
     Они его знали. Они его очень хорошо  знали,  и  ни  один  из  них  не
двинулся с места, несмотря на ругань и  понукания  офицера,  державшегося,
впрочем, тоже очень  осторожно.  Румата  встал  на  подоконник,  продолжая
угрожать мечами, и в ту же минуту  из  темноты,  со  двора,  в  спину  ему
ударило тяжелое копье. Удар был страшен.  Он  не  пробил  металлопластовую
рубашку, но сшиб Румату с подоконника и бросил на  пол.  Мечей  Румата  не
выпустил, но толку от них уже не было никакого. Вся свора разом насела  на
него. Вместе они весили, наверное, больше тонны, но мешали друг  другу,  и
ему удалось подняться на ноги. Он ударил кулаком  в  чьи-то  мокрые  губы,
кто-то по-заячьи заверещал у него  под  мышкой,  он  бил  и  бил  локтями,
кулаками, плечами (давно он не чувствовал себя так свободно), но он не мог
стряхнуть их с себя. С огромным трудом, волоча за собой кучу тел, он пошел
к двери, по дороге наклоняясь и отдирая вцепившихся  в  ноги  штурмовиков.
Потом он ощутил болезненный удар в плечо и повалился  на  спину,  под  ним
бились задавленные, но снова встал, нанося короткие, в полную силу  удары,
от которых штурмовики, размахивая руками  и  ногами,  тяжело  шлепались  в
стены; уже мелькало перед ним перекошенное лицо  лейтенанта,  выставившего
перед собой разряженный арбалет, но тут дверь  распахнулась,  и  навстречу
ему полезли новые потные морды. На него накинули сеть, затянули  на  ногах
веревки и повалили.
     Он сразу перестал  отбиваться,  экономя  силы.  Некоторое  время  его
топтали сапогами  -  сосредоточенно,  молча,  сладострастно  хакая.  Затем
схватили за ноги и  поволокли.  Когда  его  тащили  мимо  раскрытой  двери
спальни, он успел увидеть министра двора, приколотого к  стене  копьем,  и
ворох окровавленных простынь на кровати. "Так это переворот! - подумал он.
- Бедный мальчик..."  Его  поволокли  по  ступенькам,  и  тут  он  потерял
сознание.



                                    7

     Он лежал на травянистом пригорке и  смотрел  на  облака,  плывущие  в
глубоком синем небе. Ему было хорошо и покойно, но  на  соседнем  пригорке
сидела колючая костлявая боль. Она была вне его и в то  же  время  внутри,
особенно в правом боку и в затылке. Кто-то  рявкнул:  "Сдох  он,  что  ли?
Головы  оторву!"  И  тогда  с  неба  обрушилась  масса  ледяной  воды.  Он
действительно лежал на спине и смотрел в небо, только не на пригорке, а  в
луже, и небо было  не  синее,  а  черно-свинцовое,  подсвеченное  красным.
"Ничего, - сказал другой голос. - Они живые, глазами лупают". Это я живой,
подумал он. Это обо мне. Это я лупаю глазами.  Но  зачем  они  кривляются?
Говорить разучились по-человечески?
     Рядом кто-то зашевелился и грузно зашлепал по воде. На небе  появился
черный силуэт головы в остроконечной шапке.
     - Ну как, благородный дон, сами пойдете или волочь вас?
     - Развяжите ноги, - сердито  сказал  Румата,  ощущая  острую  боль  в
разбитых губах. Он попробовал их языком. Ну и губы, подумал он. Оладьи,  а
не губы.
     Кто-то завозился над его ногами, бесцеремонно дергая  и  ворочая  их.
Вокруг переговаривались негромкими голосами:
     - Здорово вы его отделали...
     - Так как же, он чуть не ушел... Заговоренный, стрелы отскакивают...
     - Я одного знал такого, хоть топором бей, все нипочем.
     - Так то небось мужик был...
     - Ну, мужик...
     - То-то и оно. А это благородных кровей.
     - А, хвостом тя по голове... Узлов навязали, не  разберешься...  Огня
дайте сюда!
     - Да ты ножом.
     - Ай, братья, ай, не развязывайте. Как он опять пойдет нас  махать...
Мне мало что голову не раздавил.
     - Ладно, небось не начнет...
     - Вы, братья, как хотите, а копьем я его бил по-настоящему. Я же  так
кольчуги пробивал.
     Властный голос из темноты крикнул:
     - Эй, скоро вы там?
     Румата почувствовал, что ноги его свободны, напрягся и сел. Несколько
приземистых штурмовиков молча смотрели, как он ворочается в  луже.  Румата
стиснул челюсти от стыда и унижения.  Он  подергал  лопатками:  руки  были
скручены за спиной, да так, что он даже не понимал, где у  него  локти,  а
где кисти. Он собрал все силы, рывком поднялся на ноги, и  его  сейчас  же
перекосило от страшной боли в боку. Штурмовики засмеялись.
     - Небось не убежит, - сказал один.
     - Да, притомились, хвостом тя по голове...
     - Что, дон, не сладко?
     - Хватит болтать, - сказал из темноты властный голос. -  Идите  сюда,
дон Румата.
     Румата пошел на голос, чувствуя, как его мотает из стороны в сторону.
Откуда-то вынырнул человечек с факелом, пошел впереди.  Румата  узнал  это
место:  один  из  бесчисленных  внутренних  двориков  министерства  охраны
короны, где-то возле королевских  конюшен.  Он  быстро  сообразил  -  если
поведут направо, значит в Башню, в застенок. Если налево -  в  канцелярию.
Он потряс головой.  Ничего,  подумал  он.  Раз  жив,  еще  поборемся.  Они
свернули  налево.  Не  сразу,  подумал   Румата.   Будет   предварительное
следствие. Странно. Если  дело  дошло  до  следствия,  в  чем  меня  могут
обвинять? Пожалуй, ясно. Приглашение отравителя Будаха, отравление короля,
заговор против короны... Возможно, убийство принца. И, разумеется, шпионаж
в пользу Ир