ре,  там  у  тебя  будут
квалифицированные собеседники. Не такие дремучие прагматики, как я.
     Парень слабо улыбнулся, и они пожали друг другу  руки  -  по-алайски,
крест-накрест.
     - Что ж, - сказал  Корней.  -  Нуль-кабиной  ты  теперь  пользоваться
умеешь...
     Они вдруг разом засмеялись, вспомнив, по-видимому, какую-то  историю,
связанную с нуль-кабиной.
     - Да, - сказал парень. - Этому я научился... Умею...  Но  вы  знаете,
Корней, мы решили пробежаться до Антонова.  Ребята  обещали  показать  мне
что-то в степи...
     - А где они? - Корней огляделся.
     - Сейчас подойдут, наверное. Мы условились, что я пойду вперед, а они
меня нагонят... Вы идите, Корней,  я  и  так  вас  задержал.  Спасибо  вам
большое...
     Они вдруг обнялись - Гаг даже вздрогнул от неожиданности, -  а  затем
Корней слегка оттолкнул парня и быстро ушел  в  дом.  Парень  спустился  с
крыльца и пошел по песчаной дорожке, и  тут  Гаг  увидел,  что  он  сильно
хромает, припадая на правую ногу. Эта нога  у  него  была  явно  короче  и
тоньше левой.
     Несколько секунд Гаг смотрел ему вслед,  а  потом  рывком  перебросил
тело через подоконник, пал на четвереньки и сразу же нырнул  в  кусты.  Он
неслышно следовал  за  этим  Дангом,  уже  испытывая  к  нему  безотчетную
неприязнь, то брезгливое отвращение, которое он всегда чувствовал к  людям
увечным, ущербным и вообще бесполезным. Но этот Данг  был  алаец,  причем,
судя по имени и выговору, - южный алаец, а значит, алаец первого сорта,  и
как бы там ни было, поговорить с ним было необходимо. Потому что  это  был
все-таки шанс.
     Гаг настиг его уже в степи, выждав момент, когда дом до  самой  крыши
скрылся за деревьями.
     - Эй, друг! - негромко позвал он по-алайски.
     Данг стремительно обернулся. Он даже пошатнулся на покалеченной ноге.
Кукольные глаза его раскрылись  еще  шире,  и  он  попятился.  Все  краски
сбежали с его тощего лица.
     - Ты кто такой? - пробормотал он. - Ты... этот... Бойцовый Кот?
     - Да, - сказал Гаг. - Я - Бойцовый Кот. Меня зовут Гаг.  С  кем  имею
честь?
     - Данг, - отозвался тот помолчав. - Извини, я спешу...
     Он повернулся и, хромая еще сильнее, чем раньше, пошел прочь  прежней
дорогой. Гаг нагнал его и схватил за руку повыше локтя.
     - Подожди... Ты что, разговаривать не хочешь? - удивленно  проговорил
он. - Почему?
     - Я спешу.
     - Да брось ты, успеешь!.. Вот так картинка! Встретились  в  этом  аду
два алайца - и чтобы не поговорить? Что это с тобой?  Одурел  совсем,  что
ли?
     Данг попытался высвободить руку, но куда там! - он был совсем  хилый,
этот недоносок из южан.
     Гаг ничего не понимал.
     - Слушай, друг... - начал он с наивозможной проникновенностью.
     - В аду твои друзья! - сквозь зубы процедил Данг,  глядя  на  него  с
явной ненавистью.
     От неожиданности Гаг выпустил его руку. На мгновение он даже  потерял
дар речи. В аду твои друзья... Твои друзья в аду... Твои друзья -  в  аду!
Он даже задохнулся от бешенства и унижения.
     - Ах ты... - сказал он. - Ах ты, продажная шкура!
     Задавить, на куски разодрать тварюгу...
     - Сам ты барабанная шкура! -  прошипел  Данг  сквозь  зубы.  -  Палач
недобитый, убийца...
     Гаг, не размахиваясь, ударил его под ложечку, и когда хиляк  согнулся
пополам, Гаг, не теряя драгоценного времени, с размаху  ахнул  кулаком  по
белобрысому затылку, подставив колено под лицо. Он стоял над ним,  опустив
руки, глядел, как он корчился,  захлебываясь  кровью,  в  сухой  траве,  и
думал: вот тебе и союзничек, вот тебе и друг в аду... Во рту у  него  была
горечь, и ему хотелось плакать. Он присел на  корточки,  приподнял  голову
Данга и повернул к себе его залитое кровью лицо.
     - Дрянь... - прохрипел Данг и всхлипнул. - Палач... Даже сюда...
     - Зачем это? - произнес сумрачный голос.
     Гаг поднял глаза. Над  ним  стояли  двое  -  какие-то  незнакомые  из
местных, тоже совсем молодые. Гаг  осторожно  опустил  голову  южанина  на
траву и поднялся.
     - Зачем... - пробормотал он. - Откуда я знаю - зачем?
     Он повернулся и пошел к дому.
     Ломая кусты и топча клумбы, он напрямик прошел к крыльцу, поднялся  к
себе, упал ничком на койку и так пролежал до самого  вечера.  Корней  звал
его ужинать - он не пошел. Бубнили голоса в доме, слышалась музыка,  потом
стало тихо. Отругались воробьи, устраиваясь  на  ночь  в  зарослях  плюща,
завели бесконечные песни  цикады,  в  комнате  становилось  все  темнее  и
темнее. И когда стало совсем темно, Гаг поднялся, поманил за собой  Драмбу
и прокрался в сад. Он прошел в самый дальний угол сада, в  густые  заросли
сирени, уселся там прямо на теплую траву и сказал негромко:
     - Рядовой Драмба. Слушай внимательно мои вопросы. Вопрос  первый.  По
металлу работать умеешь?



                                    7

     За завтраком Корней не сказал со мной ни слова, даже не  поглядел  на
меня. Будто меня за столом и нет вовсе. Я, натурально, поджался, жду,  что
будет, и на душе,  надо  сказать,  гадостно  донельзя.  Все  время  то  ли
вымыться хочется, то ли сдохнуть вообще. Ну, поел я  кое-как,  поднялся  к
себе, натянул форму - не помогает. Вроде бы  даже  еще  хуже  стало.  Взял
портрет ее высочества - выскользнул он у меня из рук, закатился под койку,
я и искать не стал. Сел перед окошком, локти на подоконник поставил, гляжу
в сад - ничего не вижу, ничего не хочу. Домой хочу. Просто домой, где  все
не так, как здесь. Что за судьба у меня собачья? Ничего ведь  в  жизни  не
видел. То есть видел,  конечно,  много,  другому  столько  не  присниться,
сколько я наяву видел, а вот  радости  -  никакой.  Стал  вспоминать,  как
герцог меня табаком одарил, - бросил, не помогает.  Вместо  его  лица  все
выплывает этот хиляк, тощая его физия, вся в кровище. А вместо его  голоса
- совсем другой голос, и он все повторяет: "Зачем это? Зачем это?"  Откуда
я знаю - зачем?
     Потом вдруг распахнулась дверь, вошел Корней  -  как  туча,  глаза  -
молнии, - ни слова не говоря, швырнул мне чуть ли не в лицо пачку каких-то
листов (это Корней-то! Швырнул!) и, опять ничего не сказав,  повернулся  и
ушел. И дверью грохнул. Я чуть не завыл от тоски, пнул эти  листки  ногой,
по всей комнате они разлетелись. Стал снова в сад глядеть  -  черно  перед
глазами, не могу. Подобрал листок, что поближе, стал читать. Потом другой,
потом третий... Потом собрал все, сложил по порядку, стал читать снова.
     Это  были  отчеты.  Корнеевы  люди,  которые,  как  я  понимаю,  были
заброшены к нам, работали там у нас: кто дворником,  кто  парикмахером,  а
кто  и  генералом.  И  вот  они,  значит,  докладывали  Корнею   о   своих
наблюдениях. Чистая работа, ничего не скажешь. Профессионалы.
     Ну, было там про этого парнишку, про  Данга.  Жил  он,  как  и  я,  в
столице и даже недалеко от меня, напротив зоопарка. Отца у него убили  еще
во время первого тарского инцидента. Он был ученый,  ловил  в  устье  Тары
каких-то своих научных рыб, ну, там его ненароком и шлепнули.  Остался  он
один с матерью. Как и я. Только мать его была  интеллигентная  и  пошла  в
учительницы, музыку преподавала. А он, между прочим, сам тоже был парень с
головой. Премии всякие в школе хватал, главным образом - по математике.  У
него способности были большие, вроде как у меня к технике, только  больше.
Когда началась эта война, он чуть ли не в самую первую бомбежку попал  под
бомбу, ребра ему поломало, правую ногу навеки изуродовало.
     И пока я, значит, брал Арихаду, подавлял бунты и  ходил  в  десант  в
устье Тары, он круглосуточно лежал дома. Я не в укор ему  говорю,  он  там
намучился, может быть, еще больше меня: в ихний дом попало две бомбы,  его
газами отравило, дом весь потом выселили, остались они вдвоем с матерью  в
этой руине - не знаю уж,  почему  мать  не  захотела  переезжать.  И  вот,
значит,  мать  его  каждый  день  уходила  на  работу,  уже  теперь  не  в
музыкальную школу, а на патронный завод. Иногда на сутки  уходила,  иногда
на двое. Оставит ему кое-какую еду, суп в ватник завернет,  чтобы  он  мог
дотянуться, - сам он с постели почти что и не вставал - и  уйдет.  Ну  вот
она однажды ушла, да и не пришла. Неизвестно, что с ней сталось. Этот Данг
совсем уже загибался, когда на него случайно вышел  Корнеев  разведчик.  В
общем, жуткая, конечно, история. Прямо посреди столицы погибал от голода и
холода парень, причем большой математический талант, даже огромный, и всем
на него было наплевать. Так бы и подох, как собака под забором, если б  не
этот тип. Ну, он раз к нему пришел, два пришел, еду ему  носит.  А  парень
возьми  его  и  расколи!  Тот  только  рот  разинул.  А  Данг  ему   вроде
ультиматума: или вы меня отсюда к себе возьмете, в ваш мир то есть, или  я
повешусь. Вон, говорит, петелька висит, видите? Ну, Корней  дал,  конечно,
распоряжение... Такая вот история.
     Там еще много чего было. Было там и о герцоге, и об Одноглазом  Лисе,
и о господине фельдмаршале Брагге, обо всех там  было.  Как  они  политику
делают, как они развлекаются в свободное  время...  Я  то  и  дело  читать
бросал, ногти грыз, чтобы успокоиться.  И  об  ее  высочестве  тоже  было.
Оказывается, гоф-маршалом во дворце служил тоже человек  Корнея,  так  что
сомневаться  не  приходится.  Это  же  не  то  что  для   меня   материалы
подбирались. Это ведь Корней их из какого-то дела надергал, прямо с  мясом
выдирал. Ну, ладно.
     Сложил я эти листки аккуратной стопочкой, подравнял, взвесил на  руке
и опять по комнате пустил. Вообще-то, если говорить честно, оставалось мне
одно: пуля в лоб. Хребет они мне переломили,  вот  что.  Добились  своего.
Весь мир в глазах перевернули вверх тормашками. Как жить - не знаю.  Зачем
жить - не понимаю. Как теперь Корнею в глаза смотреть - и вовсе не  ведаю.
Эх, думаю, разбегусь я сейчас по комнате, руки  по  швам  и  -  в  окошко,
башкой вниз. И всему конец, хоть всего-то второй  этаж.  Но  тут  как  раз
приперся Драмба, требует очередной чертеж. Отвлек он меня. А  когда  ушел,
стал я уже рассуждать поспокойнее. Целый час сидел, ногти  грыз,  а  потом
пошел и искупался. И странное вдруг у меня  облегчение  наступило.  Словно
какой-то пузырь болезненный у меня в душе надувался, надувался,  а  теперь
вот лопнул. Словно я  с  какими-то  долгами  рассчитался.  Словно  я  этим
отчаянием своим какую-то вину перед кем-то искупил. Не знаю перед  кем.  И
не знаю какую. И в голове у меня только одно: домой, ребята! По домам! Все
мои долги, какие еще остались, - все они там, дома.
     За обедом Корней мне говорит, не глядя, сурово, неприветливо:
     - Прочитал?
     - Да.
     - Понял?
     - Да.
     На этом наш разговор и кончился.
     После обеда заглянул я к Драмбе. Вкалывает мой рядовой вовсю,  только
стружка летит. Весь в опилках, в горячем масле, руки  так  и  ходят.  Одно
удовольствие было на него смотреть. Быстро  у  него  дело  продвигалось  -
просто на диво. А мне теперь оставалось только одно: ждать.
     Ну, ждать пришлось мне недолго, дня два. Когда машинка была готова, я
ее сложил в мешок, отнес к прудам, собрал  там  и  опробовал  с  молитвою.
Ничего машинка, молотит. Плюется, но все-таки получилась она получше,  чем
у наших повстанцев, которые  делали  свои  сморкалки  вообще  из  обрезков
водопроводных труб. Ну, вернулся я, сунул ее вместе с  мешком  в  железный
ящик. Готов.
     И вот в тот же вечер (я уже спать нацеливался) открывается  дверь,  и
стоит у меня на пороге эта женщина. Слава богу, я еще не разделся -  сидел
на койке в форме и снимал сапоги. Правый снял,  но  только  это  за  левый
взялся, смотрю - она. Я ничего даже подумать не успел, только взглянул  и,
как был в одном сапоге, вскочил перед нею и вытянулся. Красивая она  была,
ребята, даже страшно - никогда я у нас таких не  видел,  да  и  не  увижу,
наверное, никогда.
     - Простите, - говорит она, улыбаясь. - Я не знала, что  здесь  вы.  Я
ищу Корнея.
     А я молчу, как болван деревянный, и только глазами ее  ем,  но  почти
ничего не вижу. Обалдел. Она обвела взглядом комнату, потом снова на  меня
посмотрела - пристально, внимательно, уже без улыбки - ну, видит,  что  от
меня толку добиться невозможно, кивнула и вышла, и дверь за собой тихонько
прикрыла. И верите ли, ребята, мне показалось, что в комнате  сразу  стало
темнее.
     Долго я стоял вот так, в одном сапоге. Все мысли  у  меня  спутались,
ничегошеньки я не соображал. Не знаю уж, в чем тут дело: то  ли  освещение
было какое-то особенное в ту минуту, а может быть, и сама эта минута  была
для меня особенной, но я потом полночи  все  крутился  и  не  мог  в  себя
прийти. Вспоминал, как она стояла, как глядела, что  говорила.  Сообразил,
конечно, что она мне неправду сказала, что  вовсе  она  не  Корнея  искала
(нашла, где искать!), а зашла она сюда специально, на меня посмотреть.
     Ну, это ладно. Другая мысль меня в тоску смертную вогнала:  понял  я,
что довелось мне увидеть в эту минуту малую частичку  настоящего  большого
мира этих людей. Корней ведь меня  в  этот  мир  не  пустил  и  правильно,
наверное, сделал. Я бы в этом мире руки на себя наложил,  потому  что  это
невозможно: видеть такое ежеминутно и знать, что  никогда  ты  таким,  как
они, не будешь и никогда у тебя такого, как у них, не будет,  а  ты  среди
них, как сказано в священной книге, есть и до конца дней своих  останешься
"безобразен, мерзок и затхл"... В общем, плохо я спал в эту ночь,  ребята,
можно сказать, что и вовсе не спал. А едва рассвело, я выбрался  в  сад  и
залег в кустах на обычном  своем  наблюдательном  пункте.  Захотелось  мне
увидеть ее еще раз,  разобраться,  понять,  чем  же  она  меня  вчера  так
ударила. Ведь видел же я ее и раньше, из этих самых кустов и видел...
     И вот когда они шли по дорожке к нуль-кабине, рядом,  но  не  касаясь
друг друга, я смотрел на нее и чуть не плакал. Ничего опять  я  в  ней  не
видел. Ну, красивая женщина, спору нет, - и все. Вся она  словно  погасла.
Словно из нее душу живую вынули. В синих глазах  у  нее  была  пустота,  и
около рта появились морщины.
     Они  прошли  мимо  меня  молча,  и  только  у   самой   кабины   она,
остановившись, проговорила:
     - Ты знаешь, у него глаза убийцы...
     - Он и есть убийца, - тихо ответил Корней. - Профессионал...
     - Бедный ты мой, - сказала она и погладила его  ладонью  по  щеке.  -
Если бы только я могла с тобой остаться... но я правда не могу. Мне  здесь
тошно...
     Я не стал дальше слушать. Ведь это они про меня говорили. Прокрался я
к себе в комнату, посмотрел в зеркало. Глаза как глаза. Не знаю,  чего  ей
надо. А Корней правильно ей сказал: профессионал. Тут  стесняться  нечего.
Чему меня научили, то я и умею... И я всю эту историю от себя отмел. У вас
свое, у меня свое. Мое дело сейчас - ждать и дождаться.
     Как я оставшиеся три дня провел - не знаю. Ел, спал,  купался.  Опять
спал. С Корнеем мы почти не разговаривали.  И  не  то  чтобы  он  меня  не
простил за тот случай или всякое там, нет. Просто он занят был  по  горло.
Теперь уж  до  последнего  предела.  Даже  осунулся.  Народ  к  нам  снова
зачастил, так и прут. Не поверите - дирижабль прилетел, целые сутки  висел
над садом, а к вечеру как посыпались из него, как посыпались... Но вот что
удивительно - за все это время ни одного "призрака". Я уже давно  заметил:
"призраки" у них здесь прибывают либо поздним вечером, либо рано утром, не
знаю уж почему. Так что днем я как в тумане был, ни  на  что  внимания  не
обращал, а как солнце сядет, звезды высыпят, так я у окна  с  машинкой  на
коленях. А "призраков" нет, хоть ты лопни. Я жду, а их нет. Я  уж,  честно
говоря, тревожиться начал. Что это, думаю, специально? И тут он все на сто
лет вперед рассчитал?
     За все это время  только  одно  интересное  событие  и  произошло.  В
последний день. Дрыхну это я перед ночной своей вахтой, и вдруг будит меня
Корней.
     - Что  это  ты  среди  бела  дня  завалился?  -  спрашивает  он  меня
недовольно, но недовольство это, я вижу, какое-то ненастоящее.
     - Жарко, - говорю. - Сморило.
     Сморозил, конечно, спросонья. Как раз весь этот день дождик с  самого
утра моросил.
     - Ох, распустил я тебя, - говорит он. - Ох, распустил. У меня руки не
доходят, а ты пользуешься... Пойдем. Ты мне нужен.
     Вот это номер, думаю. Понадобился. Ну,  конечно,  вскакиваю,  постель
привел в порядок, берусь за сандалии, и тут он мне преподносит.
     - Нет,  - говорит.  -  Это  оставь.  Надень  форму.  И  оправься  как
следует... причешись. Вахлак вахлаком, смотреть стыдно...
     Ну, ребята, думаю, моря горят, леса текут,  мышка  в  камне  утонула.
Форму ему. И разобрало меня любопытство, сил нет.  Облачаюсь,  затягиваюсь
до упора, причесался. Каблуками щелкнул. Слуга вашего  превосходительства.
Он осмотрел меня с головы до ног, усмехнулся чему-то,  и  пошли  мы  через
весь дом к нему в кабинет. Он входит первым, отступает на шаг в сторону  и
четко по-алайски произносит:
     - Разрешите, господин старший бронемастер, представить вам.  Бойцовый
Кот его высочества, курсант третьего курса Особой столичной школы Гаг.
     Гляжу - и в глазах у меня  потемнение,  а  в  ногах  дрожание.  Прямо
передо   мной,   как    приведение,    сидит,    развалясь    в    кресле,
офицер-бронеходчик, Голубой  Дракон,  "Огонь  на  колесах"  в  натуральную
величину, в походной форме при всех знаках различия. Сидит, нога на  ногу,
ботинки сияют, шипами оскалились, коричневая кожаная куртка с подпалинами,
с плеча свисает голубой шнур - тот еще волк,  значит...  И  морда,  как  у
волка,  горелая  пересаженная  кожа  лоснится,  голова  бритая  наголо,  с
коричневыми пятнами от ожогов, глаза, как смотровые  щели,  без  ресниц...
Ладони у меня,  ребята,  сами  собой  уперлись  в  бедра,  а  каблуки  так
щелкнули, как никогда еще здесь не щелкали.
     - Вольно, курсант, - произнес он сиплым голосом, берет из  пепельницы
сигаретку и затягивается, не отрывая от меня своих смотровых щелей.
     Я опустил руки.
     - Несколько вопросов, курсант, - сказал он и положил сигарку  обратно
на край пепельницы.
     - Слушаю вас, господин старший бронемастер!
     Это не я говорю, это мой рот сам отбарабанивает.  А  я  в  это  время
думаю: что же  это  такое,  ребята?  Что  же  это  происходит?  Ничего  не
соображаю. А он говорит, невнятно так, сглатывая слова, я эту ихнюю манеру
знаю:
     - Слышал, что его  высочество  удостоил  тебя...  а-а...  жевательным
табаком из собственной руки.
     - Так точно, господин старший бронемастер!
     - Это за какие же... а-а... подвиги?
     - Удостоен как представитель курса  после  взятия  Арихады,  господин
старший бронемастер!
     Лицо у  него  равнодушное,  мертвое.  Что  ему  Арихада?  Опять  взял
сигарку, осмотрел тлеющий кончик, вернул в пепельницу.
     - Значит, был удостоен... Раз так, значит... а-а... нес  впоследствии
караульную службу в ставке его высочества...
     - Неделю, господин старший бронемастер, - сказал мой  рот,  а  голова
моя подумала: ну, чего пристал? Чего тебе от меня надо?
     Он вдруг весь подался вперед.
     - Маршала Нагон-Гига в ставке видел?
     - Так точно, видел, господин старший бронемастер!
     Змеиное молоко. Экий барин горелый выискался!  Я  с  самим  генералом
Фраггой разговаривал, не тебе чета, и тот со второго моего ответа позволил
и приказал: без званий. А этому,  видно,  как  музыка:  "Господин  старший
бронемастер".   Новопроизведенный,   что  ли?   А   может,   из   холопов,
выслужился... опомниться не может.
     - Если бы сейчас маршала встретил, узнал бы его?
     Ну и вопросик! Маршал - он был такой низенький, грузный, глаза у него
все слезились. Но это от насморка. Если бы  у  него  глаза  не  было  или,
скажем, уха... а так - маршал как маршал. Ничего особенного. В  ставке  их
много, Фрагга был еще из боевых...
     - Не