ли, я
же своими глазами видел! Тьфу, пропасть, даже тошнит... А  если  бы  здесь
Гепард стоял рядом? Доложил бы я ему свое решение - что бы он мне  сказал?
Не знаю. Знаю только, что его бы тоже замутило. Тут бы  всякого  замутило,
если он, конечно, человек.
     Он посмотрел на Драмбу. Драмба стоял по стойке  "смирно",  равнодушно
поводя глазами-ушами.  А  что  мне  остается-то?  Мыслишка-то  правильная!
Гаденькая - не спорю. Скользкая. Другому и в другое время я  бы  за  такую
мыслишку сам по рылу бы дал. А мне  деваться  некуда.  Мне  такой  случай,
может, никогда больше не представится. Сразу все проверю. И  этого  дурака
проверю, и насчет наблюдения... Тут в том-то все и дело, что гадко. Тут бы
никто не удержался, сразу бы за руку меня схватил,  если  бы  мог.  Ладно,
хватит слюни распускать. Я это не для собственного удовольствия затеваю. Я
не паразит какой-нибудь. Я - солдат и  делаю  свое  солдатское  дело,  как
умею. Простите меня, братья-храбрецы. Если можете.
     - Рядовой Драмба! - произнес он дребезжащим голосом.
     - Слушаю, господин капрал.
     - Приказ! Повалить этот камень! Выполняй!
     Он отскочил в сторону, не чуя под собой ног. Если бы здесь был  окоп,
он прыгнул бы в окоп.
     - Живо! - завизжал он, срывая голос.
     Когда  он  разжмурился,  Драмба  уже   стоял,   наклонившись,   перед
обелиском. Огромные руки-лопаты скользнули  по  граниту  и  погрузились  в
пересохшую землю. Гигантские  плечи  зашевелились.  Это  длилось  секунду.
Робот замер, и Гаг вдруг с ужасом увидел, что  его  могучие  ноги  как  бы
оплывают,  укорачиваются  на  глазах,  превращаясь  в  короткие,  толстые,
расплющенные внизу тумбы. А потом холм дрогнул.  Послышался  пронзительный
скрип, и обелиск едва заметно накренился. И тогда Гаг не выдержал.
     - Стой! - заорал он. - Отставить!
     Он кричал еще что-то, уже не слыша самого себя, ругаясь  по-русски  и
по-алайски, никакой нужды не было в этом крике, и он  уже  понимал  это  и
все-таки кричал, а Драмба стоял перед ним по  стойке  "смирно",  монотонно
повторяя: "Слушаю, господин капрал, слушаю, господин капрал..."
     Потом он опомнился. Саднило в глотке, все тело болело. Спотыкаясь, он
обошел обелиск кругом, трогая гранит дрожащими  пальцами.  Все  было,  как
прежде, только у основания, под непонятной надписью,  зияли  две  глубокие
дыры, и он принялся судорожно забивать в них землю каблуками.



                                    5

     Всю  ночь  я  не  мог  заснуть.  Крутился,  вертелся,  курил,  в  сад
высовывался для прохлаждения.  Нервы,  видимо,  разгулялись  после  всего.
Драмба торчал в углу и светился в темноте. В конце концов я его  выгнал  -
просто так, чтобы злость сорвать. В голову  лезла  всякая  чушь,  картинки
всякие, не относящиеся к делу. А тут еще эта койка подлая -  я  ее  засек,
что она норовит все время превратиться в  этакое  мягкое  ложе,  на  каких
здесь все, наверное, спят, да еще, подлюга, посягает меня  укачивать.  Как
младенца.
     Вообще-то не в том беда, что я заснуть не мог, - я по трое суток могу
не спать, и ничего со мной не делается. А главное, что  я  думать  не  мог
по-человечески. Ничего  не  соображал.  Добился  я  вчера  своего  или  не
добился? Могу я Драмбе теперь доверять или нет? Не знаю.  Следит  за  мной
Корней или нет? Опять же не знаю. Вчера после ужина заглянул я  к  нему  в
кабинет. Сидит он перед своими экранами, на каждом экране - по рылу, а  то
и по два, и он со всеми этими рылами разговаривает. Меня как ножом ткнули.
Представил я себе, как бешусь там на холме, истерику закатываю, а он сидит
себе здесь в прохладе, смотрит на все это через экран и хихикает. Да  еще,
может быть, Драмбе радирует: валяй, мол, разрешаю... Нет, про себя я точно
знаю, что я бы так не мог. Чтобы на моих глазах оскверняли  святыню  моего
народа, а я бы при этом хихикал и на экранчик смотрел - нет, у меня бы так
не получилось. Я вам не крысоед.
     А если у него такое задание, сказано  ему:  любой,  мол  ценой...  Не
знаю, не знаю. Давеча, когда я вернулся, он  меня  сначала  встретил,  как
всегда, потом присмотрелся, насторожился и принялся расспрашивать, что  да
как. Отец родной, да и только. Я ему опять соврал,  что  башка  болит.  От
степных запахов. Но он, по-моему, мне не поверил. Виду не подал,  конечно,
но не поверил. А я весь вечер за ним следил: будет он  Драмбу  допрашивать
или нет. Нет, не допрашивал. Даже  не  поглядел  на  него...  Ох,  ребята,
бедная моя голова! Хоть ложись на спинку, и пусть несет, куда несет.
     Так промаялся я до самого рассвета.  Ложился,  вскакивал,  кружил  по
комнате, опять ложился, в окно высовывался, башку  в  сад  свешивал,  и  в
конце концов меня, видно, сморило - задремал я, положив ухо на подоконник.
Проснулся весь в поту  и  сразу  услышал  это  самое  хриплое  мяуканье  -
мррряу-мррряу-мррряу, - словно самого дьявола ангелы небесные душат голыми
руками в преисподней, и мне  в  лицо  из  сада  фукнуло  горячим,  как  бы
шипучим, ветром. Я еще глаз как следует не разлепил, а уже сижу  на  полу,
рукою шарю автомат и высматриваю поверх подоконника, как из-за  бруствера.
И в этот раз я все увидел, как это у них  делается,  с  самого  начала  до
самого конца.
     Над моей круглой поляной,  правей  бассейна,  загорелась  в  сумерках
яркая точка, и потек от нее вниз и в  стороны  словно  бы  жидкий  лиловый
свет, еще прозрачный, еще кусты сквозь него видно, а он все течет,  течет,
и вот уже заполнил здоровенный такой конус вроде химической банки в четыре
метра высотой, заполнил и тут же стал отвердевать, остывать,  меркнуть,  и
вот уже стоит на поляне ихний звездолет  класса  "призрак",  каким  я  его
увидел в первый раз. И тишина.  Первобытная.  Даже  птицы  замолчали.  Над
поляной - рассветное серо-голубое небо, вокруг поляны  -  черные  кусты  и
деревья, а посередине поляны - это серебристое чудище, и никак я  не  могу
понять, то ли оно живое, то ли оно вещь.
     Потом что-то слабо треснуло, раскрылась в нем черная пасть, звякнуло,
зашипело, и выбрался оттуда человек. То есть это я  сначала  подумал,  что
человек: руки у него были, ноги. Голова. Весь он был какой-то  черноватый,
что ли... либо закоптило его,  либо  обгорел...  и  весь  он  был  обвешан
оружием. Я такого оружия, ребята, никогда не видывал, но с первого взгляда
мне ясно стало, что это именно оружие. Оно свисало у него с обоих плеч и с
пояса и лязгало и брякало на каждом шагу. По  сторонам  он  не  глядел,  а
двинулся прямо к крыльцу, как в собственный дом, и шагал  как-то  странно,
но я не сразу понял в чем тут дело, потому что глаз не мог оторвать от его
лица. Оно у него тоже было черноватое, обгорелое, блестело и  отсвечивало,
и вдруг он поднял обе руки и принялся его с себя сдирать, как маску  -  да
это, видно, и была маска, потому что он в две секунды с нею управился и  с
размаху шмякнул ее оземь. И тут меня прошибло потом в другой  раз,  потому
что под этим черноватым, обгорелым, липким и лакированным у него оказалось
второе лицо, уже не человеческое - белое, как камень, безносое,  безгубое,
а глаза - как плошки и светятся. Я на это лицо  только  взглянул  и  сразу
понял: не могу. Стал глядеть ему на ноги - еще хуже. У  него  ведь  почему
такая странная походка была? Он по этой густой  траве,  по  твердой  земле
шел, как мы с вами шли бы по зыбучему песку или, скажем, по трясине  -  на
каждом шагу проваливался по щиколотку, а  то  и  глубже.  Не  держала  его
земля, подавалась...
     У крыльца он приостановился на секунду и разом стряхнул  с  себя  всю
свою амуницию. Залязгала она, загрохотала, а он шагнул в дверь -  и  снова
тишина. И пусто. Как в бреду. И звездолета  уже  нет,  словно  и  не  было
никогда. Только черные дыры от поляны до дома да груда невиданного  оружия
у крыльца. Все.
     Очень мне захотелось протереть глаза, ущипнуть себя за  ляжку  и  все
такое, но я этого делать не стал. Я ведь Бойцовый Кот, ребята. Я весь этот
бред отмел. Не впервой. Я только главное оставил: оружие! Впервые я  здесь
увидел оружие. Я даже одеваться не стал - как был, в одних трусах,  махнул
через подоконник со второго этажа.
     Роса была обильная, ноги мои моментально стали мокрые выше  колен,  и
продрал меня озноб - то ли от этой сырости, то ли, опять  же,  от  нервов.
Около крыльца я присел на корточки  и  прислушался.  Тихо,  по-нормальному
тихо, по-утреннему. Птички завозились, сверчок какой-то заскрипел. Мне  до
этого дела не было, я ждал голоса услышать. Нет, не слышно голосов. В этом
доме  ведь  всегда  так:  не  должно  быть  голосов  -  галдят,  бормочут,
переругиваются, причем кто - неизвестно, потому что  Корнея  в  доме  нет,
шляется где-то, беса тешит. А вот когда, как сейчас,  должны  люди  -  или
даже пусть не совсем люди, - но должны же они здороваться, друг  друга  по
спинам хлопать, восклицать что-нибудь приветственное! Нет, тут у них будет
тишина. Могила. Ладно.
     И вот сижу я на корточках и смотрю на эти штуки, которые передо  мной
лежат, даже на вид тяжеленные,  гладкие,  масленые,  надежные.  Никогда  я
таких не видел ни на картинках, ни в кино. Большой,  видно,  убойной  силы
аппараты, да вот беда, непонятно, с какой стороны к ним  подступиться,  за
какое место их брать и на что нажимать. И даже прикасаться  к  ним  как-то
боязно: того и гляди - ахнет, костей не соберешь.
     В общем, я растерялся, и это было плохо, потому что на самом-то  деле
мне следовало бы сразу хватать что-нибудь и рвать когти. Ну,  Гаг,  давай!
Давай  быстро!  Вот  эту  коротышку:  ствол  есть,  вместо  дула,  правда,
стекляшка какая-то, зато и рукоятка вроде бы есть, два плоских магазина по
сторонам ствола торчат... Все. Нет у меня больше времени. Потом разберусь.
Протянул я руку и осторожно взялся за рукоятку. И тут  произошла  со  мной
странная вещь.
     Взялся  я,  значит,  за  рукоятку.  Рубчатая  такая,  теплая.  Пальцы
сомкнул.  Тяну  на  себя.  Осторожно,  чтобы  не  брякнуло.  Тяжесть  даже
почувствовал. А в кулаке - ничего.  Сижу,  как  пьяный,  гляжу  на  пустой
кулак, а машинка эта как лежала на ступеньке, так и лежит.  Я  сгоряча  ее
хвать поперек - и опять под пальцами металл, твердое, тяжелое.  Рванул  на
себя - опять ничего.
     И захотелось мне тут заорать во весь голос. Еле сдержался.  Посмотрел
на ладонь - ладонь в масле. Вытер ее  о  траву,  поднялся.  Разочарование,
конечно, страшное. Все у них учтено, все  рассчитано  и  предусмотрено,  у
гадов. Перешагнул я через эту груду бесполезного для меня железа и пошел в
дом. Вижу: в  холле,  в  углу,  торчит  Драмба.  Зашевелил  своими  ушами,
уставился, а мне на него и смотреть было противно. И уже хотел я подняться
к себе, как вдруг подумал: а что, если... В конце концов, не все ли равно,
у кого в руках будет машинка, у меня или у этого долдона?
     - Рядовой Драмба, - сказал я негромко.
     - Слушаю, господин капрал, - отозвался он как положено.
     - А ну-ка, иди за мной.
     Вышли мы обратно на крыльцо. Оружие лежит, никуда не делось.
     - Подай мне вот эту, крайнюю, - говорю. - Только осторожно.
     - Не понял, господин капрал, - гудит эта дубина.
     - Чего ты не понял?
     - Не понял, что именно приказано подать.
     Провались ты! Мне-то откуда знать, как это называется?
     - Как называются эти предметы? - спрашиваю.
     Драмба заработал ушами и рапортует:
     - Трава, господин капрал. Ступени...
     - А на ступеньках? - спрашиваю я и чувствую, что меня мороз  по  коже
начинает продирать.
     - На ступенях пыль, господин капрал.
     - А еще?
     Впервые Драмба промедлил с ответом. Долго молчал. У него, видно, тоже
шестеренка за шестеренку зашла, как и у меня.
     - Еще на ступеньках имеются: господин капрал, рядовой Драмба,  четыре
муравья... - Он снова помедлил. - А также всевозможные микроорганизмы.
     Он их не видел! Понимаете?  Не  видел!  Микроорганизмы  он  видел,  а
железяки эти метровой длины видеть ему было не положено. Ему их видеть  не
положено, а мне - брать. Все, все предусмотрели! И  тут  я  с  досады,  не
сообразив, махнул босой  ногой  по  самой  здоровенной  железяке,  что  на
крыльце валялась. Взвыл я, палец отшиб начисто, ноготь сломал. А  железяка
как лежала, так и осталась лежать. Все. Это  уже  было  последней  каплей.
Захромал я к себе, зубами скриплю, чуть не плачу, кулаки стиснул.  Пришел,
повалился на койку, и взяло меня отчаяние, какого не испытывал я аж с того
дня, когда пришел на побывку домой и увидел, что не то что  дома  моего  -
всего квартала нет, одни  горелые  кирпичи  громоздятся,  и  душит  гарью.
Почудилось мне в эти черные минуты, что никуда я не  годен,  ничего  я  не
могу здесь сделать, в этом сытом  и  лукавом  мире,  где  каждый  мой  шаг
рассчитан и предусмотрен на сто лет  вперед.  И  вполне  может  быть,  что
каждое мое действие, какое я  еще  только  собираюсь  совершить,  они  уже
знают, как пресечь и обратить себе на пользу.
     И чтобы разогнать  мрак,  я  стал  вспоминать  самое  светлое,  самое
счастливое, что было в моей жизни, и вспомнил  тот  морозный  ясный  день,
столбы  дыма,  которые  поднимались  в  зеленое  небо,  и  треск  пламени,
пожирающего развалины, серый от сажи снег на площади,  окоченевшие  трупы,
изуродованный ракетомет в огромной воронке... А герцог  идет  вдоль  нашей
шеренги, мы еще не успели остыть, глаза еще заливает пот,  ствол  автомата
обжигает пальцы, а он идет, тяжело опираясь  на  руку  адъютанта,  и  снег
скрипит  под  его  мягкими  красными  сапожками,  и  каждому  из  нас   он
внимательно заглядывает в глаза и говорит негромко слова  благодарности  и
одобрения. А потом он остановился. Прямо передо мной. И Гепард, которого я
не видел, - я никого не видел, кроме герцога, - назвал мое имя,  и  герцог
положил мне руку на плечо и некоторое время смотрел мне в глаза, и лицо  у
него было желтое от усталости, иссеченное глубокими морщинами, а вовсе  не
гладкое, как на портретах, веки красные и воспаленные, и  мерно  двигалась
тяжелая, плохо выбритая челюсть. И все еще держа свою правую руку  у  меня
на плече, он поднял левую и щелкнул пальцами, и адъютант поспешно  положил
в эти пальцы черный кубик, а я все еще не верил  своему  счастью,  не  мог
поверить, но  герцог  произнес  низким  хриплым  голосом:  "Открой  пасть,
Котенок..." - и я зажмурился и открыл рот изо всех  сил,  почувствовал  на
языке шершавое и сухое и стал жевать.  Волосы  встали  дыбом  у  меня  под
каской,  из  глаз  покатились  слезы.  Это  был  личный   его   высочества
жевательный табак пополам с известью и сушеной горчицей, а  герцог  хлопал
меня  по  плечу  и  говорил  растроганно:  "О  эти  сопляки!  Мои  верные,
непобедимые сопляки!.."
     И тут я поймал вдруг себя на том, что улыбаюсь во всю  морду.  Не-ет,
господа, еще не все кончено. Верные, непобедимые сопляки не  подведут.  Не
подводили там, не подведут и здесь. Повернулся я на бок и  заснул,  чем  и
кончилось это мое приключение.
     Это кончилось, зато другие начались, потому что тихий наш домик вдруг
зашевелился. Раньше было как? Позавтракаем мы с Корнеем, потреплемся минут
двадцать о том, о сем, и все, до самого обеда я один. Хочешь - спи, хочешь
- книжки читай, хочешь - голоса слушай. А тут - не знаю, то ли кто-то этот
ихний гадючник разворошил, то ли у них передышка  какая-то  кончилась,  но
только стало в нашем домике тесно.
     А началось все с того, что отправился я в тот коридор посмотреть, как
там моя переписка. Честно говоря,  ничего  нового  я  увидеть  не  ожидал,
однако смотрю - хо! - отозвался мой математик.  Прямо  под  моим  вопросом
теми же аккуратными маленькими буковками было  выведено:  "Твои  друзья  в
аду". Вот тебе и на! Что же это получается? "Кто ты, друг?" - "Твои друзья
в аду". Значит, их тут несколько... Почему же не пишут, кто они? Боятся? И
почему в аду? Нормальному человеку тут, конечно, несладко приходится, но в
аду... Я посмотрел на эту крашенную дверь. Может  быть,  там  тюрьма?  Или
что-нибудь похуже? Что же вы, ребята, толком ничего  не  сумели  написать?
Не-ет, этот коридорчик надо взять под наблюдение. Но это потом, а что  мне
сейчас написать? Чтобы они сразу все про меня поняли... Ч-черт, математики
этой я не знаю.  Может  быть,  у  них  в  этой  формуле  все  зашифровано.
Напишу-ка я им, кто я есть, чтобы они знали, с кем имеют дело и на  что  я
годен. Напишу я им... Я достал припасенный огрызок карандаша  и  нацарапал
печатными  буквами:  "Бойцовый  Кот  нигде   не   пропадет".   Очень   мне
понравилось, как я это придумал. Любому ясно, что я - Кот, что  я  бодр  и
готов к действию. Парашютистов этих я в гробу видал, ничего они мне  здесь
не сделают. А если это ловушка и затеял эту  переписку  Корней  -  что  ж,
пожалуйста, ничего такого я не написал.
     Ладно. За коридорчиком этим мы  понаблюдаем.  А  сейчас  пришла  пора
посмотреть, что же у них за этой дверью. Недолго думая, взялся я за  ручку
и потянул ее на себя. Открылась. Я думал - там комната какая-нибудь будет,
или коридор, или лестница... ну что у людей за дверями бывает? Так вот там
ничего такого не было. Камера там была. Три на три. Стены черные, матовые.
В стене напротив торчит круглая красная кнопка. И  все.  Ничего  больше  в
этой камере не было. Я когда эту камеру увидел, мне  сразу  расхотелось  в
нее заходить. Да ну их, думаю, к шутам, чего я в  этом  склепе  не  видел?
Кнопок красных я не видел, что ли?
     Стою я в нерешительности и вдруг слышу сзади - голоса. Близко.  Можно
сказать, рядом. Ну, думаю, кажется, влип. Захлопнул дверь,  зубы  стиснул,
оборачиваюсь.  Переднему  по горлу  и - в сад,  думаю,  а  там  ищи  меня,
свищи...
     Но оказалось, что это не парашютисты. Выворачивает  в  коридор  из-за
угла какой-то человек с тележкой, с  этакой  платформой  на  колесиках.  Я
засунул руки в карманы и этакой  ленивой  походочкой  двинулся  навстречу.
Коридор широкий, разминемся спокойно. А он уже близко со  своей  тележкой.
Глянул я на него - змеиное молоко! - черный! Мне сперва  даже  показалось,
что у него вообще головы нет, потом, конечно, присмотрелся  и  вижу:  есть
голова. Но черная. То есть вся черная! Не только волосы, но и  щеки,  уши,
лоб, а губы красные, толстые, белки глаз так и сверкают, и зубы тоже.  Это
с какой же планеты его занесло сюда такого? Я прижался  к  стене,  уступая
дорогу изо всех сил - проходи, мол, не задерживайся, только  не  трогай...
Не тут-то было. Конечно же, он вместе со  своей  тележкой  останавливается
около меня, ослепляет меня своими белками  и  зубами  и  хриплым  нутряным
голосом произносит:
     - По-моему, это типичный алаец...
     Я сглотнул, киваю.
     - Так точно, - говорю. - Алаец я.
     И он начинает говорить со мной по-алайски, но уже не хриплым басом, а
приятным  таким,  нормальным  голосом  -  тенором  или,  я  не  знаю  там,
баритоном.
     - Ты, - говорит, - наверное, Гаг. Бойцовый Кот.
     - Так точно, - говорю.
     - Ты, - спрашивает, - из Центра сейчас?
     Ну что я ему отвечу?
     - Н-никак нет, - говорю. - Я сам по себе...
     Я уже разглядел его и вижу, что человек как человек. Ну, черный... Ну
и что? У нас на островах голубые живут, и никто им в нос  не  тычет.  Одет
нормально, как все здесь одеваются -  рубашка  навыпуск,  короткие  штаны.
Только черный. Весь.
     - Ты, может быть, Корнея ищешь? - спрашивает он.
     Участливо так спрашивает. Совсем как Корней.
     - Вид у тебя какой-то взъерошенный, - спрашивает он.
     - Да нет, - отвечаю я с досадой. - Это я вспотел просто. Жарко тут  у
вас...
     - А-а... Так ты бы мундир свой снял, что ты в нем преешь... А  Корнея
ты пока лучше не ищи, Корней сейчас занят до предела...
     Чисто так говорит  по-алайски,  грамотно,  и  выговор  у  него  такой
столичный, с придыханием. Стильно говорит. Ну, объясняет он мне что-то про
Корнея, где сейчас Корней и чем он занимается, а я все погляды