ваю  на  его
тележку и, честно вам скажу, ребята, ничего уже не слышу, что он  там  мне
говорит.
     Значит, так. Ну, тележка - она тележка и есть, не в тележке  дело.  А
вот на этой тележке лежит  у  него  громадный,  вроде  бы  кожаный  мешок.
Кожаный и снаружи как бы  маслом  облитый,  коричневый  такой,  вроде  как
куртка бронеходчика. Сверху он, значит, гладкий, без  единой  морщинки,  а
внизу весь какой-то смятый, весь в бороздах и складках. И вот там, в  этих
самых бороздах и складках,  я  еще  в  самом  начале  заприметил  какое-то
движение. Сначала думал - показалось. Потом...  В  общем,  там  был  глаз.
Оторвите мне руки-ноги - глаз! Какая-то складка там раздвинулась тихонько,
и  глянул  на  меня  большой  круглый  темный  глаз.  Печальный  такой   и
внимательный. Нет, ребята,  зря  я  в  этот  коридор  сегодня  пошел.  Оно
конечно, Бойцовый Кот есть боевая единица сама в  себе  и  так  далее,  но
все-таки о таких встречах в уставе ничего не говорится...
     Стою я, держусь за стенку и  знай  себе  долблю:  "Так  точно...  Так
точно..." А сам думаю: увези ты это от меня, в  самом  деле,  ну  чего  ты
здесь встал? И понял мой  черный,  понял,  что  мне  надобно  передохнуть.
Говорит хриплым басом:
     - Привыкай, алаец, привыкай... Пойдемте, Джонатан.
     А потом по-алайски нормальным голосом:
     - Ну, будь здоров, брат-храбрец... Эк тебя скрутило. Да не трусь  ты,
не трусь, Бойцовый Кот! Это ведь не джунгли...
     - Так точно, - сказал я в сто сорок восьмой раз.
     Блеснул он своими белками и зубами на прощанье и двинулся с  тележкой
дальше по коридору. Поглядел я ему вслед - змеиное  молоко!  -  Тележка-то
катится сама по себе, а он рядом с ней  вышагивает  сам  по  себе,  совсем
отдельно, и уже раздаются опять  голоса:  один,  значит,  хриплый  бас,  а
другой нормальный, но говорят они уже оба на каком-то неизвестном языке. И
на лопатках у этого черного надпись полукругом: ГИГАНДА.  Хороша  встреча,
а? Еще одна такая встреча, и  я  в  собственные  сапоги  прятаться  начну.
"Привыкай, алаец,  привыкай".  Не  знаю,  может  быть,  я  когда-нибудь  и
привыкну, но в ближайшие полста лет вы меня в  этот  коридор  пряником  не
заманите... Досмотрел я, как они в этот склеп  втиснулись,  захлопнули  за
собой дверь, да и пошел от этого поганого места. Держась за стену.
     С этого самого дня стало у нас в домике тесновато. Валят валом. Через
нуль-кабину прибывают по двое, по трое. По ночам и особенно  под  утро  от
"призраков" в саду сплошной мяв стоит.  Некоторые  вываливаются  прямо  из
чистого неба - один в бассейн угодил, когда я утром купался, тоже  устроил
мне переживание. И все они к Корнею, и все они галдят на разных языках,  и
у всех у них дела, и у всех срочные. В холл выйдешь - галдят.  В  столовую
придешь пищу принять - сидят по двое, по трое, кушают и опять  же  галдят,
причем одни поели - другие откуда-то приходят... Я на это просто  смотреть
не мог: сколько они хозяйского добра даром  переводят,  хоть  бы  с  собой
приносили, что ли... Неужели не  понимают,  что  на  всех  не  напасешься?
Совести у людей нет, вот что я вам скажу. Правда, надо им все-таки  отдать
справедливость. Все-таки мешков среди них с глазами я больше  не  заметил.
Были среди них, конечно, довольно жуткие экземпляры, но  чтобы  совсем  уж
мешок - нет, таких больше не было. И на том спасибо. Я  день  терпел,  два
терпел, а потом от этого нашествия, честно скажу, ребята,  просто  сбежал.
Возьмешь с утра Драмбу - и на пруды  километров  за  пятнадцать  от  этого
постоялого двора. Я там пруды нашел, роскошное  место,  камыши,  прохлада,
уток видимо-невидимо...
     Конечно, может быть, я поступил неправильно, смалодушничал. Наверное,
я должен был там среди  них  ториться,  подслушивать  там,  подсматривать,
мотать на ус. Но ведь, ребята, я же старался. Сядешь где-нибудь в уголке в
гостиной, рот раскроешь, уши развесишь - ни черта  не  понять.  Галдят  на
непонятных языках, чертят какие-то кривые, мотают друг у друга перед носом
какие-то рулоны голубой бумаги со значками, один раз  даже  карту  империи
вывесили, битый час по ней пальцами ползали... уж казалось бы, чего  проще
- карта, а так я и не понял, чего они друг от друга  добивались,  чего  не
поделили... Одно я, ребята, понял: что-то у нас там происходит или вот-вот
должно произойти. Потому весь этот гадючник и зашевелился.
     Короче  говоря,   решил   я   предоставить   инициативу   противнику.
Разобраться в обстановке я не умею, помешать им никак не могу, и  остается
мне рассуждать примерно так: раз они меня здесь  держат  -  значит,  я  им
зачем-то нужен, а раз я им нужен, то что бы они там не  затевали,  а  рано
или поздно ко мне обратятся. Вот тогда мы и посмотрим, как действовать.  А
пока будем на пруды ходить, Драмбу муштровать и ждать - может,  что-нибудь
подвернется.
     И между прочим, подвернулось.
     Как-то раз иду я на завтрак. Смотрю -  за  столом  Корней.  И  притом
один. Я последние дни Корнея редко видел, да и то вокруг него всегда народ
толокся. А тут сидит один, молоко пьет. Ну, поприветствовал я его,  сажусь
напротив. И странно мне как-то стало - соскучился я по нему, что  ли?  Тут
все дело, наверное, было в его лице. Хорошее у него все-таки лицо. Есть  в
нем что-то очень мужественное и в то же время, наоборот, детское, что  ли?
В общем, лицо человека безо всяких тайных умыслов.  Такому  и  не  хочется
верить, а веришь. Разговариваем мы с ним, а я все  время  себе  напоминаю:
Осторожно, Кот, другом он тебе быть никак не может, не  с  чего  ему  быть
другом, а раз он не друг - значит, враг... И тут он  вдруг  говорит  ни  с
того ни с сего:
     - А почему ты, Гаг, мне вопросов не задаешь никогда?
     Вот тебе и на - вопросов я ему  не  задаю.  А  где  мне  ему  вопросы
задавать, когда я его целыми днями не вижу? И что-то мне так горько стало,
и ужасно захотелось сказать ему прямо: "А чтобы вранья  поменьше  слушать,
друг лукавый". Но я, конечно, этого не сказал. Пробормотал только:
     - Почему же не задаю? Задаю...
     - Понимаешь, - говорит он, и тон у него такой, будто он  передо  мной
извиняется, - я ведь не могу тебе длинные лекции читать. Во-первых, у меня
времени на это нет, сам видишь.  И  хотел  бы  с  тобой  побольше  времени
проводить, да не могу. А во-вторых, лекции - это, по-моему, скучища. Какой
интерес выслушивать ответы на вопросы, которых  ты  не  задавал?  Или  ты,
может, иначе считаешь?
     Я растерялся, замычал что-то самому мне непонятное, и тут вваливаются
в столовую двое, а за ними еще и третий. Сияют все  трое,  как  начищенные
медные чайники. И будто все втроем несут крошечную круглую коробочку  и  с
этой коробочкой - прямиком к Корнею.
     - Она? - говорит Корней, поднимаясь им навстречу.
     - Она, - отвечают они чуть ли не хором и тут же замолкают.
     Я давно заметил, что  при  Корнее  они  не  галдят.  При  Корнее  они
держатся как положено. Корней, надо думать, шутить не любит.
     Да. Уплетаю я какую-то вроде  бы  рыбу,  запиваю  горячим  пойлом,  а
Корней эту коробочку  берет  двумя  пальцами,  открывает  ее  осторожно  и
вытягивает из нее узкую  красную  ленту.  Эти  трое  дышать  перестали.  В
столовой тишина, и слышно  только,  как  галдят  в  гостиной.  Корней  эту
красную ленточку рассмотрел внимательно - просто так и на свет, - а  потом
сказал негромко:
     - Молодцы. Размножьте и раздайте.
     И пошел из столовой. Только у самой двери спохватился, повернулся  ко
мне и сказал:
     - Извини, Гаг. Ничего не могу поделать.
     Я только плечом дернул - мне-то что... пожалуйста! Ну, из этих  троих
двое покатили за Корнеем, а третий остался и стал аккуратно укладывать эту
красную ленточку обратно в коробочку. Я сижу злой, не люблю пищу принимать
при посторонних. Но он на меня вроде бы и внимания не  обращает.  Он  идет
через всю столовую в угол, где у  Корнея  стоит  какой-то  шкаф  не  шкаф,
сундук не сундук... ящик в общем, поставленный на попа. Я  этот  ящик  сто
раз видел и никогда на него внимания не обращал. А  он  подходит  к  этому
ящику и сдвигает кверху какую-то шторку, и в стенке ящика образуется  ярко
освещенная ниша. В эту нишу он кладет свою коробочку  и  шторку  опускает.
Раздается короткое гудение, на ящике  вспыхивает  желтый  глаз.  Этот  тип
снова поднимает шторку... и тут,  ребята,  я  есть  перестал.  Потому  что
смотрю - а в нише уже две коробочки. Этот  тип  опять  опускает  шторку  -
опять загудело, опять загорелся желтый глаз, поднимает он шторку -  четыре
коробочки. И пошел, и пошел... Я сижу и только  глазами  хлопаю,  а  он  -
шторку  вверх,  шторку вниз,  гудок,  желтый глаз,  шторку  вверх,  шторку
вниз... И через минуту у него этих коробочек набралась полная ниша. Выгреб
он их оттуда, распихал по карманам, подмигнул мне и выскочил вон.
     Ничего я опять не понял. Да здесь никакой нормальный  человек  бы  не
понял. Но одно я понял: это надо же, какая машина! Я встал -  и  к  ящику.
Осмотрел его со всех сторон, даже попробовал сзади заглянуть, но голова не
пролезла, только ухо прищемил. Ладно. А шторка поднята,  и  ниша  эта  так
светом и сияет мне в глаза. Змеиное молоко! Я огляделся и хвать  со  стола
мятую салфетку... Скатал ее в шарик между  ладонями  и  бросил  в  нишу  -
издали бросил на всякий случай, мало ли что.  Нет,  все  нормально.  Лежит
себе бумажка, ничего ей не  делается.  Тогда  я  осторожненько  взялся  за
шторку и потянул ее вниз. Шторка легко двинулась, прямо-таки  сама  пошла.
Щелк! И, как следует быть,  загудело,  зажглась  желтая  лампа.  Ну,  Кот!
Потянул я шторку вверх. Точно. Два бумажных шарика.  Я  их  оттуда  вилкой
осторожно выгреб, смотрю  -  одинаковые.  То  есть  точь-в-точь!  Отличить
совершенно невозможно. Я их и так смотрел, и этак, и на  просвет  -  даже,
дурак, понюхал... Одинаковые.
     Что же это получается? Золотой бы мне сейчас, я бы в миллионах ходил.
Стал  я рыться  по карманам.  Ну,  не золотой,  думаю,  так  хотя бы  грош
медный... Нет гроша. И тут нашариваю я свой единственный патрон. Унитарный
патрон калибра восемь и одна десятая. Нет, даже в этот  момент  я  еще  не
соображал, что здесь к чему. Просто подумал: раз уж денег  нет,  так  хоть
патронов наделаю, они тоже денег стоят. И только когда в нише передо  мной
шестнадцать штучек медью засверкало, только тогда до меня  наконец  дошло:
шестнадцать патронов - да ведь это же обойма! Полный магазин, ребята!
     Стою я  перед  этим  ящиком,  смотрю  на  свои  патрончики,  и  такие
интересные мыслишки в голове у меня бродят, что я  тут  же  спохватился  и
поглядел вокруг, не подслушивает ли кто и не подсматривает ли. Хорошую они
машину здесь себе придумали, ничего не скажешь. Полезная машина. Много я у
них всякого повидал, но вот такую полезную вещь  всего  второй  раз  вижу.
(Первая - это Драмба, конечно.) Ну что ж,  спасибо.  Собрал  я  патрончики
свои, ссыпал их в карман куртки, оттянули они мне карман,  и  почувствовал
я, ребята, будто забрезжило наконец что-то передо мной вдали.
     Машинкой  этой  я  потом  не  раз  еще  пользовался.  Запас  патронов
потихоньку пополнял; пуговица у меня оторвалась - я и пуговиц форменных на
всякий случай два комплекта наделал; ну еще кое-чего по мелочам. Сначала я
берегся, а потом совсем обнаглел: они тут же за столом кушают и галдят,  а
я стою себе у ящика и знай себе шторкой щелкаю. И  хоть  бы  кто  внимание
обратил! Беспечный народ, ума не приложу, как  это  они  собираются  нашей
планетой управлять при такой своей беспечности. Их же  у  нас  перочинными
ножиками резать будут. Ведь я здесь прямо у них на глазах мог  бы  всю  их
секретную документацию скопировать. Была бы документация...  Они  ведь  на
меня ну совсем  никакого  внимания  не  обращали.  Хочешь  подслушивать  -
подслушивай, хочешь подсматривать -  подсматривай...  Так,  который-нибудь
взглянет рассеяно, улыбнется тебе и - снова галдеть. Обидно даже,  змеиное
молоко! Все-таки я - Бойцовый Кот его высочества,  не  шпана  какая-нибудь
мелкая, передо мной такие  вот  шапки  с  тротуара  сходили  и  шляпу  еще
снимали... Правда, не каждый день снимали, а только в дни  тезоименитства,
но все равно. Так и хотелось мне встать как-нибудь  в  дверях  и  гаркнуть
по-гепардовски:  "Смир-рна!  Глаза  на  меня,  тараканья  немочь!"   То-то
забегали бы! Потом я, конечно, запретил себе на эти темы  думать.  Я  свое
достоинство унижать права не имею. Даже в мыслях. Пусть все идет как идет.
Мне одному их всех по стойке "смирно" все равно не переставить. Да  и  нет
передо мной такой задачи...
     Корней мой в эти дни совсем извелся. Мало того, что ему  этот  галдеж
нужно было регулировать, так свалились на него еще и личные  неприятности.
Всего я, конечно, не знаю, но вот однажды вернулся я под вечер с прудов  -
усталый, потный, ноги гудят, - искупался и завалился в траву под  кустами,
где меня никто не видит, а я всех вижу. То есть  видеть-то  особенно  было
некого - которые оставались, те все сидели в кабинете у Корнея, было у них
там очередное совещание, - а в саду было пусто. И  тут  дверь  нуль-кабины
раскрывается, и выходит из нее человек, какого я до сих пор здесь  никогда
не видел. Во-первых, одежда на нем.  Которые  наши  -  они  все  больше  в
комбинезонах или в пестрых таких рубашках с надписями на спине. А  этот  -
не знаю даже, как определить. Что-то такое строгое на  нем,  внушительное.
Материальчик серый, понял? - стильный, и сразу видно, что не каждому такой
по карману. Аристократ. Во-вторых, лицо. Здесь я объяснить  уж  совсем  не
умею. Ну, волосы черные, глаза синие - не в этом  дело.  Напомнил  он  мне
чем-то того румяного доктора, который меня выходил, хотя этот  был  совсем
не румяный и уж никак не добряк. Выражение одинаковое, что ли?..  У  наших
такого  выражения  я не видел,  наши  либо веселые,  либо  озабоченные,  а
этот... Нет, не знаю, как сказать.
     В общем, вышел он из кабины, прошагал этак решительно мимо меня и - в
дом. Слышу: галдеж  в  кабинете  разом  стих.  Кто  же  это  такой  к  нам
пожаловал, думаю. Высшее  начальство?  В  штатском?  И  стало  мне  ужасно
интересно. Вот, думаю, взять бы такого.  Заложником.  Большое  дело  можно
было бы провернуть... И стал я себе представлять во всех подробностях, как
я это дело проворачиваю, - фантазия, значит,  у  меня  разыгралась.  Потом
спохватился. В кабинете уже опять галдят, и тут на крыльцо выходят двое  -
Корней и этот самый аристократ. Спускаются  и  медленно  идут  по  дорожке
обратно к нуль-кабине. Молчат. У аристократа лицо замкнутое,  рот  сжат  в
линейку, голову несет высоко. Генерал, хоть и молод. А Корней  мой  голову
повесил, глядит  под  ноги  и  губы  кусает.  Расстроен.  Я  только  успел
подумать,  что  и  на  Корнея  здесь,  видно,  нашлась  управа,  как   они
останавливаются совсем недалеко от меня, и Корней говорит:
     - Ну что ж... Спасибо, что пришел.
     Аристократ молчит. Только плечами  слегка  повел,  а  сам  смотрит  в
сторону.
     - Ты знаешь, я всегда рад видеть тебя, - говорит Корней. - Пусть даже
вот так, на скорую руку. Я ведь понимаю, ты очень занят...
     - Не надо, - говорит аристократ с досадой. -  Не  надо.  Давай  лучше
прощаться.
     - Давай, - говорит Корней.
     И с такой покорностью он это сказал, что мне даже страшно стало.
     - И вот что, - говорит аристократ. Жестко так говорит,  неприятно.  -
Меня теперь долго не будет. Мать остается одна.  Я  требую:  перестань  ее
мучить. Раньше я об этом не говорил, потому что раньше я  был  рядом  и...
Одним словом, сделай что хочешь, но перестань ее мучить!
     Корней что-то сказал, почти прошептал - так тихо, что я не уловил его
слов.
     - Можешь! - говорит аристократ с напором.  -  Можешь  уехать,  можешь
исчезнуть... Все эти... все эти твои занятия... С какой стати они  ценнее,
чем ее счастье?
     -  Это  совсем  разные  вещи,  -  говорит  Корней  с  каким-то  тихим
отчаянием. - Ты просто не понимаешь, Андрей...
     Я чуть не подскочил в кустах. Ну ясно же - никакой это не начальник и
не генерал. Это же его сын, они же даже похожи!
     - Я не могу уехать, - продолжает Корней. - Я не могу  исчезнуть.  Это
ничего не изменит. Ты воображаешь, что с глаз долой - из сердца  вон.  Это
не  так.  Постарайся  понять:  сделать  ничего  невозможно.  Это   судьба.
Понимаешь? Судьба.
     Этот самый Андрей задрал голову, посмотрел на отца  надменно,  словно
плюнуть в него хотел, но вдруг аристократическое лицо его жалко  задрожало
- вот-вот заревет, - он как-то нелепо махнул рукой и, ничего не сказав, со
всех ног пустился к нуль-кабине.
     - Береги себя! - крикнул ему вслед Корней, но того уже не было.
     Тогда Корней повернулся  и  пошел  к  дому.  На  крыльце  он  постоял
некоторое время - не меньше минуты, наверное, стоял,  словно  собирался  с
силами и с мыслями, - потом расправил плечи и только  после  этого  шагнул
через порог.
     Такие вот дела. Насели на человека. Ладно, не  мое  это  дело.  Жалко
только его. Я бы, конечно, на его месте накидал бы  этому  сыночку  пачек,
чтобы знал свое место и не встревал, но только на Корнея это не похоже. То
есть непохоже, чтобы он кому-нибудь мог пачек накидать... вернее, пачек-то
он  накидать  мог  бы,  по-моему,  кому  угодно,  силищи  и  ловкости   он
неимоверной. Видел я, как они однажды возились возле бассейна - Корней,  а
против него трое его этих... ну, офицеров, что ли... Как он их кидал!  Это
же смотреть было приятно. Так что насчет пачек вы будьте спокойны. Но  тут
дело в том, что без  крайней  необходимости  он  никому  пачек  кидать  не
станет... не то что пачек, резкого слова от него  не  услышишь...  Хотя  с
другой стороны, конечно, был один случай... Как-то раз сунулся я к нему  в
кабинет - не помню уже зачем. То ли книжку какую взять, то  ли  ленту  для
проектора. Одним словом, дождь был в тот день. Сунулся  и  попал  вдруг  в
полную темноту. Я даже засомневался. Не было еще такого, чтобы в этом доме
среди бела дня попадал  в  темное  помещение.  Может,  меня  по  ошибке  в
какую-нибудь кладовку занесло? И вдруг оттуда, из темноты - голос Корнея:
     - Прогоните еще раз с самого начала...
     Тогда я шагнул вперед. Стена за мной затянулась, и  стало  совсем  уж
темно, как в ночном тире. Я вытянул перед собой руки, чтобы не  треснуться
обо что-нибудь, двух шажков не сделал  -  запутался  пальцами  в  какой-то
материи. Я даже вздрогнул от неожиданности. Что еще за материя? Откуда она
здесь, в кабинете? Никогда ее здесь раньше не было. И вдруг слышу  голоса,
и как я эти голоса услышал, так о материи и думать  позабыл,  и  замер,  и
дышать перестал.
     Я сразу понял, что говорят по-имперски. Я это ихнее  хурли-мурли  где
хочешь узнаю, сипение это писклявое.  Говорили  двое:  один  -  нормальный
крысоед, так бы и полоснул его из автомата, а  второй...  вы,  ребята,  не
поверите, я сначала сам не поверил. Второй был  Корней.  Ну  точно  -  его
голос. Только говорил он, во-первых, по-имперски, а  во-вторых,  на  таких
басах, каких я до сих пор не то что от Корнея - вообще на этой планете  ни
от кого не слыхивал. Это, ребята, был настоящий допрос, вот что это  было.
Я этих допросов навидался, знаю, как там разговаривают. Тут ошибки быть не
может.  Корней  ему  этак  свирепо:  гррум-тррум-бррум!  А  тот,   поганец
трусливый, ему в ответ жалобно:  хурли-мурли,  хурли-мурли...  Сердце  мое
возрадовалось, честное слово.
     Понимал вот, к сожалению, я только с пятого на десятое, да и то,  что
понимал, до меня как-то не доходило по-настоящему. Получалось  вроде,  что
этот крысоед - не  "армия",  "столица"  мне  знакомы,  а  они  то  и  дело
повторялись. И еще мне было понятно, что  Корней  все  время  нажимает,  а
крысоед, хоть и юлит, хоть и подхалимничает,  но  чего-то  недоговаривает,
полосатик, крутит, гадина. Корней гремел все яростнее, крысоед  пищал  все
жалобнее,