утылку которого он достал из
большого картонного ящика с надписью "Норсульфазолум". Да, пока  мы  здесь
спорили об этой злосчастной надпечатке, в аптеку зашел  марсианин,  вручил
Ахиллесу письменное распоряжение сдать предъявителю сего все лекарственные
препараты, содержащие наркотики, и Ахиллес, ничего не помня и не  понимая,
передал ему приготовленный пакет с этими лекарствами, после чего марсианин
удалился, не оставив в нашей памяти ничего, кроме отрывочных  воспоминаний
и смутного образа, запечатленного краем глаза.
     Я отчетливо помнил синюю руку, покрытую короткими редкими волосиками,
и мясистые пальцы без ногтей, и  я  поражался,  как  подобное  зрелище  не
вышибло мгновенно из моей  головы  всякую  способность  вести  отвлеченные
споры.
     Ахиллес никакой руки не помнил, но зато он помнил длинное, непрерывно
пульсирующее щупальце, протянувшееся к нему как бы из ничего. Кроме  того,
он помнил, что вид этого щупальца привел его в  сильное  раздражение,  ибо
оно показалось ему ни с чем не сообразной шуткой. Помнил он и  то,  как  в
сердцах швырнул на прилавок, не глядя,  сверток  с  лекарствами,  зато  он
абсолютно  не  помнил,  читал  ли  он  предписание  и  клал   ли   его   в
регистрационную книгу, хотя очевидно было, что читал (раз выдал лекарства)
и клал (раз оно там оказалось).
     Мы выпили еще по рюмке коньяку и  Ахиллес  припомнил,  что  марсианин
стоял слева от меня и что на нем был  модный  свитер  с  вырезами,  и  мне
вспомнилось, что на одном из синих пальцев было  блестящее  кольцо  белого
металла с драгоценным камнем.  Кроме  того,  я  вспомнил  шум  автомобиля.
Ахиллес потер лоб и заявил, что вид предписания  напоминает  ему  ощущение
недовольства, которое вызывалось у него  как  бы  чьими-то  попытками,  до
неприличия назойливыми, вторгнуться в наш с ним спор с какой-то совершенно
нелепой точкой зрения на филателию вообще и на перевернутые  надпечатки  в
особенности.
     Тогда я и припомнил, что точно, марсианин говорил и голос у него  был
пронзительный и неприятный. "Скорее низкий и снисходительный", -  возразил
Ахиллес. Однако, я настаивал на своем, и  Ахиллес,  вновь  разгорячившись,
вызвал из лаборатории младшего провизора и спросил  его,  какие  звуки  он
слышал на  протяжении  последнего  часа.  Младший  провизор,  на  редкость
недалекий юнец, заморгал своими глупыми глазами и  промямлил,  что  слышал
все время только наши голоса, а один раз будто бы где-то  включили  радио,
но он не обратил на это особого внимания. Мы отослали провизора  и  выпили
еще по капельке коньяку. Память наша прояснилась окончательно, и, хотя  мы
по-прежнему расходились в мнении  относительно  внешности  марсианина,  мы
однако же полностью сошлись в воспроизведении  последовательности  имевших
место фактов. Марсианин, несомненно,  подъехал  к  аптеке  на  машине,  не
выключая двигателя, вошел в помещение, остановился  слева  от  меня,  чуть
сзади,  и  некоторое  время   стоял   неподвижно,   рассматривая   нас   и
прислушиваясь к нашему разговору. (Мороз прошел по коже, когда  я  осознал
свою полную беззащитность в этот страшный момент.)  Затем  он  сделал  нам
несколько замечаний, по-видимому, относительно филателии  и,  по-видимому,
совершенно некомпетентных, а потом протянул Ахиллесу предписание,  которое
Ахиллес взял, бегло просмотрел и  сунул  в  регистрационную  книгу.  Далее
Ахиллес, все  еще  будучи  вне  себя  от  этой  помехи,  выдал  сверток  с
лекарствами, и марсианин ушел, поняв, что мы не  желаем  принимать  его  в
разговор. Таким образом, отвлекаясь от деталей, возникал  образ  существа,
хотя и плохо разбирающегося в вопросах филателии, но в общем не  лишенного
правильного  воспитания  и  определенной  гуманности,  если   принять   во
внимание, что в то время он мог сделать  с  нами  все,  что  ему  было  бы
угодно. Мы выпили еще по рюмке коньяку и почувствовали  себя  не  в  силах
оставаться здесь  и  держать  наших  в  неизвестности  относительно  этого
происшествия.  Ахиллес  спрятал  бутылку,   передал   дежурство   младшему
провизору, и мы быстрым шагом направились в трактир.
     Рассказ  о  визите  марсианина  был  воспринят   нашими   по-разному.
Одноногий Полифем откровенно счел его враньем. "Вы понюхайте, чем  от  них
разит, - сказал он. - Нализались до синих  чертей".  Рассудительный  Силен
предположил, что это был все-таки не марсианин, а какой-нибудь  негр  -  у
негров иногда встречается синеватый оттенок  кожи.  Ну,  а  Парал  остался
Паралом. "Хорош аптекарь у нас, - желчно сказал он. - Приходит  неизвестно
кто, неизвестно откуда, подсовывает ему неизвестно какую  бумажку,  и  тот
отдает ему без звука. Нет, с такими аптекарями мы  разумного  общества  не
построим. Что это за аптекарь,  который  из-за  своих  паршивых  марок  не
ведает, что творит?" Но зато все остальные были  на  нашей  стороне,  весь
трактир собрался вокруг нас, даже золотая молодежь во главе  с  господином
Никостратом отвалилась от бара послушать. Нас заставляли повторять снова и
снова, где  стоял  я  и  где  стоял  марсианин,  как  он  протягивал  свою
конечность и так далее.  Очень  скоро  я  заметил,  что  Ахиллес  начинает
украшать рассказ новыми деталями, как правило потрясающими.  (Вроде  того,
что когда марсианин молчал, у него мигали только два глаза, как у  нас,  а
когда открывал рот, открывались еще дополнительные  глаза,  один  красный,
другой белый.) Я тут же сделал ему замечание, но он возразил, что коньяк и
бренди  удивительным  образом  действуют  на  человеческую  память,   это,
дескать, медицинский факт. Я решил с ним не спорить, попросил Япета подать
мне ужин и, внутренне усмехаясь,  стал  наблюдать,  как  Ахиллес  уверенно
компрометирует себя. Через  каких-нибудь  десять  минут  все  поняли,  что
Ахиллес окончательно заврался, и  перестали  обращать  на  него  внимание.
Золотая молодежь вернулась к  стойке  бара,  и  скоро  оттуда  послышалось
обычное: "Надоело... Скучища у нас тут. Марсиане? Ерунда, плешь... Чего бы
нам  отколоть,  орлы?"  За  нашим  столиком  возобновился  старый  спор  о
желудочном соке. Что это такое, куда он годится, для чего он  марсианам  и
для чего он нам самим. Ахиллес объяснил, что человеку желудочный сок нужен
для переваривания пищи, пищу переваривать без него было бы невозможно.  Но
авторитет его был уже подорван, и никто ему не поверил. "Ты бы  заткнулся,
старая клизма, - сказал ему Полифем. - Чего там - невозможно. Третий  день
сдаю этот сок, и ничего, перевариваю. Тебе бы так переваривать".
     С горя обратились за консультацией к Калаиду,  но  это,  естественно,
ничем не кончилось. Калаид после долгих судорог, за которыми в томительном
ожидании следил весь трактир, выпалил только: "Ж-ж-жандарм в тридцать  лет
уже старик, если хочешь знать". Слова эти имели касательство  к  какому-то
полузабытому разговору, происходившему еще на  "пятачке"  и  до  обеда,  и
вообще предназначались не нам, а Пандарею, который уже  давным-давно  ушел
на дежурство. Мы оставили Калаида рожать  ответ  на  наш  вопрос,  а  сами
пустились в спекуляции. Силен предположил, что цивилизация Марса  зашла  в
тупик в физиологическом отношении, собственный сок они уже вырабатывать не
могут и им приходится осваивать другие источники. Япет подал  голос  из-за
стойки, заявив, что марсиане используют желудочный сок в качестве  бродила
для производства особого вида энергии.  "Вроде  атомной",  -  добавил  он,
подумав. А дурак Димант, никогда не отличавшийся смелым полетом  фантазии,
заявил, что человеческий желудочный сок для марсиан все равно, что для нас
коньяк или пиво, скажем, можжевеловая водка, и  этим  заявлением  испортил
аппетит всем, кто в тот момент закусывал. Кто-то предположил, что марсиане
добывают из желудочного  сока  золото  или  редкие  металлы,  и  это  явно
безграмотное  предположение  натолкнуло  Морфея  на  очень  верную  мысль.
"Старички, - сказал он. - А ведь в самом деле, золото они из него добывают
или энергию, а надо понимать, что наш желудочный сок для  марсиан  -  вещь
очень важная. Не одурачили бы они нас, а?" Сначала его никто не понял,  но
потом до нас дошло, что настоящей цены на желудочный  сок  никто  ведь  не
знает и что это за цена, которую назначили марсиане, - неизвестно.  Вполне
возможно, что марсиане, люди, надо думать, практичные, выгоняют  из  этого
предприятия непропорционально большой доход, пользуясь нашим  невежеством.
"Скупают у нас по дешевке, - взбеленился одноногий  Полифем,  -  а  потом,
стервецы, загоняют на какую-нибудь комету по настоящей  цене!"  Я  рискнул
поправить его, что не на комету все-таки,  а  на  планету,  на  что  он  с
присущей ему грубостью предложил мне сначала залечить глаз,  а  потом  уже
вступать в споры. Но дело не в этом.
     Всех нас предположение Морфея  встревожило,  и  могла  бы  получиться
очень содержательная и полезная беседа, но тут в трактир  ввалился  Миртил
со своим братом-фермером, оба пьяные до последней степени. Выяснилось, что
брат Миртила вот уже несколько дней производил опыты по перегонке барды из
синего хлеба и что сегодня эти опыты, наконец, увенчались успехом. На стол
были водружены две порядочные фляги синего первача. Все тут же  отвлеклись
и стали пробовать, и, надо сказать, "синюховка" произвела на  нас  большое
впечатление. Миртил себе на горе пригласил к столу Япета, чтобы  тот  тоже
попробовал. Япет выпил два стаканчика, постоял, закрыв левый глаз,  словно
бы размышляя, а затем вдруг сказал: "А ну, валите отсюда, чтобы я вас  тут
не видел". Сказано это было таким тоном, что Миртил, не говоря  ни  слова,
подхватил опустевшие  фляги  и  своего  задремавшего  братца  и  торопливо
удалился. Япет оглядел нас тяжелым взглядом и, произнеся: "Взяли манеру  -
в мое заведение со своим пойлом приходить", - вернулся  за  стойку.  Чтобы
сгладить  неловкость,   мы   все   заказали   по   выпивке,   но   прежняя
непринужденность уже исчезла. Посидев еще полчаса, я отправился домой.
     В гостиной господин Никострат, заняв кресло  Харона,  сидел  напротив
Артемиды и пил  чай  с  вареньем.  Я  не  стал  вмешиваться  в  это  дело.
Во-первых,  Харон,  по-видимому,  уже  отрезанный  ломоть,  и  неизвестно,
вернется ли он вообще, а во-вторых, где-то неподалеку находилась Гермиона,
а от меня так разило спиртным, что я даже сам это  чувствовал.  Поэтому  я
предпочел тихонько проскользнуть  в  свою  комнату,  не  обращая  на  себя
ничьего внимания. Я переоделся и просмотрел  газеты.  Просто  удивительно!
Шестнадцать полос, и ничего существенного. Словно вату жуешь. Опубликована
пресс-конференция президента. Два раза ее прочитал и  ничего  не  понял  -
сплошной желудочный сок.
     Пойду посмотрю, как там Гермиона.



                                  12 ИЮНЯ

     Температура плюс двадцать градусов,  облачность  ноль  баллов,  ветра
нет. От этой синюховки отвратительная отрыжка. Разыгралась  мигрень,  весь
день сидел дома. Появилась гастрономическая новинка - синий хлеб. Гермиона
хвалит, Артемиде тоже понравилось, а я вот ел без всякого  аппетита.  Хлеб
как хлеб, только синий.



                                  13 ИЮНЯ

     Наконец-то летняя погода,  кажется,  установилась.  Температура  плюс
двадцать два, облачно...
     Ну и дела! Не знаю даже с чего и начинать. Насчет  пенсии  ничего  не
известно, но в конце концов речь сейчас не об этом.  Только  это  я  начал
сегодняшнюю запись, как вдруг слышу - подъезжает машина. Я  было  подумал,
что это Миртил привез с фермы обещанную  четверть  синюховки,  и  выглянул
посмотреть. И как раз вовремя выглянул. Сначала я увидел, что под  фонарем
стоит незнакомый легковой автомобиль, очень роскошный,  а  потом  заметил,
что по саду, прямо  к  скамеечке,  где  устроились  с  вечера  Артемида  с
господином Никостратом, решительным шагом  направляется  Харон.  Я  глазом
моргнуть не успел, как господин Никострат кубарем вылетел за ограду. Вслед
ему Харон  с  силой  сверхчеловеческой  запустил  тросточку  и  шляпу,  но
господин Никострат не остановился, чтобы подобрать их,  а  только  ускорил
бег. Затем Харон занялся Артемидой. Мне было плохо видно, что  между  ними
происходило, но у меня такое впечатление, что вначале Артемида  попыталась
упасть в обморок, однако, когда Харон залепил ей  оплеуху,  отказалась  от
своего намерения и решила показать свой знаменитый характер. Она испустила
протяжный, неприятный  для  слуха  визг  и  полоснула  Харона  ногтями  по
физиономии. Повторяю, всего этого я не видел. Но  когда  спустя  несколько
минут я выглянул в гостиную, Харон, как тигр в клетке, расхаживал из  угла
в угол, заложив руки за спину, и на носу у него багровела свежая царапина.
Артемида же деловито собирала на стол, и я заметил, что лицо  ее  выглядит
несколько асимметрично. Я не выношу семейных  сцен,  у  меня  от  них  все
слабеет внутри и хочется уйти куда-нибудь и ничего не видеть и не слышать.
Однако Харон заметил меня прежде, чем я успел скрыться, и  противу  всяких
ожиданий  поздоровался  со  мною  так  приветливо  и  тепло,  что  я  счел
необходимым войти в гостиную и завязать с ним беседу.
     Прежде всего я был приятно поражен  тем  обстоятельством,  что  Харон
выглядел совсем не так, как я ожидал. Это был совсем  не  тот  заросший  и
ободранный бродяга, который бряцал здесь оружием и бранился неделю  назад.
Собственно, я ожидал, что он будет еще  более  ободран  и  грязен.  Однако
передо мною сидел прежний Харон мирного времени, гладко  выбритый,  хорошо
причесанный, элегантно и со вкусом одетый.  Только  багровая  царапина  на
носу  несколько  портила  общее  впечатление,  да  цвет  лица,  непривычно
смуглый, свидетельствовал о  том,  что  последние  дни  этому  кабинетному
работнику пришлось много бывать под открытым небом.
     Пришла Гермиона в бигуди, извинилась за свой вид и  тоже  присела  за
стол, и вот мы сидим, как встарь, вчетвером, единой мирной семьей. До  тех
пор пока женщины не удалились, убрав со стола  посуду,  разговор  вертелся
вокруг общих тем: о погоде, о здоровье, о том, кто как выглядит. Но  когда
мы остались одни, Харон закурил сигару и сказал, странно  глядя  на  меня:
"Ну что, отец, проиграно наше дело?" В ответ я только пожал плечами,  хотя
мне очень хотелось сказать, что если чье-нибудь дело и проиграно,  то,  во
всяком случае, не наше. Впрочем, Харон, по-моему, и не ожидал ответа.  При
женщинах он сдерживался, и только сейчас я заметил,  что  он  находится  в
состоянии почти болезненного возбуждения, в  том  самом  состоянии,  когда
человек способен переходить от нервного  смеха  к  нервному  плачу,  когда
внутри у него все кипит и он испытывает неодолимую потребность излить  это
кипение в словах и поэтому говорит, говорит, говорит. И Харон говорил.
     У людей больше нет будущего, говорил он. Человек перестал быть венцом
природы. Отныне и присно и во веки веков человек  будет  рядовым  явлением
натуры, как дерево или  лошадь,  и  не  больше.  Культура  и  вообще  весь
прогресс потеряли всяческий смысл.  Человечество  больше  не  нуждается  в
саморазвитии, его будут развивать извне, а для этого не  нужны  школы,  не
нужны институты и лаборатории, не  нужна  общественная  мысль,  философия,
литература - словом, не нужно все то, что отличало человека от скота и что
называлось до сих пор цивилизацией. Как фабрика желудочного  сока,  сказал
он, Альберт Эйнштейн ничем не лучше Пандарея и даже наверняка хуже, потому
что Пандарей отличается редкостной прожорливостью. Не в громе  космической
катастрофы, не в пламени атомной войны и даже не в тисках перенаселения, а
в сытой, спокойной тишине  кончается,  видите  ли,  история  человечества.
"Подумать только, - с надрывом проговорил он, уронив голову на руки, -  не
баллистические  ракеты,  а  всего-навсего   горсть   медяков   за   стакан
желудочного сока погубили цивилизацию..."
     Он говорил, конечно, гораздо больше и гораздо эффектнее, но  я  плохо
воспринимаю абстрактные рассуждения и запомнил только  то,  что  запомнил.
Признаться, вначале ему удалось нагнать на меня тоску. Однако  я  довольно
быстро  понял,   что   все   это   попросту   истерические   словоизлияния
образованного человека, пережившего крушение своих  личных  идеалов.  И  я
ощутил  потребность  возразить  ему.  Не  потому,  конечно,  что  надеялся
переубедить его, а  потому,  что  его  рассуждения  глубоко  задели  меня,
показались мне выспренними и нескромными,  и,  кроме  того,  мне  хотелось
отделаться от того тягостного впечатления, которое произвели на  меня  его
ламентации.
     "У вас была слишком легкая жизнь, сын мой, - сказал  я  прямо.  -  Вы
заелись. Вы ничего не знаете о жизни. Сразу видно, что вас никогда не били
по зубам, что вы не мерзли в окопах и не грузили бревна  в  плену.  У  вас
всегда было что кушать и чем платить. Вот вы и привыкли  смотреть  на  мир
глазами небожителя, этакого  сверхчеловека.  Экая  жалость  -  цивилизацию
продали за горсть медяков! Да скажите спасибо, что вам  за  нее  дают  эти
медяки! Вам они, конечно, ни к чему. А вдове, которая одна поднимает троих
детей, которая  должна  их  выкормить,  вырастить,  выучить?  А  Полифему,
калеке, получающему грошовую пенсию? А фермеру? Что вы предложили фермеру?
Сомнительные  социальные  идейки?  Книжечки-брошюрочки?   Эстетскую   вашу
философию? Да фермер плевал на все это! Ему нужна  одежда,  машины,  нужна
уверенность в завтрашнем  дне!  Ему  нужно  иметь  постоянную  возможность
взрастить урожай и получить за него хорошую цену! Вы смогли ему это  дать?
Вы, со всей вашей цивилизацией! Да никто за десять тысяч лет не  смог  ему
это дать, а марсиане дали! Что же теперь удивляться,  что  фермеры  травят
вас, как диких зверей? Вы никому не нужны с вашими разговорами,  с  вашими
абстрактными проповедями, легко переходящими в автоматную стрельбу. Вы  не
нужны фермеру, вы не нужны горожанину, вы не  нужны  марсианам.  Я  уверен
даже,  что  вы  не  нужны  большинству  разумных  образованных  людей.  Вы
воображаете себя цветом цивилизации,  а  на  самом  то  деле  вы  плесень,
взросшая на соках ее. Вы возомнили о себе и теперь воображаете, будто ваша
гибель - это гибель всего человечества".
     Мне показалось, что я буквально  убил  его  своей  речью.  Он  сидел,
закрыв лицо руками, он весь трясся, он  был  так  жалок,  что  сердце  мое
облилось кровью.
     "Харон, - сказал я по возможности мягко, - мальчик мой!  Постарайтесь
хоть на минуту спуститься из облачных сфер на грешную землю.  Постарайтесь
понять, что человеку больше всего на свете нужны  покой  и  уверенность  в
завтрашнем дне. Ведь ничего же страшного не случилось.  Вот  вы  говорите,
что человек превратился теперь в фабрику  желудочного  сока.  Это  громкие
слова, Харон. На самом-то деле произошло нечто обратное. Человек,  попавши
в новые условия существования,  нашел  превосходный  способ  использования
своих физиологических ресурсов для упрочения своего положения в этом мире.
Вы  называете  это  рабством,  а  всякий  разумный  человек  полагает  это
обыкновенной торговой сделкой, которая должна быть взаимовыгодной. О каком
рабстве может идти речь, если разумный человек уже сейчас прикидывает,  не
обманывают ли его, и если его действительно обманывают, то, уверяю вас, он
сумеет  добиться  справедливости.  Вы  говорите   о   конце   культуры   и
цивилизации, но это уж вовсе неправда! Непонятно даже,  что  вы  имеете  в
виду. Газеты выходят ежедневно, выпускаются новые книги, сочиняются  новые
телеспектакли, работает промышленность... Харон! Ну  чего  вам  недостает?
Вам  оставили  все,  что  у  вас  было:  свободу  слова,   самоуправление,
конституцию. Мало того, вас  защитили  от  господина  Лаомедонта!  И  вам,
наконец, дали постоянный и верный источник доходов, который совершенно  не
зависит ни от какой конъюнктуры".
     На этом я остановился, потому что обнаружил, что Харон вовсе не  убит
и не рыдает