Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                               Борис СТРУГАЦКИЙ

                          ВТОРОЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН

                          Записки  здравомыслящего



                                                       О, этот проклятый
                                                       конформистский мир!


                        1 ИЮНЯ (ТРИ ЧАСА ПОПОЛУНОЧИ)

     Господи, теперь еще Артемида! Оказывается она  все-таки  спуталась  с
этим Никостратом. Дочь, называется... Ну ладно.
     Около часу я был разбужен сильным,  хотя  и  отдаленным,  грохотом  и
поражен зловещей  игрой  красных  пятен  на  стенах  спальни.  Грохот  был
рокочущий  и   перекатывающийся,   подобный   тому,   какой   бывает   при
землетрясениях, так что весь дом колебался,  звенели  стекла,  и  пузырьки
подпрыгивали на ночном столике. Испугавшись, я бросился к  окну.  Небо  на
севере  полыхало:  казалось,  будто  там,  за  далеким  горизонтом,  земля
разверзлась и выбрасывает к самым звездам фонтаны  разноцветного  огня.  А
эти двое, ничего не  видя  и  не  слыша,  озаряемые  адскими  сполохами  и
сотрясаемые подземными толчками, обнимались на  скамейке  под  самым  моим
окном и целовались взасос. Я сразу узнал Артемиду и решил  было,  что  это
вернулся Харон и она так ему обрадовалась, что  вот  целуется  с  ним  как
невеста, вместо того чтобы вести его прямо в спальню. А  через  секунду  в
свете зарева я узнал знаменитую заграничную куртку господина Никострата, и
сердце у меня упало. Вот в такие минуты человек теряет  здоровье.  И  ведь
нельзя сказать, что это был для меня  гром  с  ясного  неба.  Слухи  были,
намеки, всякие шуточки. И все же я был совсем убит.
     Держась за сердце и совершенно не понимая, что нужно предпринять,  я,
как был босиком, потащился в гостиную и стал  звонить  в  полицию.  Однако
попробуйте дозвониться в полицию, когда  вам  требуется.  Телефон  полиции
долго был занят, и вдобавок дежурным оказался Пандарей. Я  его  спрашиваю,
что за феномен наблюдается  за  горизонтом.  Он  не  понимает,  что  такое
феномен. Я его спрашиваю:  "Вы  можете  мне  сказать,  что  происходит  за
северным горизонтом?" Он осведомляется, где это, и я уже не знаю, как  ему
объяснить, но тут до него доходит. "А-а, - говорит он,  -  вы  это  насчет
пожара?" - и сообщает, что некоторое горение действительно наблюдается, но
что это за горение и чего, пока не установлено. Дом трясется, все скрипит,
на улице истошно кричат что-то про войну,  а  этот  старый  осел  начинает
рассказывать мне, что  к  нему  в  участок  тут  привели  Минотавра:  пьян
мертвецки, осквернил угол особняка господина Лаомедонта, на ногах не стоит
и даже драться не может. "Вы меры принимать будете или нет?" - прерываю  я
его. "Я вам об этом и толкую, господин Аполлон, - обижается этот  осел.  -
Мне нужно протокол составлять, а вы у меня весь телефон оборвали. Если вас
всех так уж волнует этот пожар..." - "А если это война?"  -  спрашиваю  я.
"Нет, это не война, - заявляет он. - Я бы знал". "А если это  извержение?"
- спрашиваю я. Он не понимает, что такое извержение, я больше  не  могу  и
вешаю трубку. Я весь вспотел от этого  разговора,  вернулся  в  спальню  и
надел халат и туфли.
     Грохот словно бы утих, но сполохи продолжались, а эти двое больше  не
целовались и даже не сидели обнявшись. Они стояли, держась за руки, причем
всякий мог их увидеть, потому что от огня за горизонтом было  светло,  как
днем, только свет был не белый,  а  красно-оранжевый,  и  по  нему  ползли
облака дыма, коричневого, с оттенком жидкого кофе. Соседи бегали по  улице
кто в чем, госпожа Эвридика хватала всех за пижамы и требовала,  чтобы  ее
спасали, и один только Миртил деловито выкатил из гаража свой  грузовик  и
принялся вместе с женой и сыновьями выносить из дому свое  имущество.  Это
была настоящая паника, как в добрые старые времена, давно такой не  видел.
Но я-то понимал, что если действительно началась атомная война, то лучшего
места, чем наш городок, - укрыться, отсидеться, переждать не найти во всей
округе. А если это извержение, то происходит оно далеко, и опять же нашему
городку ничто не угрожает. Да и  сомнительно  было,  что  это  извержение:
какое тут у нас может быть извержение!
     Я поднялся наверх и стал будить Гермиону. Ну, тут  было  как  обычно:
"Отстань, пьяница; нечего было пить на ночь; ничего я сейчас не хочу", - и
прочее. Тогда я стал громко и убедительно рассказывать ей об атомной войне
и об извержении, несколько сгущая при этом краски, потому что иначе ничего
бы у меня не получилось. Ее проняло, она вскочила  с  постели,  оттолкнула
меня и устремилась прямо в столовую, бормоча: "А вот я сейчас посмотрю,  и
тогда берегись..." Отперев буфет, она обследовала бутылку  с  коньяком.  Я
был спокоен. "Откуда же ты такой вернулся?  -  спросила  она,  недоверчиво
принюхиваясь.  -  Из  какого  гнусного  ночного  вертепа?"  Но  когда  она
посмотрела в окно, когда она увидела на улице полураздетых соседей,  когда
она увидела Миртила, который в одних подштанниках торчал на своей крыше  и
глядел на север в полевой бинокль, ей стало не до меня. Правда, оказалось,
что северный  горизонт  уже  вновь  погрузился  в  тишину  и  темноту,  но
угадывалась там еще туча  дыма,  совершенно  скрывавшая  звезды.  Что  там
говорить, моя Гермиона это вам не какая-нибудь госпожа Эвридика. И возраст
не тот, и воспитание иное. Я не успел проглотить рюмку  коньяку,  как  она
уже волокла чемоданы и во весь голос звала  Артемиду.  "Зови,  зови,  -  с
горечью подумал я, - так она тебя и услышит". И тут Артемида появляется  в
дверях своей комнаты. Господи, бледная как смерть, вся трясется, но на ней
уже пижама, а в волосах болтаются бигуди, и она  спрашивает:  "Что  такое?
Что это вы все?"
     Как хотите, а это тоже характер. Не будь этого феномена, нипочем бы я
ничего не узнал, а уж Харон  и  подавно.  Наши  взгляды  встретились,  она
ласково улыбнулась мне дрожащими губами, и я не решился произнести  слова,
которые вертелись у меня на языке. Чтобы успокоиться,  я  ушел  к  себе  и
начал упаковывать  марки.  Дрожишь,  говорил  я  ей  мысленно,  трепещешь!
Одиноко тебе, страшно, беззащитно. А он вот не поддержал тебя, не защитил.
Сорвал цветок удовольствия и побежал по своим делам. Нет  уж,  милая  моя,
если человек бесчестен, то он бесчестен до конца.
     Между тем, как я и ожидал, паника быстро шла на  убыль.  Установилась
обыкновенная ночь, земля больше не колыхалась, дома не  скрипели.  Госпожу
Эвридику кто-то увел к себе. Никто больше не  кричал  о  войне,  и  вообще
кричать стало больше не о чем.  Выглянув  в  окно,  я  увидел,  что  улица
опустела, только кое-где в домах еще виднелся  свет  да  Миртил  на  своей
крыше блестел исподним среди звезд. Я окликнул  его  и  спросил,  что  там
видно. "Ладно, ладно, - раздраженно ответил он. -  Ложитесь,  храпите.  Вы
захрапите, а они вам как дадут..." Я  спросил,  кто  это  -  они.  "Ладно,
ладно, - ответствовал Миртил. - Умники нашлись. Со своим Пандареем.  Дурак
он, ваш Пандарей, и больше ничего". Услышав про Пандарея,  я  решил  снова
позвонить в полицию. Звонить пришлось долго, а  когда  я  в  конце  концов
дозвонился, Пандарей сообщил мне, что новостей никаких особенных нет, но в
остальном  все  в  порядке,  пьяному  Минотавру  впрыснули  успокаивающее,
сделали промывание желудка,  и  теперь  он  угомонился;  что  же  касается
пожара, то горение давно прекратилось, тем более что это оказалось никакое
не горение, а большой праздничный фейерверк. Пока я  вспоминал,  какой  же
это  сегодня  праздник,  Пандарей  повесил  трубку.  Глуп  он  все-таки  и
отвратительно воспитан, и всегда был таким. Странно видеть таких  людей  в
нашей полиции. Наш полицейский должен быть интеллигентен, он  должен  быть
образцом для молодежи, героем, которому хочется подражать, чтобы ему можно
было без опасения вверить не только оружие и власть, но  и  воспитательную
деятельность. А Харон  называет  такую  полицию  "компанией  очкариков"  и
заявляет, что такая моя полиция никакому правительству  не  нужна,  потому
что она начнет хватать и перевоспитывать самых полезных государству людей,
начиная с премьер-министра и полицей-президента. Не знаю, не  знаю,  может
быть. Но чтобы старший полицейский не понимал, что такое феномен, и  хамил
при исполнении обязанностей - это совсем уж никуда не годится.
     Спотыкаясь о чемоданы, я  пробрался  к  буфету  и  налил  себе  рюмку
коньяку как раз в тот момент, когда в  столовую  вернулась  Гермиона.  Она
сказала, что это сумасшедший дом, что положиться здесь ни на кого  нельзя,
что мужчины здесь не мужчины, а женщины  не  женщины.  Что  я  законченный
алкоголик,  что  Харон  турист,   что   Артемида   белоручка,   совершенно
неприспособленная к жизни. И так далее. Может быть,  кто-нибудь  объяснит,
зачем ее подняли среди ночи  и  заставили  собирать  чемоданы?  Я  ответил
Гермионе как мог и укрылся у себя в спальне. У меня все болело, и теперь я
точно знаю, что завтра у меня опять  обострится  экзема.  Мне  уже  сейчас
хочется чесаться, но пока я еще сдерживаюсь.
     Около трех часов земля задрожала  снова.  Послышался  шум  от  многих
моторов и лязг железа. Оказалось, что мимо дома проходит  колонна  военных
грузовиков и бронетранспортеров с  войсками.  Они  двигались  медленно,  с
притушенными фарами, и Миртил увязался за  каким-то  броневиком,  затрусил
рядом, держась за выступ люка и что-то крича. Не знаю, что  ему  ответили,
но, когда колонна прошла и он остался один на  улице,  я  его  окликнул  и
спросил, какие новости. "Ладно, ладно, - сказал Миртил.  -  Знаем  мы  эти
маневры. Разъезжают  тут  умники  за  мои  деньги".  И  тут  я  все  понял
окончательно.  Происходят  большие  военные  учения  -  возможно,  даже  с
применением атомного оружия. Стоило огород городить!
     Господи, уснуть бы теперь спокойно!



                                  2 ИЮНЯ

     Весь чешусь. И  главное,  я  никак  не  могу  решиться  поговорить  с
Артемидой. Не выношу я этих сугубо  личных  разговоров,  этого  интима.  И
потом, откуда я знаю, что она мне ответит?
     Черт знает что делать с этими дочерьми. Если бы я хоть понимал,  чего
ей не хватает! Есть муж, и не  какой-нибудь  сутулый  мозгляк,  а  мужчина
крепкий, в самой поре, не урод какой-нибудь, не калека и вместе с  тем  не
потаскун. А мог бы: казначейская племянница на него  устремляет  призывные
взоры, и Тиона глазки ему делает, это же всем известно, и я уже не  говорю
о гимназистках, дачницах или мадам Персефоне, которая из всех кошек  самая
что ни на есть кошачья кошка и ни один кот устоять против нее не может. Но
я же знаю, что Артемида ответит  мне  на  это.  Скучно,  скажет,  папочка,
смертная у нас здесь тоска. И ведь крыть нечем! Молодая красивая  женщина,
детей нет, темперамент завидный, нестись бы ей в вихре развлечений, танцы,
флирт и прочее. А Харон, к сожалению, из этих, из философистов. Мыслитель.
Тоталитаризм,  фашизм,  менаджеризм,  коммунизм.   Танцы   -   сексуальный
наркотик; гости - сплошные болваны, один другого страшнее. О том, чтобы  в
винт или в четыре короля, - и заикнуться не смей. И притом ведь  не  дурак
выпить! Рассадит вокруг стола пятерых своих умников, поставит пять бутылок
коньяку и пошел рассуждать до самого утра.  Девчонка  позевает,  позевает,
хлопнет дверью и спать уйдет.  Разве  это  жизнь?  Я  понимаю,  мужчине  -
мужское, но ведь с другой стороны, и женщине - женское! Нет, я люблю моего
зятя, он мой зять, и я его люблю. Но сколько же можно рассуждать? И что от
этих рассуждений меняется? Ясно же: сколько ты  не  рассуждай  о  фашизме,
фашизму от этого ни тепло, ни холодно, охнуть не успеешь, напялят на  тебя
железную каску, и вперед, да здравствует вождь! А вот если ты  перестанешь
обращать внимание на молодую жену, она тебе тем же и отплатит.  И  тут  уж
никакие философствования  не  помогут.  Я  понимаю,  образованный  человек
должен иногда  рассуждать  на  отвлеченные  темы,  но  надо  же  пропорции
соблюдать, господа.
     Утро было нынче волшебное. (Температура плюс девятнадцать, облачность
один  балл,  ветер  южный,  0.5  метра  в  секунду.  Надо  бы  сходить  на
метеостанцию, проверить анемометр, я его опять уронил.) После  завтрака  я
решил, что под лежачий камень вода не течет, и отправился в мэрию выяснить
насчет пенсии. Шел я и наслаждался покоем, и вдруг смотрю - на углу  улицы
Свободы и Вересковой собралась толпа. Оказывается, Минотавр  въехал  своей
цистерной в ювелирную  витрину,  и  народ  собрался  посмотреть,  как  он,
грязный, распухший, с утра уже  опять  пьяный,  дает  показания  дорожному
инспектору. И  до  того  он  дисгармонировал  с  сияющим  утром,  что  все
настроение сразу пропало. И ведь ясно, полиции не надо отпускать Минотавра
так рано, знали же, что непременно снова напьется, раз у него запой. Но, с
другой стороны, как его не выпустить, когда  он  единственный  золотарь  в
городе? Тут уж одно из двух: либо ты занимайся перевоспитанием Минотавра и
тони в нечистотах, либо иди на компромисс во имя гигиены.
     Из-за Минотавра я задержался, и, когда  добрался  до  "пятачка",  все
наши уже были в сборе. Я уплатил штраф, а потом одноногий Полифем  угостил
меня превосходной сигарой в алюминиевом футляре. Эту  сигару  прислал  ему
для меня  его  старшенький,  Поликарп,  лейтенант  торгового  флота.  Этот
Поликарп учился у меня несколько лет, пока не сбежал в юнги.  Шустрый  был
мальчик, шалун большой. Когда он удрал из города, Полифем на меня  чуть  в
суд не подал: мол, довел мальчишку учитель до беспутства своими лекциями о
множественности миров. Сам Полифем до сих пор уверен, будто небо твердое и
спутники по нему бегают наподобие мотоциклистов  в  цирке.  Доводы  мои  о
пользе астрономии ему  недоступны,  и  тогда  были  недоступны,  и  сейчас
по-прежнему недоступны.
     Наши разговаривали о том,  что  городской  казначей  опять  растратил
деньги, отпущенные на строительство стадиона. Это, значит, уже  в  седьмой
раз. Говорили мы сначала о  мерах  пресечения.  Силен  пожимал  плечами  и
утверждал, что, кроме суда,  ничего,  пожалуй,  не  придумаешь.  "Довольно
полумер, - говорил он. - Открытый суд. Собраться всем городом в  котловане
стадиона и пригвоздить растратчика  к  позорному  столбу  прямо  на  месте
преступления. Слава богу, - повторял он, -  наш  закон  достаточно  гибок,
чтобы мера пресечения в точности соответствовала тяжести преступления". "Я
бы даже сказал, что наш закон слишком гибок, - заметил  желчный  Парал.  -
Этого казначея судили уже дважды, и оба раза наш гибкий закон  огибал  его
стороной. Но ты-то небось полагаешь, будто так получалось потому, что  его
судили не в котловане, а в ратуше". Морфей, основательно подумав,  сказал,
что с нынешнего же  дня  перестанет  казначея  стричь  и  брить.  Пусть-ка
походит волосатый. "Задницы вы все, - сказал Полифем. - Никак вы  допереть
не можете, что ему на вас плевать. У него своя компания". - "Вот  именно",
- подхватил желчный Парал и напомнил нам, что, кроме городского  казначея,
живет еще и действует городской архитектор, который проектировал стадион в
меру  своих  способностей  и  теперь,  естественно,  заинтересован,  чтобы
стадион, не дай бог, не начали строить. Заика Калаид  зашипел,  задергался
и, привлеча таким образом всеобщее  внимание,  напомнил,  что  именно  он,
Калаид, в прошлом году  чуть  не  подрался  с  архитектором  на  Празднике
Цветов.  Это  заявление  придало  разговору  новый,   решительный   уклон.
Одноногий Полифем, как ветеран и человек,  не  боящийся  крови,  предложил
подстеречь обоих в подъезде у мадам Персефоны и обломать им рога. В  такие
решительные минуты Полифем совершенно уже перестал следить за своим языком
- так и прет из него казарма. "Обломать этим вонючкам рога, - гремел он. -
Дать  этому  дерьму  копоти  и  отполировать   сволочам   мослы".   Просто
удивительно,  как  возбуждающе  такие  речи  действуют   на   наших.   Все
загорячились, замахали руками, а Калаид шипел и дергался гораздо  сильнее,
чем обыкновенно, будучи не в силах  от  большого  волнения  выговорить  ни
слова. Но тут желчный Парал, единственный из нас, сохранивший спокойствие,
заметил, что, кроме казначея и архитектора, в городе проживает еще в своей
летней резиденции главный их дружок -  некий  господин  Лаомедонт,  и  все
сразу замолчали и принялись раскуривать свои потухшие за разговором сигары
и сигареты, потому что господину Лаомедонту не очень-то обломаешь  рога  и
тем более не отполируешь мослы. И когда в наступившей тишине заика  Калаид
уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: "Н-надавать по
сопатке!", все посмотрели на него с неудовольствием.
     Я вспомнил, что мне  пора  в  мэрию,  вложил  недокуренную  сигару  в
алюминиевый футляр и поднялся на второй этаж, в приемную  господина  мэра.
Меня поразило необычное оживление в канцелярии. Все служащие были  как  бы
несколько  взволнованны.  Даже  господин  секретарь,  вместо  того   чтобы
заниматься  обычным   для   него   рассматриванием   собственных   ногтей,
запечатывал  сургучными  печатями  большие  конверты  с  видом,   впрочем,
чрезвычайно брезгливым и  одолжительным.  С  чувством  большой  неловкости
приблизился я к этому прилизанному по новейшей моде красавчику. Господи, я
бы все на свете отдал, чтобы не иметь к нему никакого дела, не видеть  его
и не слышать. Я и раньше не любил господина Никострата, как и всех молодых
хлыщей в нашем городе, по правде сказать, не любил его еще тогда, когда он
у меня учился, - за  лень,  за  наглость,  за  дерзкие  выходки,  а  после
вчерашнего мне даже смотреть на него было тошно. Я представления не  имел,
как мне с ним держаться. Но выхода не было, и в  конце  концов  я  решился
произнести: "Господин Никострат, слышно что-нибудь по поводу моего  дела?"
Он даже не взглянул на меня, так сказать, не удостоил взглядом. "Извините,
господин Аполлон, но ответ из министерства еще не пришел",  -  сказал  он,
продолжая ставить печати. Я потоптался и пошел  к  выходу.  Чувствуя  себя
отвратительно, как это всегда со  мной  бывает  в  присутственных  местах.
Однако совершенно неожиданно он остановил меня удивительным сообщением. Он
сказал, что связи с Марафинами нет со вчерашнего дня. "Да что вы говорите!
- сказал я. - Неужели маневры еще не  кончились?"  -  "Какие  маневры?"  -
удивился он. Тут меня прорвало. До сих пор не знаю, стоило ли это  делать,
я пристально посмотрел прямо ему в лицо и сказал: "Как так - какие? Да  те
самые, которые вы изволили наблюдать прошлой ночью".  -  "Разве  это  были
маневры? - с завидным  хладнокровием  произнес  он,  снова  склоняясь  над
своими конвертами. - Это же был  фейерверк.  Почитайте  утренние  газеты".
Надо, надо было сказать ему пару слов, тем более что в этот  момент  мы  в
комнате были одни. Да разве я могу так?
     Когда я вернулся на  "пятачок",  спор  уже  шел  о  сущности  ночного
феномена. Наших  прибыло:  подошли  Миртил  и  Пандарей.  Пандарей  был  в
расстегнутом кителе, небритый и усталый после  ночного  дежурства.  Миртил
выглядел не лучше, потому что всю ночь ходил вокруг дома  дозором  и  ждал
беды. У всех в руках были утренние газеты, и обсуждалась  заметка  "Нашего
наблюдателя"  под  названием  "Праздник  на  пороге".  "Наш   наблюдатель"
сообщал,    что    Марафины    готовятся     к     празднованию     своего
стопятидесятитрехлетия и что, как ему  стало  известно  из  обычно  хорошо
осведомленных источников, вчерашней  ночью  был  произведен  тренировочный
фейерверк, которым могли любоваться жители окрестных городов и  селений  в
радиусе до двухсот километров. Стоит Харону  уехать  в  командировку,  как
наша газета катастрофически глупеет. Хоть бы  потрудились  прикинуть,  как
это должен выглядеть фейерверк с расстояния в двести километров.  Хоть