и еще неизвестно было, чего можно ожидать от
новых порядков.  Когда  же  обнаружилось,  что  от  новых  властей  ничего
плохого, кроме хорошего, не  видно,  когда  власть,  давши  хорошую  цену,
скупила на корню урожай (даже не  урожай,  а  всходы),  когда  она  выдала
щедрый аванс под урожай синего хлеба, когда словно  с  неба  стали  падать
деньги за бесполезный до того желудочный сок и когда,  с  другой  стороны,
выяснилось,  что   бандиты   устраивают   засады   против   представителей
администрации, везущих в деревню деньги, когда уполномоченный  из  Марафин
ясно дал понять, что с этим безобразием надобно для всеобщей пользы скорее
кончать, тогда отношение к инсургентам совершенно переменилось.
     Несколько раз мы прерывали нашу  беседу  и  прислушивались.  С  полей
доносились редкие выстрелы, и каждый раз  мы  удовлетворенно  кивали  друг
другу и перемигивались. Я уже  совсем  оправился  и  сел  за  руль,  чтобы
развернуть  машину  домой  (у  меня  и  в  мыслях,  конечно,  не  осталось
продолжать путь в Марафины: бог с ним, с Алкимом,  раз  на  дорогах  такое
творится), когда облава возвратилась на шоссе.  Сначала  четверо  фермеров
притащили к грузовику два неподвижных тела. Одного убитого я узнал  -  это
был человек в берете, которого офицер называл  инженером.  Другой,  юноша,
почти мальчик, был мне незнаком. С некоторым облегчением  я  заметил,  что
он, к счастью, не убит, а  только  тяжело  ранен.  Затем  гурьбой,  весело
переговариваясь, вернулись  и  остальные  участники  облавы.  Они  привели
пленного со связанными руками, которого я тоже узнал, хотя теперь  он  был
без очков. Победа была полная, никто из фермеров не пострадал.  Я  испытал
большое  моральное  удовлетворение,  видя,  как  эти  простые  люди,  еще,
казалось бы, разгоряченные  боем,  выказывают  тем  не  менее  несомненное
душевное  благородство,  обращаясь   с   поверженным   противником   почти
по-рыцарски. Раненому перевязали раны и довольно бережно уложили в  кузов.
Пленному хотя и не  развязали  рук,  но  дали  напиться  и  сунули  в  рот
сигарету. "Ну вот и сделали дело, - сказал мой  друг  шофер.  -  Теперь  в
округе поспокойнее станет". Я счел своим долгом сообщить, что  инсургентов
было по крайней мере пятеро. "Ничего, ответил он.  -  Значит,  двое  ушли.
Никуда они не денутся. Что в нашей округе, что в соседней - порядки  одни.
Перебьют или переловят". - "А  этих  вы  куда  отправите?"  -  спросил  я.
"Отвезем. Тут километрах в сорока  есть  марсианский  пост.  Там  их  всех
принимают: и живых, и мертвых, каких доставишь". Я  еще  раз  поблагодарил
его, пожал  ему  руку,  и  он  отправился  к  своему  грузовику,  сказавши
остальным: "Поехали, что ли?" И тут  пленного  провели  мимо  меня,  и  он
приостановился на секунду и взглянул мне прямо в лицо  своими  близорукими
глазами. Может быть, мне это показалось. Теперь я  надеюсь,  что  мне  это
показалось. Но в глазах его было нечто такое,  отчего  сердце  мое  упало.
Бездарный мир! Нет, я не оправдываю  этого  человека.  Он  экстремист,  он
партизан, он убивал и должен быть наказан, но я же не слепой. Я  отчетливо
видел, что это благородный человек.  Не  чернорубашечник,  не  невежда,  а
человек с убеждениями. Впрочем, теперь я надеюсь, что я ошибся. Всю  жизнь
я страдаю оттого, что думаю о людях хорошо.
     Грузовик покатил в одну сторону, я - в другую, и через час я был  уже
дома, разбитый до последней степени, измученный и больной. Замечу, кстати,
что господин Никострат сидел в  гостиной  и  Артемида  угощала  его  чаем.
Однако мне было не до  них.  Гермиона  принялась  хлопотать  вокруг  меня,
расстелила постель, положила мне лед на сердце, и скоро я уснул,  а  когда
проснулся ночью, то понял, что экзема у меня вновь обостряется.  Это  была
ужасная мучительная ночь.
     Температура  плюс  семнадцать  градусов,  облачность  десять  баллов,
проливной дождь.
     Да,  они  бунтовщики,  люди  вредные  для  всеобщего  спокойствия.  И
все-таки я не могу не пожалеть их, насквозь промокших, грязных, загнанных,
подобно  зверям.  И  во  имя  чего?  Что  это  анархизм?  Протест   против
несправедливости? Но против какой? Я их решительно  не  понимаю.  Странно,
сейчас я припоминаю, что при облаве не было  ни  автоматных  очередей,  ни
разрывов гранат. Должно быть, у них кончились боеприпасы.



                             11 ИЮНЯ (ПОЛНОЧЬ)

     Гермиона хотела, чтобы  я  провел  этот  день  в  постели,  но  я  не
послушался ее и правильно сделал. В полдень я почувствовал себя достаточно
хорошо и сразу после обеда решился выйти в город. Человек слаб. Не  скрою,
что  мне  не  терпелось  рассказать  нашим  о   страшных   и   трагических
происшествиях, свидетелем которых я имел несчастье быть вчера.  Правда,  к
обеду эти события рисовались мне уже не столько в трагическом,  сколько  в
романтическом свете. Рассказ мой на "пятачке" имел  огромный  успех,  меня
забросали  вопросами,   и   мое   маленькое   тщеславие   было   полностью
удовлетворено. Забавно было  глядеть  на  Полифема.  (Он,  кстати,  теперь
единственный член антимарсианской дружины, который  все  еще  таскается  с
дробовиком.) Когда я передал нашим свою беседу с офицером-бунтовщиком,  он
немедленно возгордился, положив себя  причастным  к  отчаянной  и  опасной
деятельности инсургентов. Он дошел даже до того, что  признал  инсургентов
смелыми ребятами, хотя и поступающими противозаконно. Что  он  этим  хотел
сказать - я не понял, да и никто не понял. Он заявил также, что  на  месте
инсургентов показал бы "этому мужичью" почем фунт дыма, и  тогда  чуть  не
случилась драка, потому  что  брат  Миртила  был  фермером  и  сам  Миртил
происходил из фермерской семьи. Я не люблю ссор, не  выношу  их,  и,  пока
драчунов растаскивали, я пошел в мэрию.
     Господин  Никострат  был   со   мной   отменно   любезен,   участливо
интересовался здоровьем и с большим сочувствием  выслушал  мой  рассказ  о
вчерашнем приключении. Да и не только он - все  служащие  бросили  текущие
дела и собрались вокруг меня, так  что  успех  был  полным  и  здесь.  Все
согласились, что я действовал  мужественно  и  мое  поведение  делает  мне
честь. Пришлось пожать множество рук,  а  красотка  Тиона  попросила  даже
разрешения  поцеловать  меня,  каковое  разрешение  я  дал,   конечно,   с
удовольствием. (Черт возьми, меня давно не целовали  молоденькие  девушки!
Признаться, я даже забыл, насколько это приятно.) Насчет  пенсии  господин
Никострат уверил меня, что все, вероятно,  будет  хорошо,  и  сообщил  под
большим секретом,  будто  вопрос  о  налогах  теперь  окончательно  решен:
начиная с июля налоги будут взиматься желудочным соком.
     Эта наша увлекательная беседа была, к сожалению,  прервана  форменным
скандалом. Дверь кабинета мэра  вдруг  распахнулась,  на  пороге  появился
господин Корибант и, стоя спиною к  нам,  принялся  кричать  на  господина
мэра, что он этого так не оставит, что это нарушение  свободы  слова,  что
это коррупция, что господину  мэру  следует  помнить  о  печальной  судьбе
господина Лаомедонта и так далее. Господин мэр тоже говорил  в  повышенном
тоне, но голос у него был потише, чем у господина Корибанта, и я так и  не
понял, что именно он говорил. Господин Корибант в конце концов удалился, с
силой хлопнув дверью, и тогда господин Никострат объяснил мне, в чем дело.
Оказывается, господин мэр оштрафовал и закрыл на неделю нашу газету за то,
что  господин  Корибант  в   позавчерашнем   номере   опубликовал   стихи,
подписанные неким "икс-игрек-зет", в которых есть строчка: "А  на  далеком
горизонте свирепый Марс горит  пожаром".  Господин  Корибант  отказывается
подчиниться решению господина мэра, и вот уже второй день они ругаются  то
по  телефону,  то  лично.  Обсудив  это  происшествие,  мы  с   господином
Никостратом пришли  к  единому  мнению,  что  обе  стороны  в  этом  споре
по-своему  правы  и  по-своему  не  правы.  С  одной  стороны,  взыскание,
наложенное господином мэром на газету, чрезмерно жестоко, тем  более,  что
стихотворение в целом абсолютно безобидно, поскольку рассказывает  лишь  о
неразделенной любви автора к ночной фее. Но  с  другой  стороны,  ситуация
такова, что не следует дразнить гусей  -  у  господина  мэра  и  без  того
хватает неприятностей -  хотя  бы  с  тем  же  самым  Минотавром,  который
позавчера  опять  напился  пьян  и  повредил   своей   вонючей   цистерной
марсианскую машину.
     Вернувшись  на  "пятачок",  я  снова  присоединился  к  нашим.  Ссора
Полифема с Миртилом была уже  улажена,  и  беседа  происходила  в  обычной
атмосфере дружеской дискуссии. Не без  удовольствия  я  отметил,  что  мой
рассказ, по-видимому,  направил  умы  собравшихся  в  определенное  русло.
Говорили  об  инсургентах,  о  боевых  средствах,   которыми   располагают
марсиане, и прочих подобных предметах.
     Морфей рассказал,  будто  неподалеку  от  Милеса  летательная  машина
марсиан,  совершившая  вынужденную  посадку  из-за  непривычки  пилота   к
повышенной силе тяжести,  подвергшись  нападению  группы  злоумышленников,
перестреляла всех до единого специальными электрическими снарядами,  после
чего  сама  собою  взорвалась,  оставивши  огромную  яму  со   стеклянными
стенками. Весь Милес якобы ходит теперь смотреть эту яму.
     Миртил со слов  своего  брата-фермера  поведал  нам  о  жуткой  банде
амазонок, которые нападают на марсиан и похищают их в видах  получения  от
них потомства. Одноногий Полифем, со своей стороны,  рассказал  следующее.
Вчера ночью, когда он нес патрульную службу  на  Парковой  улице,  к  нему
бесшумно подкрались четыре марсианские машины. Незнакомый голос на ломаном
языке и с неприятным шипением осведомился у него, как проехать к трактиру,
и хотя трактир не  является  объектом  государственной  важности,  Полифем
просто из гордости и презрения к завоевателям отказался ответить, так  что
марсиане поехали дальше не солоно хлебавши. Полифем уверял нас, что  жизнь
его при этом висела на волоске,  он  даже  заметил  якобы  длинные  черные
стволы, направленные прямо на него, но в упорстве своем  не  колебался  ни
секунды.
     "А тебе что, жалко было сказать? - спросил Миртил,  не  забывший  еще
оскорбление, нанесенное его семейству. - Знаю я таких сволочей.  Приедешь,
бывало, в незнакомое место, захочется тебе выпить, так нипочем не  скажут,
где трактир".
     Дело опять чуть было не дошло до драки, но тут  подошел  Пандарей  и,
радостно улыбаясь, сообщил,  что  Минотавра,  наконец,  у  нас  из  города
забрали. Марсиане забрали. Подозревают минотавра в связях с террористами и
в саботаже. Мы все возмутились: оставлять в самое жаркое время года  город
без ассенизатора - да это же преступление!
     "Хватит! - орал одноногий Полифем. - Довольно терпеть проклятое  иго!
Патриоты, слушай мою команду! Ста-ановись!" Мы уже начали строиться, когда
Пандарей всех успокоил, сказавши, что марсиане намерены в ближайшую неделю
начать работы по прокладке канализации,  а  пока  вместо  Минотавра  будет
младший полицейский. Все сказали, что это другое дело, и вновь  перешли  к
разговорам о террористах. И о том, что это все-таки свинство -  устраивать
засады.
     Димант рассказал, вращая  глазами,  жуткую  историю,  что  по  городу
третий день ходят какие-то люди  и  угощают  встречных  конфетами.  "Съешь
такую конфету - и брык! - готов". Надеются  таким  образом  отравить  всех
марсиан. Мы, конечно, в эту историю не поверили, но стало как-то жутко.
     Тут Калаид, который уже давно дергался и брызгал,  вдруг  ляпнул:  "А
в-в-вот у  Аполлона  у  самого  зять  террорист".  От  меня  сразу  как-то
отшатнулись, а Пандарей, выпятив челюсть веско заявил:  "Это  точно.  Есть
такие сведения и у нас".
     Я возмутился до последней степени и заявил им всем,  что,  во-первых,
тесть за зятя не  отвечает;  во-вторых,  у  самого  Пандарея  племянник  в
прошлом году сел на пять лет за развратные действия; в-третьих, с  Хароном
я всегда был на ножах, это любой может подтвердить, и в-четвертых,  ничего
такого я за Хароном не знаю - уехал человек в командировку, и ни слуху  от
него, ни духу. Это были неприятные минуты, но  вздорность  обвинения  была
настолько очевидна, что все кончилось благополучно,  и  разговор  пошел  о
желудочном соке.
     Оказывается, все наши уже второй день сдают желудочный сок и получают
за него наличными. Один я в стороне. Всегда я каким-то непонятным  образом
оказываюсь в стороне от  того,  что  мне  выгодно.  Есть  на  свете  такие
неустроенные люди: в казармах они вечно  чистят  сортиры,  на  фронте  они
попадают в "котлы", все неприятности они получают первыми, все  блага  они
получают последними.  Так  вот  я  один  из  таких.  Ну  ладно.  Все  наши
хвастались, как они теперь довольны. Еще бы не быть довольным!
     Тут через площадь проехала марсианская машина,  и  одноногий  Полифем
задумчиво произнес: "А как вы полагаете, старички, если садануть ее сейчас
из дробовика, пробьет или не пробьет?" - "Если, скажем, пуля, то, пожалуй,
пробьет", - сказал Силен. "Это куда попадешь, - возразил Миртил. - Если  в
лоб или в корму, то нипочем не пробить". - "А  если  в  борт?"  -  спросил
Полифем. "Если в борт, то, пожалуй, пробьет", - ответил  Миртил.  Я  хотел
было сказать, что граната - и та не пробивает, но Пандарей меня  опередил,
сказавши глубокомысленно: "Нет, старички,  зря  вы  спорите.  Непробиваемы
они". - "И в борт непробиваемы?" - ехидно спросил Морфей.  "Полностью",  -
сказал Пандарей. "Что, и пулей?" -  спросил  Миртил.  "Да  хоть  из  пушки
стреляй", - сказал Пандарей с большой  важностью.  Тут  все  стали  качать
головами и похлопывать его по спине. "Да, Пан, - говорили они. -  Это  ты,
Пандарей, того. Тут ты, старина Пандор,  маху  дал.  Не  подумал,  старик,
сболтнул". А желчный Парал немедленно подпустил  шпильку,  что  вот  ежели
Пандарею пальнуть из пушки в корму, то вмятина, может быть, и останется, а
вот если в  лоб,  то  просто  отскочит,  и  все.  Ну,  Пандарей  раздулся,
застегнул китель на все пуговицы, выкатил  свои  рачьи  глаза  и  гаркнул:
"Поговорили - все! Р-разойдись! Именем закона".
     Не теряя времени, я отправился на донорский пункт. Конечно, тут  меня
опять ожидала неудача. Никакого сока у меня не взяли, и никаких денег я не
получил.  У  них,  оказывается,  такой  порядок,  что  сок  сдавать   надо
обязательно натощак, а я всего два часа как пообедал. Выдали мне донорскую
карточку и пригласили приходить завтра с утра.  Впрочем,  должен  сказать,
что  донорский  пункт  вообще  произвел  на   меня   самое   благоприятное
впечатление.  Оборудование  новейшее.  Зонд  смазывается  самыми   лучшими
сортами вазелина. Прием желудочного сока  производится  автоматически,  но
под наблюдением опытного  врача,  а  не  какого-нибудь  громилы.  Персонал
исключительно вежлив и обходителен, сразу видно, что  платят  им  неплохо.
Все вокруг блестит  чистотой,  мебель  новая.  В  ожидании  очереди  можно
смотреть телевизор или читать свежие газеты. Да и какая  очередь!  Гораздо
меньше и быстрее, чем в трактире. А деньги выдаются немедленно,  прямо  из
автомата. Да, во всем чувствуется высокая культура, гуманность,  забота  о
доноре. И подумать только, что каких-нибудь три дня  назад  этот  дом  был
логовом такого человека, как господин Лаомедонт!
     Однако мысль о зяте не оставляла меня, и я почувствовал необходимость
обсудить эту новую досадную проблему с Ахиллесом. Я нашел его, как всегда,
за кассой, рассматривающим свой  "Космос".  Рассказ  о  моих  приключениях
произвел на него огромное впечатление, и я почувствовал,  что  он  смотрит
теперь на меня совсем другими глазами. Но когда речь зашла  о  Хароне,  он
только пожал плечами и  сказал,  что  образ  моих  действий  и  опасности,
которым  я  подвергался,  полностью  реабилитируют  не  только  меня,  но,
возможно, и самого Харона. Кроме того, он  вообще  сомневался,  что  Харон
способен принимать участие в чем-либо предосудительном. Харон, заявил  он,
скорее всего находится сейчас в Марафинах и принимает деятельное участие в
восстановлении порядка, стремясь при этом сделать что-нибудь полезное  для
родного города, как это и приличествует всякому культурному гражданину,  а
местные  завистники,  все  эти  Пандареи  и  Калаиды,  способные  лишь  на
безответственную болтовню, просто клевещут на него.
     У меня были свои сомнения на этот счет, но я, естественно,  промолчал
и только подивился про себя, насколько мы, жители небольшого, в  сущности,
городка, плохо знаем  друг  друга.  Я  понял,  что  напрасно  заговорил  с
Ахиллесом на эту тему и, сделав вид, будто  его  рассуждения  меня  вполне
успокоили, перевел разговор  на  марки.  И  вот  тут-то  и  случилось  это
удивительное происшествие.
     Помнится,  вначале  я  говорил  несколько  принужденно,  потому   что
основною моей целью было все-таки отвлечь Ахиллеса от разговора о  Хароне.
Но получилось так, что речь пошла  об  этой  сакраментальной  перевернутой
литографической надпечатке. В свое время  я  изложил  Ахиллесу  совершенно
неопровержимые  доводы  в  пользу  того,  что  это  фальшивка,  и  вопрос,
казалось, был исчерпан. Однако накануне Ахиллес прочел какую-то книжонку и
возомнил себя способным  выдвигать  свои  собственные  суждения.  В  наших
отношениях это нечто небывалое. Естественно, я вышел из себя,  рассердился
и прямо сказал, что Ахиллес ничего не понимает в филателии,  что  еще  год
назад он не видел разницы между  климмташем  и  кляссером  и  не  случайно
коллекция  его  битком  набита  бракованными  экземплярами.  Ахиллес  тоже
вспылил, и у нас началась самозабвенная перебранка, на которую я  способен
только с Ахиллесом и только по поводу марок.
     Я словно бы в тумане сознавал тогда, что во время  спора  кто-то  как
будто входил в  аптеку,  протягивал  Ахиллесу  через  мое  плечо  какую-то
бумагу, и Ахиллес на секунду замолчал, чем  я  немедленно  воспользовался,
чтобы вклиниться в его некомпетентные рассуждения. Затем  мне  запомнилось
досадное ощущение помехи, что-то постороннее все время назойливо  вступало
в сознание, мешая мне мыслить последовательно и логично. Однако потом  это
прошло, и следующим этапом этого любопытнейшего  с  психологической  точки
зрения происшествия был  тот  момент,  когда  спор  наш  закончился  и  мы
замолчали, усталые и несколько обиженные друг на друга.
     Помнится, что именно в  этот  момент  я  вдруг  ощутил  непреодолимую
потребность оглядеть помещение и испытал смутное удивление,  не  обнаружив
никаких особенных перемен. Между тем я отчетливо  сознавал,  что  какое-то
изменение за время нашего спора должно было произойти. Тут же  я  заметил,
что   Ахиллес   тоже   находится   в    состоянии    некоторой    душевной
неудовлетворенности. Он тоже озирался, а потом  прошелся  вдоль  прилавка,
заглядывая под него. Наконец он спросил:  "Скажи,  пожалуйста,  Феб,  сюда
никто не приходил?" Определенно его мучило то  же  самое,  что  меня.  Его
вопрос поставил все  точки  над  "и",  я  понял,  к  чему  относилось  мое
недоумение.
     "Синяя  рука!"   -   воскликнул   я,   озаренный   неожиданно   ярким
воспоминанием. Словно наяву я  увидел  перед  своим  лицом  синие  пальцы,
сжимающие листок бумаги.  "Нет,  не  рука!  -  горячо  сказал  Ахиллес.  -
Щупальце!  Как  у  осьминога!"  -  "Но  я  отчетливо  помню  пальцы..."  -
"Щупальце, как у спрута!" - повторил Ахиллес, лихорадочно озираясь.  Потом
он схватил с прилавка книгу рецептов и торопливо перелистал ее. Все во мне
зашлось от томительного предчувствия.  Держа  в  руке  листок  бумаги,  он
медленно поднял на меня широко раскрытые глаза,  и  я  уже  знал,  что  он
сейчас скажет.
     "Феб, - произнес он придушенным голосом. - Это был марсианин". Оба мы
были  потрясены,  и  Ахиллес,  как  человек,  близкий  к  медицине,   счел
необходимым подкрепить меня и себя коньяком, б