ш казначей отвертелся, - сказал желчный Парал. -  В  прошлый  раз
град был необыкновенной силы, в позапрошлый объявилась саранча,  а  теперь
вот  он  марсиан  подстроил  -  на  уровне  эпохи,  в  связи  с  освоением
космического пространства". - "Не могу я на эти следы равнодушно смотреть,
- твердил Морфей. - Жуткое дело.  Пошли,  старички,  выпьем,  а?"  Калаид,
который  уже  давно  бился,  шипел   и   содрогался,   произнес   наконец:
"По-п-погодка нынче хорошая, старички! К-как  спалось?"  Всегда  он  из-за
своего дефекта речи отстает от событий. А ведь он все-таки ветеринар,  мог
бы что-нибудь сказать полезное по поводу следов. "А Миртил уже деру дал, -
сказал Димант, глупо хихикая. - Прощай, говорит, Димант, мы с тобой всегда
были по-доброму. Присмотри, говорит, за бензоколонкой, и, если что,  сожги
ты ее, говорит, чтобы не оставлять неприятелю". Тут я  осторожно  спросил,
что слышно о Марафинах.  "Марафины,  говорят,  сожгли,  -  охотно  ответил
Димант. - Звонили, говорят, оттуда, предлагают сохранять  спокойствие".  Я
совершенно уверился в том, что все это бессмысленные слухи, и приготовился
было опровергать их, но тут раздался  вой  полицейской  сирены  и  мы  все
обернулись.
     Через  площадь  заячьим  зигзагом  бежал,  шатаясь,  расхлюстанный  и
опухший Минотавр, а за ним на полицейском вездеходе  гнался  Пандарей.  Он
стоял,  держась  за  ветровое  стекло,  что-то  выкрикивал  и   размахивал
наручниками. "Все, сейчас догонит", - сказал Морфей. "Это как  сказать,  -
возразил Димант. - Видал, что делает?" Минотавр  подбежал  к  телеграфному
столбу, обхватил его руками и ногами  и  стал  карабкаться  вверх.  Однако
Пандарей уже соскочил с машины и вцепился ему в штаны.  Вдвоем  с  младшим
полицейским они оторвали золотаря от столба, повалили  его  в  вездеход  и
надели наручники. После  этого  младший  полицейский  уехал,  а  Пандарей,
утираясь носовым платком  и  на  ходу  расстегиваясь,  направился  к  нам.
"Поймал, - сообщил Морфей, обращаясь  к  Диманту.  -  Вечно  ты  споришь".
Пандарей приблизился и спросил, что тут у нас  новенького.  Ему  объяснили
про марсианские следы. Он немедленно присел на  корточки  и  погрузился  в
исследование обстоятельств. Я даже проникся к  нему  невольным  уважением,
потому что сразу бросалась в глаза настоящая профессиональная  хватка:  он
глядел на эти следы как-то  сбоку  и  ничего  не  трогал  руками.  У  меня
появилось предчувствие, что вот сейчас все разъяснится. Пандарей  двигался
вдоль следов утицей, широко поводя обтянутым задом, и все время  повторял:
"Ага... Все ясно... Ага... Ясно..." Мы нетерпеливо ждали, храня  молчание,
и только Калаид  силился  что-то  сказать  и  шипел.  Наконец  Пандарей  с
кряхтеньем выпрямился и, озирая  площадь,  словно  бы  в  расчете  кого-то
обнаружить, отрывисто произнес: "Двое. Деньги вынесли в  мешке.  У  одного
трость с клинком, второй курит "Астру". - "Я тоже курю "Астру",  -  сказал
желчный Парал, и Пандарей сразу на него уставился. "Кого двое?  -  спросил
Димант. - Марсиан?" - "Сначала я  думал,  что  это  не  наши,  -  медленно
проговорил Пандарей, не сводя глаз с Парала. - Сначала я подумал, что  это
ребята из Милеса, я их знаю". Тут разразился Калаид. "Н-н-нет, не  догнать
ему на машине", - объявил он. "А как же марсиане? - сказал  Димант.  -  Не
понимаю..." Пандарей, по-прежнему игнорируя  прямые  вопросы,  разглядывал
Парала. "Дай-ка мне твою сигарету, старичок", - сказал он. "Это зачем?"  -
спросил Парал.  -  "Интересуюсь  я  посмотреть  твой  прикус,  -  объяснил
Пандарей, - а также, где  ты  сегодня  был  с  шести  до  семи  утра".  Мы
поглядели на Парала, и Парал сказал, что, по его  мнению,  Пандарей  самый
большой дурак в  мире,  если  не  считать  того  кретина,  который  принял
Пандарея на работу в полицию.  Мы  были  вынуждены  с  ним  согласиться  и
принялись хлопать Пандарея по спине, приговаривая: "Да, Пандарей, это  ты,
старик, дал маху. Не понял ты, старина  Пан,  что  это  следы  марсианина.
Хотя, конечно, откуда тебе знать, старичина,  про  марсиан?  Это  тебе  не
золотарь, Пан!" Пандарей начал понемногу разбухать, но тут из мэрии  вышел
одноногий Полифем и с ходу врезался в наше веселье. "Дрянь дело, старички!
- озабоченно сказал он. - Марсиане наступают, взяли Милес!  Наши  отходят,
жгут посевы, рвут за собой мосты!" У меня опять ослабели ноги и  не  стало
даже сил протолкаться к скамейке и сесть. "Высадили  десант  на  юге:  две
дивизии, - хрипел Полифем. - Скоро будут здесь!" - "Они уже были здесь,  -
сказал Силен. - На таких специальных ходулях. Вон следы..." Полифем только
глянул и сразу же с негодованием сказал, что это его следы,  и  все  сразу
поняли - точно, его. Даже не его, а его костыля. Для меня это было большим
облегчением. А Пандарей, как только до него дошло, застегнул китель на все
пуговицы и, глядя поверх голов, гаркнул: "Поговорили -  все!  Р-разойдись!
Именем закона".
     Я вошел в мэрию. Все там  было  забито  какими-то  плоскими  мешками,
которые стояли вдоль стен в коридорах, на лестничных площадках  и  даже  в
приемной. От мешков исходил незнакомый запах, и окна везде  были  раскрыты
настежь, но в остальном все было как обычно. Господин Никострат  сидел  за
своим столом и полировал  ногти.  Туманно  ухмыляясь  и  с  очень  неясной
интонацией,  он  дал  мне  понять,  что  о  марсианах  по   долгу   службы
распространяться не имеет права, однако может положительно утверждать, что
к  вопросу  о  пенсии  все  это  вряд  ли  имеет  какое-нибудь  отношение.
Достоверно  только  одно:  пшеницу  в  наших  местах  сеять  отныне  будет
невыгодно,  а  выгодно  будет  сеять  некий  новый  питательный   злак   с
универсальными, как он выразился, свойствами. Вот в этих мешках содержатся
семена, и с сегодняшнего дня их начнут распределять между фермами  округи.
"А откуда мешки?" -  спросил  я.  "Доставлены",  -  ответил  он  веско.  Я
превозмог робость и осведомился, кто их доставил.  "Официальные  лица",  -
сказал он, выбрался из-за стола, извинился и развинченной  своей  походкой
удалился в кабинет мэра. Я зашел в канцелярию и побеседовал с машинистками
и со сторожем. Как это ни странно,  они  подтвердили  почти  все  слухи  о
марсианах, но не оставили у меня впечатление подлинной  информированности.
Ох, уж эти мне слухи! Никто в них не верит,  но  все  их  повторяют.  Дело
доходит до искажения простейших  фактов.  Вот,  например,  Полифем  и  его
взорванные мосты. Что было на самом  деле?  Полифем  явился  на  "пятачок"
первым. Его увидели из окна и пригласили  в  канцелярию  починить  пишущую
машинку. Пока он трудился, развлекая  девиц  рассказами  о  том,  как  ему
оторвало ногу, в  канцелярию  вошел  господин  мэр,  постоял,  послушал  с
задумчивым видом, произнес загадочную фразу: "Да, господа, мосты,  видимо,
сожжены", - и  вернулся  в  свой  кабинет,  откуда  немедленно  потребовал
бутерброды с сардинами и бутылку фаргосского пива. А  Полифем  растолковал
девицам, что мосты обыкновенно уничтожают за собой при  отступлении,  дабы
воспрепятствовать  продвижению  противника.  Остальное  понятно.  Глупость
какая! Я счел своим долгом  объяснить  служащим  мэрии,  что  таинственная
фраза господина мэра означает всего-навсего: решение принято бесповоротно.
Естественно, на всех лицах изобразилось сразу  же  облегчение,  смешанное,
впрочем, с некоторым разочарованием.
     На "пятачке" никого  не  оказалось,  Пандарей  всех  разогнал.  Почти
совсем уже успокоившись, я направился к Ахиллесу рассказать о  новых  моих
приобретениях и прощупать почву относительно  архитектурной  серии:  может
быть, он возьмет гашеную, раз чистую все равно не достать. Ведь  берет  же
он   с   наклейками.   Однако   Ахиллес   тоже   находился   под    гнетом
распространившихся слухов. На мое предложение он  рассеянно  ответил,  что
подумает, и тут же,  сам  того  не  заметив,  подал  мне  блестящую  идею.
"Марсиане, - сказал он, - новая власть. А ты знаешь, Феб, новая  власть  -
новые марки". Я поразился, как эта простая мысль не пришла  мне  в  голову
самому. Действительно, если бы слухи были хоть отчасти верны, то первой же
разумной акцией этих мифических марсиан был бы выпуск новых,  своих  марок
или по крайней мере надпечатывание наших старых. Я торопливо  простился  с
Ахиллесом  и  прямиком  направился  на  почту.  Ну,  конечно  же,  никакой
корреспонденции с новыми марками не поступало и вообще  ничего  нового  на
почте не было. Когда мы, наконец,  отучимся  верить  слухам?  Ведь  хорошо
известно, что Марс обладает чрезвычайно разреженной атмосферой, климат его
чрезмерно суров и почти отсутствует вода, являющаяся основой  всей  жизни.
Мифы о каналах давно и решительно развенчаны, ибо каналы оказались не  чем
иным, как оптическим обманом. Короче говоря, все это напоминает мне панику
в позапрошлом году, когда одноногий Полифем бегал по городу с дробовиком и
кричал, что из столичного зоопарка сбежал гигантский тритон-людоед. Миртил
тогда ухитрился вывезти весь дом  и  не  решался  вернуться  в  город  две
недели.
     Сумеречный разум моих необразованных сограждан, убаюканный монотонной
жизнью, при малейших колебаниях рождает поистине фантастические  призраки.
Наш мир подобен погруженному  в  ночной  сон  курятнику,  где  стоит  лишь
нечаянно коснуться перышка какой-нибудь пеструшки,  дремлющей  на  шестке,
как все приходит в неописуемое волнение, мечется, кудахчет и  разбрасывает
помет во все стороны. А по-моему, жизнь и без того достаточно  беспокойна.
Всем нам следовало бы беречь свои нервы. Я читал,  что  слухи  опасны  для
здоровья в гораздо большей степени, чем даже курение. Автор доказывал  это
с цифрами в руках. Там еще было написано, что сила воздействия панического
слуха прямо пропорциональна невежеству масс,  и  это  верно,  хотя  должен
признаться, что даже самые образованные из нас удивительно легко поддаются
общему настроению и готовы мчаться куда глаза глядят вместе с  обезумевшей
толпой.
     Все это я намерен был рассказать нашим, когда  по  дороге  в  трактир
заметил, что на  "пятачке"  вновь  собралась  толпа.  Я  повернул  туда  и
убедился,  что  слухи  уже  оказали  свое  разрушительное  действие.  Моих
рассуждений и слушать никто не стал.  Все  были  возбуждены  сверх  всякой
меры, а ветераны потрясали оружием,  которое  не  успели  должным  образом
освободить от смазки.  Выяснилось,  что  из  казарм  восемьдесят  восьмого
пехотного  полка  пришли  в  увольнение   солдаты   и   рассказали   нечто
несообразное.
     Позапрошлой ночью полк был поднят по тревоге и в  течение  некоторого
времени,  а  именно  до  утра,  в  полной  боевой  готовности  просидел  в
бронетранспортерах и  грузовиках  на  плацу.  Утром  тревогу  отменили,  и
вчерашний день прошел обычным порядком. Этой ночью все повторилось с  той,
однако, разницей, что  утром  в  казармы  прибыл  на  вертолете  полковник
генерального штаба, приказал выстроить  полк  в  каре  и,  не  вылезая  из
вертолета,  произнес  длинную,  совершенно  непонятную  речь,  после  чего
улетел, и тогда полк почти целиком распустили в увольнение. Надо  сказать,
что солдаты, успевшие уже изрядно подзаправиться у Япета, говорили  крайне
невнятно и то и дело начинали известную неприличную  песню  "Ниоба-Ниобея,
нисколько  не  робея...".  Однако  было  ясно,  что  в   речи   полковника
генерального штаба  о  марсианах  не  было  сказано  ни  слова.  Полковник
говорил, собственно, только о двух вещах - о патриотическом долге  солдата
и о его желудочном соке, причем каким-то неуловимым образом  связывал  эти
два понятия воедино. Сами солдаты во всех этих тонкостях  не  разобрались,
но поняли твердо, что всякий, кто с нынешнего утра будет пойман  сержантом
с жевательной резинкой "нарко" или с сигаретой "опи", немедленно  загремит
в карцер на десять суток и будет там сгноен. Сразу после отлета полковника
командир полка, не распуская каре, приказал младшим офицерам  и  сержантам
произвести в казармах тщательные обыски на предмет изъятия всех сигарет  и
жевательных резинок,  содержащих  тонизирующие  вещества.  Больше  солдаты
ничего не знали, да и знать не хотели. Крепко обняв друг друга  за  плечи,
они с таким угрожающим видом грянули: "Ниоба-Ниобея, скучаю  по  тебе  я",
что мы поспешно расступились и выпустили их.
     Тут Полифем со своим костылем и дробовиком взгромоздился на  скамейку
и заорал, что генералы нас предали, что  кругом  шпионы  и  что  настоящие
патриоты должны сплотиться вокруг  знамени,  поскольку  патриотизм  и  так
далее. Этот Полифем жить не может без патриотизма. Без ноги он жить может,
а вот без патриотизма у него не получается. Когда  он  охрип  и  замолчал,
чтобы перекурить, я попытался  все-таки  как-то  вразумить  наших  и  стал
рассказывать, что жизни на Марсе нет и быть не  может,  все  это  выдумки.
Однако говорить мне опять не  дали.  Сначала  Морфей  сунул  мне  под  нос
утреннюю столичную газету с большой статьей "Есть ли жизнь на  Марсе?".  В
этой статье все прежние научные данные подвергались ироническому сомнению,
а когда я, не растерявшись, попробовал дискутировать, Полифем  протиснулся
ко мне, схватил меня за ворот и грозно захрипел: "Бдительность  усыпляешь,
зараза? Шпион марсианский, дерьмо плешивое! К стенке  тебя!"  Я  не  могу,
когда со мной так обращаются. У меня началось сердцебиение,  и  я  крикнул
полицию. Хулиганство какое! В жизни Полифему этого не прощу. Что  он  себе
воображает! Я вырвался, обозвал его одноногой свиньей и ушел в трактир.
     Приятно  было  убедиться,  что  патриотические  вопли  Полифема  были
противны не только мне. В трактире уже находился  кое-кто  из  наших.  Все
обсели Кронида-архивариуса, поили его по очереди пивом и выпытывали насчет
утреннего посещения марсиан. "Чего  там  марсиане,  -  говорил  Кронид,  с
трудом ворочая белками. - Марсиане как  марсиане.  Одного  зовут  Калханд,
другого Элей, оба южане, с такими вот  носами..."  -  "Ну,  а  машина?"  -
спрашивали его. "Машина как машина, черная, летает...  Нет,  не  вертолет.
Летает,  и все.  Да что  я вам  - летчик?  Откуда я  могу знать,  как  она
летает?.."  Я пообедал, дождался,  пока от него отстанут,  взял две порции
джина и подсел к нему.  "Насчет пенсий ничего нового не слышно?" - спросил
я. Однако Кронид уже ничего не понимал.  Глаза у него слезились, он только
хлопал, как автомат, рюмку за рюмкой и бормотал: "Марсиане  как  марсиане,
один Калханд, другой Элей... Черные, летают... Нет, не дирижабли...  Эбей,
говорю... Не я, а летчик..." Потом он заснул.
     Когда в трактир ввалился Полифем со своей  бандой,  я  демонстративно
пошел домой. Миртил так и не уехал. Он снова разбил свою палатку, сидит  и
варит ужин на газовой плитке. Артемиды дома  не  было,  ушла  куда-то,  не
сказавшись,  а  Гермиона  чистила  ковры.  Чтобы  успокоиться,  я  занялся
реставрацией марок. Приятно все-таки думать, какого мастерства  я  достиг.
Не  знаю,  способен  ли  кто-нибудь  отличить  мой  наведенный   клей   от
настоящего. Во всяком случае, Ахиллес не способен.
     Теперь о сегодняшних газетах. Удивительные нынче  газеты.  Почти  все
полосы заняты рассуждениями различных медиков о разумных режимах  питания.
С  каким-то  противоестественным  негодованием  говорится  о   медицинских
препаратах, содержащих опий, морфий и кофеин. Что же, если у  меня  теперь
заболит печень, я должен терпеть? Ни в одной газете нет филателистического
отдела, о футболе - ни слова, зато все газеты  перепечатывают  гигантскую,
совершенно бессодержательную статью о  значении  желудочного  сока.  Можно
подумать, что я и без них не знаю, какое значение имеет желудочный сок. Ни
одной телеграммы из-за границы, ни слова о последствиях эмбарго  -  завели
глупую дискуссию о пшенице, в пшенице, мол, не хватает витаминов, пшеница,
мол,  слишком  легко  поражается  вредителями,  а  некий  Марсий,  магистр
сельскохозяйственных наук, договорился до того, что  тысячелетняя  история
культивирования пшеницы и других полезных злаков (овса,  кукурузы,  маиса)
является всемирной ошибкой человечества, каковую ошибку, впрочем,  еще  не
поздно исправить. Я в пшенице ничего не понимаю, специалистам  виднее,  но
статья написана в недопустимо критиканском, я бы сказал, в подрывном тоне.
Сразу видно, что этот Марсий типичный южанин, нигилист и крикун.
     Вот уже двенадцать  часов,  а  Артемиды  все  нет.  И  домой  она  не
вернулась, и в саду ее не видно,  а  между  тем  на  улицах  полно  пьяных
солдат. Могла хотя бы  позвонить,  где  находится.  Я  все  жду  -  придет
Гермиона и спросит, что происходит с Артемидой. Представления не имею, как
я буду отвечать. Не люблю я таких разговоров, не выношу.  Спрашивается,  в
кого  у  меня  такая  дочь?  Покойница  была   очень   скромная   женщина,
единственный раз только она увлеклась городским архитектором, но увлечение
это было - две-три записочки, одно письмо. И сам я никогда не был кобелем,
как выразился бы Полифем. До сих пор с ужасом вспоминаю свой визит к мадам
Персефоне. Нет, такое времяпровождение не  для  цивилизованного  человека.
Все-таки любовь, даже самая что ни на есть плотская,  -  это  таинство,  и
заниматься любовью в компании  даже  хорошо  знакомых  и  доброжелательных
людей совсем не так увлекательно, как это описывается в некоторых  книгах.
Упаси бог, я, конечно же, не думаю,  что  моя  Артемида  предается  сейчас
вакхическим пляскам среди  бутылок,  но  она  могла  бы  по  крайней  мере
позвонить. Можно только удивляться глупости моего зятя. Я бы на его  месте
давно вернулся.
     Я совсем уже собрался было закрыть дневник и отправиться спать, когда
в голову мне пришла следующая мысль. А Харон  ведь,  по-видимому,  недаром
так задержался в Марафинах. Страшно подумать, но я, кажется,  догадываюсь,
в чем тут дело. Неужели же  они  решились?  Я  вспоминаю  сейчас  все  эти
сборища под  моей  крышей,  этих  его  странных  приятелей  с  вульгарными
привычками и скверными манерами - какие-то механики  с  грубыми  голосами,
пьющие виски без сельтерской  и  курящие  отвратительные  дешевые  сигары;
какие-то стриженые крикуны с болезненным видом лица, щеголяющие в  джинсах
и пестрых рубахах, никогда  не  вытирающие  ноги  в  передней;  и  все  их
разговоры о всемирном  правительстве,  о  какой-то  технократии,  об  этих
немыслимых "измах", органическое неприятие всего, что гарантирует  мирному
человеку  покой  и  безопасность;  я  вспоминаю  и  понимаю  теперь,   что
произошло. Да, мой зять и его сообщники  были  экстремистами,  и  вот  они
выступили. Все эти  разговоры  о  марсианах  -  это,  конечно,  искаженные
отголоски  истинных   событий.   Заговорщики   всегда   обожали   громкое,
таинственно звучащее слово, и не исключено, что теперь они  называют  себя
"марсианами",  или  каким-нибудь  "обществом  по  благоустройству  планеты
Марс", или, скажем,  "марсианским  возрождением".  Даже  то,  что  магистр
сельскохозяйственных   наук   носит   имя   Марсий,   звучит   для    меня
многозначительно: вполне вероятно,  он  является  главой  переворота.  Что
остается непонятным, так это неприязнь путчистов к пшенице  и  нелепая  их
заинтересованность в желудочном соке.  Наверное,  это  просто  отвлекающий
маневр для того, чтобы сбить с толку общественность.
     Конечно, я плохо разбираюсь в путчах и революциях, мне  трудно  найти
объяснение всему, что сейчас происходит, но я знаю одно. Когда нас  гнали,
как баранов, замерзать в окопах, когда черные рубашки лапали наших жен  на
наших же постелях, где вы были тогда, господа экстремисты? Тоже навешивали
на себя значки и орали: "Да здравствует  вождь!"  Если  вам  так  нравятся
перевороты, почему вы делаете их всегда не вовремя? Кому вы сейчас нужны с
вашими переворотами? Мне? Или Миртилу? Или, может быть,  Ахиллесу?  Почему
вы не оставите нас в покое? Все вы, господа, унтер-офицеры, и ничем вы  не
лучше дурака-патриота