Полифема.
     Экзема, дрянь, замучила. Чешусь  как  обезьяна  на  ярмарке,  никакие
капли не помогают, никакие мази. Врут все аптекари. Никакие лекарства  мне
не нужны. Покой мне нужен, вот что!
     Если у Харона достанет ума не остаться в задних рядах, первый  разряд
мне обеспечен.



                                  5 ИЮНЯ

     Этой ночью спал плохо. Сначала разбудила  Артемида,  которая  явилась
только в час пополуночи. Я совсем решился поговорить с нею  начистоту,  но
ничего не вышло: она меня поцеловала и заперлась в своей спальне. Пришлось
принять  снотворное,  чтобы  успокоиться.  Задремал,  приснилась  какая-то
ерунда. А в четыре часа утра я был опять разбужен, на  этот  раз  Хароном.
Все спят, а он разговаривает громко, на  весь  дом,  словно,  кроме  него,
здесь никого нет. Я накинул халат и вышел в  гостиную.  Господи,  на  него
смотреть было страшно. Я сразу понял, что переворот не удался.
     Он сидел за столом, жадно поедал все,  что  ему  приносила  заспанная
Артемида, и тут же на столе, прямо на скатерти, были разложены замасленные
части какого-то огнестрельного оружия. Он был небрит, глаза  у  него  были
красные, воспаленные, волосы взлохмачены и торчали слипшимися  космами,  и
за едой он чавкал, как золотарь. Он был  без  пиджака  и,  надо  полагать,
именно в таком виде заявился в дом. Ничего в нем не осталось  от  главного
редактора небольшой,  но  респектабельной  газеты.  Сорочка  на  нем  была
разорвана и выпачкана землей, руки грязные, с обломанными  ногтями,  а  на
груди виднелись ужасные вспухшие царапины. Поздороваться  со  мной  он  не
подумал, только глянул сумасшедшими глазами и пробормотал,  давясь  пищей:
"Дождались, сволочи!" Я пропустил это дикое приветствие мимо ушей,  потому
что видел: человек не в себе, но сердце у меня упало, и ноги ослабели так,
что я вынужден был тут же  присесть  на  диван.  И  Артемида  была  сильно
испугана, хотя всячески старалась это скрыть. Но Харон не обращал  на  нее
никакого внимания, а только гаркал на всю округу: "Хлеба!", или:  "Бренди,
черт подери!", или: "Где  горчица,  Арта?  Я  уже  двадцать  раз  просил!"
Никакого разговора в обычном смысле  этого  слова  у  нас  не  получилось.
Тщетно стараясь преодолеть сердцебиение, я спросил Харона, как он съездил.
В ответ он прорычал совершенно невразумительно, что съездил он  по  морде,
да, видно, не тому, кому следовало. Я попытался переменить тему, направить
разговор в более мирное русло и осведомился насчет погоды в Марафинах.  Он
посмотрел на меня, как будто я его смертельно оскорбил, и только  прорычал
в  тарелку:  "Идиоты  безмозглые..."  Решительно   нельзя   было   с   ним
разговаривать. Он все время ругался последними словами - и когда ужинал, и
потом,  когда,  отодвинув  локтем  тарелки,  принялся  ободранными  руками
собирать свое оружие. Хорошо еще, что Гермиона спит  так  крепко,  она  не
присутствовала при этой сцене, она не переносит грубости. Все у него  были
сволочи, и я никак не мог понять, что произошло. В общем выходило так, что
"вся эта сволочь докатилась в своем сволочизме до того, что  теперь  любая
распоследняя сволочь может делать со всей  этой  сволочью  что  угодно,  и
никакая сволочь пальцем не пошевелит, чтобы  помешать  всей  этой  сволочи
заниматься любым дерьмом". Бедняжка Артемида стояла за его  плечом,  ломая
пальцы, и слезы  бежали  по  ее  щекам.  Время  от  времени  она  умоляюще
взглядывала на меня, но что я мог сделать? Мне самому нужна была помощь, у
меня словно пелена какая-то стояла перед глазами от  нервного  напряжения.
Ни на минуту не переставая ругаться, он собрал свое оружие  (это  оказался
современный армейский автомат), вставил обойму и тяжело поднялся на  ноги,
сбросив на пол две тарелки. Артемида, моя бедная девочка,  с  бледным  без
кровинки лицом так и потянулась к нему,  и  тогда  он,  казалось,  немного
смягчился. "Ну-ну, малыш, - сказал он, перестав ругаться и неловко обнимая
ее за плечи, - я мог бы взять тебя с собой, да только  вряд  ли  это  тебя
обрадует. Я ведь знаю тебя как облупленную".
     Даже я ощутил мучительную необходимость, чтобы Артемида нашла  сейчас
какие-то нужные слова. И, словно уловив мою телепатему, девочка, заливаясь
слезами, задала ему главный, по моему мнению вопрос: "Что же теперь с нами
будет?" Я сразу понял, что с Хароновой точки зрения  это  были  совсем  не
самые нужные слова. Он сунул автомат под мышку, похлопал Артемиду по  заду
и, неприятно оскалясь, сказал: "Не  беспокойся,  детка,  ничего  нового  с
тобой не будет", - после чего направился прямо к выходу. Но я не  мог  ему
позволить уйти просто так, не давши  никаких  объяснений.  "Одну  минутку,
Харон, - сказал я, превозмогая слабость. - Что же теперь будет? Что с нами
сделают?" Этот мой единственный вопрос привел его в неописуемую ярость. Он
остановился на пороге, повернулся вполоборота и, как-то болезненно  дергая
коленом, прошипел сквозь зубы следующие  странные  слова:  "Хоть  бы  одна
сволочь спросила, что она  должна  делать.  Так  нет  же,  каждая  сволочь
спрашивает только, что с ней будут делать. Успокойтесь, ваше будет царство
небесное на Земле". После этого он вышел, громко хлопнув дверью,  и  через
минуту на улице заворчал, удаляясь, его автомобиль.
     Следующий час прошел словно в аду. У Артемиды  началось  нечто  вроде
истерики, хотя больше это напоминало приступ неудержимого  бешенства.  Она
перебила всю посуду, оставшуюся на столе, сорвала и швырнула  в  телевизор
скатерть, стучала кулаком в дверь  и  сдавленным  голосом  кричала  что-то
вроде: "Так я для тебя дура?.. Дура я для тебя, да?.. А ты?.. А  ты...  Да
наплевать мне на тебя... Ты как хочешь, и я как хочу!.. Понял?..  Понял?..
Понял?.. Еще прибежишь, еще на коленях!.." Наверное,  надо  было  дать  ей
воды, отшлепать ее по щекам и все такое,  но  сам  я  был  распростерт  на
диване, и не было никого, кто бы принес мне таблетку  валидола.  Кончилось
тем, что Артемида умчалась к себе, не обратив на меня никакого внимания, а
я,  отлежавшись  немного,  дополз  до  кровати  и   забылся   в   каком-то
полуобмороке.
     Утро выдалось пасмурное,  дождливое.  (Температура  плюс  семнадцать,
облачность десять баллов, ветра нет.) Объяснение Артемиды с  Гермионой  по
поводу беспорядка в гостиной я, к счастью, проспал. Знаю только,  что  был
скандал и обе ходят надутые. На лице Гермионы, когда  она  подавала  кофе,
явственно обозначилось  намерение  закатить  выговор  и  мне,  однако  она
промолчала. Вероятно, я очень плохо выгляжу, а она женщина добрая, за  что
я ее и ценю. После кофе я собрался было с силами сходить на "пятачок",  но
тут является мальчишка-рассыльный и приносит мне так называемую  повестку,
подписанную Полифемом. Оказывается, я рядовой член "Добровольной Городской
Антимарсианской Дружины", и мне уже предписывается "прибыть к десяти часам
утра на площадь Согласия, имея при себе огнестрельное либо холодное оружие
и  запас  пищи  на  три  дня".  Да  что  я  ему,  молокосос  какой-нибудь?
Разумеется, я из принципа никуда не пошел. От  Миртила,  который  все  еще
живет в палатке, я узнал, что с самого рассвета в мэрию прибывают фермеры,
забирают там мешки с семенами нового злака и везут  их  к  себе  на  поля.
Якобы урожай пшеницы, обреченный на уничтожение, скупается  правительством
на корню на выгодных условиях, вручается также задаток  за  урожай  нового
злака. Фермеры подозревают во  всем  этом  очередную  аграрную  аферу,  но
поскольку с них не требуют ни денег, ни письменных обязательств, не знают,
что и подумать. Миртил уверяет (меня!), что никаких марсианцев нет, потому
что жизнь на Марсе невозможна, а  есть  просто  новая  аграрная  политика.
Однако выехать из города он готов в любой момент и на всякий  случай  тоже
взял себе мешок семян. В газетах, как и вчера, одна пшеница  и  желудочный
сок. Если так пойдет дальше, я откажусь  от  подписки.  По  радио  -  тоже
пшеница и желудочный сок, я уже не включаю, а смотрю только телевизор, где
все как было до путча. Господин  Никострат  приехал  на  машине,  Артемида
выскочила ему навстречу, и они укатили. Не желаю  об  этом  думать.  Может
быть, это судьба в конце концов.
     Поскольку болтовня о пшенице и этом желудочном соке не  прекращается,
путч,  по-видимому,  все-таки  удался.  Харон  же,  по  свойственной   ему
неуживчивости,  не  получил  того,  на  что  рассчитывал,  со  всеми   там
рассорился и оказался в оппозиции. Боюсь, что из-за него у нас  еще  будут
неприятности. Когда такие сумасшедшие, как Харон, берутся за автомат,  они
стреляют. Боже мой, настанет ли когда-нибудь время, когда у меня не  будет
неприятностей?



                                  6 ИЮНЯ

     Температура  плюс  шестнадцать,  облачность  девять   баллов,   ветер
юго-западный, шесть метров в секунду. Исправил анемометр.
     Экзема совсем замучила,  приходится  бинтовать  руки.  Вдобавок  ноют
обмороженные уши - наверное, к перемене погоды.
     Марсиане так марсиане. Надоело мне об этом спорить.



                                  7 ИЮНЯ

     Глаз до сих пор болит, заплыл и ничего  не  видит.  Хорошо,  что  это
левый глаз. Примочки Ахиллеса помогают лишь отчасти. Ахиллес говорит,  что
синяк будет  заметен  не  менее  недели.  Сейчас  он  красно-синий,  потом
сделается зеленым, потом  пожелтеет  и  исчезнет  совсем.  Какая  все-таки
жестокость, какое бескультурье!  Ударить  пожилого  человека,  всего  лишь
собиравшегося задать невинный вопрос. Если марсиане начинают с этого, то я
не знаю, чем они кончат. И  жаловаться  некому,  одно  только  и  остается
делать - ждать прояснения обстановки. Глаз так  болит,  что  страшно  даже
вспомнить, как я радовался сегодняшнему  безмятежному  утру.  (Температура
плюс двадцать, облачность ноль баллов, ветер южный, один метр в секунду.)
     Когда,  позавтракав,  я  поднялся   на   чердак,   чтобы   произвести
метеорологические наблюдения, я с некоторым удивлением заметил,  что  поля
за городом приняли определенно синеватый  оттенок.  Вдали  поля  до  такой
степени сливались с лазурью неба, что линия  горизонта  как  таковая  была
совершенно размыта, хотя прозрачность воздуха была очень хороша  и  всякая
дымка отсутствовала.  Эти  новые  марсианские  семена  взошли  удивительно
быстро. Надо  ожидать,  что  не  сегодня-завтра  они  окончательно  забьют
пшеницу.
     Придя на площадь, я обнаружил, что почти все наши, а  также  огромное
количество прочих обывателей, которым надлежало бы быть сейчас на  работе,
фермеры, а  также  школьники,  которым  надлежало  бы  заниматься  играми,
столпились вокруг  трех  больших  автофургонов,  украшенных  разноцветными
плакатами и рекламными картинками. Я подумал было, что это бродячий  цирк,
тем более что рекламы предлагали полюбоваться несравненными  канатоходцами
и другими обыкновенными героями манежа, однако Морфей, стоявший здесь  уже
давно, объяснил мне, что никакой это  не  цирк,  а  передвижные  донорские
пункты. Внутри там помещаются специальные насосы с кишками, и  при  каждом
насосе сидит здоровенный детина в докторском  халате,  который  предлагает
каждому, кто заходит, отсосать излишки, и дает удивительную цену:  пятерку
за  стакан.  "Какие  излишки?"  -  спросил  я.  Оказалось,   что   излишки
желудочного сока. Весь мир помешался на желудочном соке.
     "Неужели это марсиане?" - спросил я. "Какие там  марсиане,  -  сказал
Морфей. - Здоровенные волосатые парни. Один кривой". "Ну  и  что  же,  что
кривой? - естественно, возразил я. - Представитель любой расы, будь то  на
Земле или на Марсе, если ему повредят один глаз, становится кривым". Тогда
я еще не знал, что  эти  мои  слова  являются  пророчеством.  Просто  меня
раздражало самомнение Морфея. "В жизни не слыхал о  кривых  марсианах",  -
заявил он.
     Публика вокруг прислушивалась к нашему разговору,  и  он  в  приступе
тщеславия   счел   необходимым   поддержать   свое   сомнительное   реноме
дискуссионера. А ведь ничего в этом предмете не смыслит! "Никакие  это  не
марсиане, - заявляет он. - Обыкновенные ребята  из  столичных  пригородов.
Там таких дюжина на каждый трактир". - "Наши сведения  о  Марсе  настолько
скудны, - спокойно говорю я, - что предположение, будто марсиане похожи на
парней из пригородных трактиров, во всяком случае, не противоречит никакой
научной истине". - "Это точно,  -  вмешивается  стоящий  рядом  незнакомый
фермер.      -      Это      вы      очень      убедительно       сказали,
господин-не-знаю-как-вас-величать.  У  этого  кривого  руки  по  локоть  в
татуировке, и все голые бабы. Как засучил он рукава, да как подошел ко мне
с этой кишкой - нет, думаю, ни к чему нам это". - "Так что  говорит  наука
насчет татуировки у марсиан?" - ехидно спрашивает  Морфей.  Это  он  хотел
меня уколоть. Дешевый прием, от него так и  разит  парикмахерской.  Такими
штучками меня не собьешь. "Профессор Зефир, - - говорю я, глядя ему  прямо
в глаза, - главный астроном Марафинской обсерватории, ни в одной из  своих
многочисленных статей не отрицает  такого  обыкновения  у  марсиан".  "Это
точно, - подтверждает фермер. - Они в очках, им виднее". И Морфею пришлось
все это проглотить. Он пришипился и  со  словами:  "Пива  выпить..."  стал
выбираться из толпы, а я остался ждать, что будет дальше.
     Некоторое время ничего не было. Все только  стояли,  глазели  и  тихо
переговаривались. Фермеры да  торговцы  -  нерешительный  народ.  Потом  в
первых рядах произошло движение. Какой-то сельский житель сорвал  вдруг  с
себя соломенную шляпу,  с  размаху  ударил  ее  себе  под  ноги  и  громко
закричал: "Эх! Пять монет - тоже деньги, не так, что  ли?"  Произнеся  эти
слова  он  решительно  поднялся  по  ступенькам  деревянной  лестнички   и
просунулся в дверь  фургона,  так  что  нам  осталась  видна  лишь  задняя
половина его туловища, вся в пыли и в репьях. Что он там говорил и  о  чем
спрашивал - за дальностью расстояния осталось неизвестным. Я видел только,
что вначале поза его  была  напряженной,  затем  он  как  бы  расслабился,
принялся переступать ногами, сунул руки  в  карманы  и,  подавшись  назад,
покачал головой. Затем он, ни на кого не  глядя,  осторожно  опустился  на
землю, подобрал свою шляпу и, тщательно отряхнув ее от  пыли,  смешался  с
толпой. В двери же фургона возник  человек  действительно  очень  большого
роста и действительно кривой на один глаз. Если бы не белый халат,  он  со
своей  черной  повязкой  через  лицо,  небритой   щетиной   и   волосатыми
татуированными руками вполне сошел бы  за  преступного  обитателя  трущоб.
Мрачно оглядев нас, он  неторопливо  опустил  завернутые  рукава,  вытащил
сигарету и, закурив, произнес грубым голосом: "А ну,  заходи!  Пять  монет
дается. За каждый стаканчик пять монет. Деньги ведь! Наличными. Ты за пять
монет сколько горб ломать должен? А здесь проглотил кишку, и вся  недолга!
Ну?!" Я смотрел на него и не мог надивиться близорукости администрации. Да
как же можно  рассчитывать,  что  обыватель,  и  даже  фермер,  согласится
доверить свой организм такому громиле? Я выбрался  из  толпы  и  пошел  на
"пятачок".
     Все наши были уже там, все с дробовиками,  а  некоторые  и  с  белыми
повязками на рукавах. Полифем напялил старую военную фуражку и,  обливаясь
потом, произносил речь. У него выходило, что злодеяния марсиан  стали  уже
абсолютно нестерпимыми, и что все патриоты стонут и обливаются кровью  под
их игом, и что пришла, наконец, пора дать настоящий отпор. А виною  всему,
утверждал  Полифем,  являются  дезертиры  и  предатели  вроде  толстозадых
зажравшихся генералов, аптекаря Ахиллеса, труса Миртила и этого отступника
Аполлона.
     В глазах у  меня  потемнело,  когда  я  услыхал  последние  слова.  Я
совершенно потерял дар речи и опомнился только, заметив, что никто,  кроме
меня, Полифема не слушает. Все, оказывается, слушали не одноногого дурака,
а Силена, который только что вернулся из мэрии и рассказывал, будто налоги
впредь будут взиматься исключительно желудочным соком  и  что  из  Марафин
пришло указание, приравнивающее отныне желудочный сок к  обычным  денежным
единицам. Желудочный сок якобы  будет  теперь  иметь  хождение  наравне  с
деньгами и все банки и  сберегательные  кассы  готовы  обменивать  его  на
валюту. Желчный Парал сейчас же заметил: "Окончательно докатились. Золотой
запасец  порастранжирили  и  теперь  желудочным  соком  деньги  обеспечить
пытаются". - "Как же это так? - сказал Димант. - Не понимаю. Это  что  же,
теперь нужно будет посуду специальную заводить, вроде кошельков? А если  я
им воды вместо сока принесу?" "Слушай, Силен, - сказал Морфей.  -  Я  тебе
десятку должен. Соком возьмешь?" Очень он оживился,  вечно  ему  денег  не
хватало на  выпивку,  вечно  он  пил  за  чужой  счет.  "Хорошие  времена,
старички! - воскликнул он. - Захочется мне, например, выпить, иду это я  в
банк, выделяю им излишки, получаю наличными и - в  трактир".  Тут  Полифем
снова заорал. "Купили вас! - орал он. - Продались марсианам за  желудочный
сок! Вы тут продались, а они вон  по  городу  разъезжают,  как  по  своему
Марсу!"
     И  действительно,  через  площадь  медленно  и  совсем  не  производя
никакого шума двигалась очень странная машина  черного  цвета,  словно  бы
вовсе без колес, без окон и без дверей. За нею с криками и свистом  бежали
мальчишки, некоторые  пытались  прицепиться  к  ней  сзади,  но  она  была
совершенно гладкая, как рояль, и прицепиться им  было  не  за  что.  Очень
необычная машина. "Неужели она действительно марсианская?"  -  спросил  я.
"Ну, а чья же еще? - раздраженно сказал Полифем. - Твоя, что  ли?"  "Никто
не говорит, что моя, - возразил я ему. - Мало ли машин на  свете,  что  же
они все марсианские?" - "А я и не говорю, что все, требуха  ты  старая!  -
заорал Полифем. - Я говорю, марсиане, гады, разъезжают по  городу,  как  у
себя дома! А вы тут все продались!"  Я  только  пожал  плечами,  не  желая
связываться, а Силен очень рассудительно ответил ему: "Извини, Полифем, но
твои крики начинают меня утомлять. И не  одного  меня.  По-моему,  мы  все
исполнили свой долг. Мы вступили в дружину, мы почистили  оружие,  что  же
еще, спрашивается?"  -  "Патрули!  Патрули  нужны!  -  с  надрывом  сказал
Полифем. - Дороги надо перекрывать! Не пропускать марсиан в город!" -  "Да
как же ты их не пропустишь?" - "Да черт бы  тебя  подрал,  Силен!  Как  не
пропустишь? Очень просто! Стой, кто идет? Буду стрелять! И пали!" Не  могу
я этого слушать. Не человек, а казарма. "Ну, может,  создадим  патрули?  -
сказал Димант. - Трудно нам, что ли?" - "Это не наше  дело,  -  решительно
сказал я. - Пусть вот Силен подтвердит, что это  незаконно.  На  это  есть
армия. Пускай она и занимается патрулями и всякой стрельбой".
     Не выношу я этих военных игр и в особенности, если командует Полифем.
Садизм какой-то. Были, помню, у нас в городе противоатомные учения, так он
для  полной  имитации  разбросал  везде  дымовые  шашки,  чтобы  никто  не
манкировал противогазами. Сколько людей отравилось - это же кошмар. Он  же
унтер-офицер, ему ничего поручать нельзя. Или однажды приперся в школу  на
урок гимнастики, преподавателя изругал последними словами  и  принялся  на
своей ноге показывать ребятишкам строевой шаг. Ведь  если  его  в  патруль
поставить, он будет палить из своего дробовика по каждому,  пока  в  город
продовольствие подвозить  не  перестанут.  Он  и  по  марсианам,  пожалуй,
шарахнет, чего доброго, а те в отместку возьмут и город  сожгут.  Но  наше
старичье  как  дети,  ей-богу.  В  патрули  так  в   патрули.   Плюнул   я
демонстративно и пошел в мэрию.
     Господин Никострат  полировал  ногти  и  на  мои  стесненные  вопросы
ответил примерно так. Финансовая политика правительства в  новых  условиях
несколько меняется. Большую роль в денежном обращении будет теперь  играть
так называемый желудочный сок. Следует  ожидать,