время, в конце нашего века, у  нас  на  Земле  живые
существа, воззвавшие к человеку о помощи и милосердии, не только не обрели
ни милосердия, ни помощи, но сделались объектом травли, запугивания и даже
активного физического воздействия самого  варварского  толка.  Я  не  хочу
называть имен, но они били их граблями, они дико кричали на них, они  даже
пытались давить их глайдерами. Я никогда не поверила бы этому, если бы  не
видела своими глазами. Вам знакомо такое понятие - дикость?  Так  вот  это
была дикость! Мне стыдно.
     Она замолчала, не  сводя  с  Тойво  пронзительного  взгляда  свирепых
угольно-черных очень молодых глаз. Она ждала ответа, и Тойво пробормотал:
     - Вы позволите мне вынести для вас кресло?
     - Не  позволю,  -  сказала  она.  -  Я  не  собираюсь  здесь  с  вами
рассиживаться. Я желала бы услышать ваше мнение о  том,  что  произошло  с
людьми в этом поселке. Ваше профессиональное  мнение.  Вы  кто?  Социолог?
Педагог? Психолог? Так вот, извольте объяснить! Поймите, речь  идет  не  о
каких-то там санкциях. Но мы должны понять, как это могло  случиться,  что
люди,  еще  вчера  цивилизованные,  воспитанные...  Я  бы  даже   сказала,
прекрасные люди!.. Сегодня вдруг теряют человеческий облик! Вы знаете, чем
отличается человек от всех других существ в мире?
     - Э... разумностью? - предположил Тойво.
     - Нет, мой дорогой! Милосердием! Ми-ло-сер-ди-ем!
     - Ну безусловно, - сказал Тойво. - Но откуда же следует, что давешние
эти существа нуждались именно в милосердии?
     Она посмотрела на него с отвращением.
     - Вы сами-то видели их? - спросила она.
     - Нет.
     - Так как же вы беретесь об этом судить?
     - Я не берусь судить, - сказал Тойво. - Я как  раз  хочу  установить,
чего они хотели...
     - По-моему, я вам довольно ясно сказала, что эти  животные  существа,
эти бедняги искали у нас помощи! Они находились на краю гибели! Они должны
были вот-вот погибнуть! Они же ведь погибли, вы что же, не  знаете  этого?
На моих глазах они умирали и превращались в ничто, в прах, и я  ничего  не
могла поделать - я балерина, я не биолог,  не  врач.  Я  звала,  но  разве
кто-нибудь мог меня услышать в этом  шабаше,  в  этом  разгуле  дикости  и
жестокости? А потом, когда помощь наконец прибыла, было уже поздно, никого
не осталось в живых. Никого! А эти дикари... Я не знаю, как  объяснить  их
поведение... Может быть, это был массовый психоз... отравление... Я всегда
была против употребления в пищу грибов...  Наверное,  придя  в  себя,  они
устыдились и разбежались кто-куда! Вы нашли их?
     - Да, - сказал Тойво.
     - Вы говорили с ними?
     - Да. С некоторыми. Не со всеми.
     - Так скажите же мне, что с ними произошло? Какие ваши  выводы,  хотя
бы предварительные?..
     - Видите ли... сударыня...
     - Вы можете называть меня Альбиной.
     - Благодарю вас. Видите ли, в чем дело... Дело в том, что,  насколько
мы можем судить, большинство ваших соседей восприняли  это  нашест...  это
событие несколько иначе, чем вы.
     - Естественно! - высокомерно  произнесла  Альбина.  -  Я  это  видела
своими глазами!
     - Нет-нет. Я хочу сказать: они испугались. Они до смерти  испугались.
Они себя не помнили от ужаса. Они даже боятся  сюда  вернуться.  Некоторые
вообще хотят бежать с Земли после пережитого. И насколько я понимаю, вы  -
единственный человек, услышавший мольбы о помощи...
     Она слушала величественно, но внимательно.
     - Что же, - проговорила  она.  -  По-видимому,  им  так  стыдно,  что
приходится ссылаться на страх... Не верьте им, мой дорогой, не верьте! Это
самая  примитивная,  самая  постыдная  ксенофобия...   Наподобие   расовых
предрассудков. Я помню, в детстве я истерически боялась пауков  и  змей...
Здесь - то же самое.
     Очень может быть. Но вот что мне хотелось бы все-таки  уточнить.  Они
просили о помощи, эти существа. Они нуждались в милосердии. Но в  чем  это
выражалось? Ведь, насколько я понимаю, они не говорили, не стонали даже...
     - Дорогой мой, они были больны, они умирали! Ну и  что  же,  что  они
умирали молча? Выброшенный на сушу  дельфинчик  тоже  ведь  не  издает  ни
звука... во всяком случае, мы его не слышим... но ведь нам понятно, что он
нуждается в помощи, и мы спешим на помощь... Вот идет мальчик,  вы  отсюда
не  слышите,  что  он  говорит,  но  вам  понятно,  что  он  бодр,  весел,
счастлив...
     От коттеджа N 6 к ним приближался Кир, и он  действительно  был  явно
бодр, весел и счастлив. Базиль, шагавший рядом с ним,  почтительно  нес  в
руках  большую  черную  модель  античной  галеры   и,   кажется,   задавал
соответствующие вопросы, а Кир  отвечал  ему,  показывая  руками  какие-то
размеры, какие-то формы, какие-то сложные взаимодействия. Похоже, Базиль и
сам был большим любителем-моделистом античных галер.
     - Позвольте, - произнесла Альбина, приглядевшись. - Но это же Кир!
     - Да, - сказал Тойво. - Он вернулся за своей моделью.
     - Кир добрый мальчик, - заявила Альбина.  -  Но  отец  его  вел  себя
омерзительно... Здравствуй, Кир!
     Увлеченный Кир только теперь заметил ее, остановился и робко  сказал:
"Доброе утро..." Оживление исчезло с его лица.  Как,  впрочем,  и  с  лица
Базиля.
     - Как себя чувствует твоя мама? - осведомилась Альбина.
     - Спасибо. Она спит.
     - А папа? Где твой отец, Кир? Он где-нибудь здесь?
     Кир молча покрутил головой и насупился.
     А ты все время оставался здесь? - с восхищением  воскликнула  Альбина
победоносно посмотрела на Тойво.
     - Он вернулся за своей моделью, - напомнил тот.
     - Это все равно. Ты ведь не побоялся сюда вернуться, Кир?
     - Да чего их бояться-то, бабушка Альбина? -  сердито  проворчал  Кир,
бочком-бочком целясь обойти ее стороной.
     - Не знаю, не знаю, - сказала Альбина  сварливо.  -  Вот  папа  твой,
например...
     - Папа не испугался ничуть. Вернее, он испугался, но только за маму и
за меня. Просто в этой суматохе он не понял, какие они добрые...
     - Не добрые, а несчастные! - поправила его Альбина.
     - Да какие несчастные, бабушка  Альбина?  -  возмутился  Кир,  смешно
разводя руки жестом неумелого трагика. - Они же  веселые,  они  же  играть
хотели! Они же так и ластились!
     Бабушка Альбина снисходительно улыбалась.

                                - - - - -

     Не  могу  удержаться  от  того,  чтобы  не  подчеркнуть   сейчас   же
обстоятельство, очень характеризующее Тойво Глумова как работника. Будь на
его месте зеленый стажер, он после беседы с Дуремаром решил  бы,  что  тот
темнит и путает и что картина в общем и  целом  совершенно  ясна:  Флеминг
создал эмбриофор нового  типа,  чудовища  его  вырвались  на  волю,  можно
благополучно отправляться досыпать, а поутру доложить начальству.
     Опытный работник, например Сандро Мтбевари, тоже не стал бы распивать
с Базилем кофе: эмбриофор нового типа - это не  шутка,  он  бы  немедленно
разослал двадцать пять запросов  во  все  мыслимые  инстанции,  а  сам  бы
кинулся в Нижнюю Пешу брать за хрип Флеминговских хулиганов и разгильдяев,
пока они не приготовились там строить из себя оскорбленную невинность.
     Тойво Глумов не двинулся с места. Почему? Он почуял  запах  серы.  Не
запах даже - так, легкий запашок. Небывалый эмбриофор?  Да,  конечно,  это
серьезно. Но это не запах серы. Истерическая  паника?  Ближе.  Существенно
теплее. Но самое главное - странная старушка из коттеджа N 1. Вот! Паника,
истерика, бегство, аварийщики, а она просит не  галдеть  и  не  мешать  ей
спать. Вот это уже не поддавалось традиционным  объяснениям.  Тойво  и  не
пытался это объяснить. Он просто остался дожидаться, пока она не  встанет,
чтобы задать ей несколько вопросов. Он остался и был  вознагражден.  "Если
бы не вздумалось мне позавтракать с Базилем, -  рассказывал  он  потом,  -
если бы я отправился к вам на  доклад  сразу  же  после  интервью  с  этим
Толстовым, я бы так и остался под впечатлением,  будто  в  Малой  Пеше  не
произошло ничего загадочного, кроме  дикой  паники,  вызванной  нашествием
искусственных животных. И тут появились мальчик Кир и  бабушка  Альбина  и
внесли существенный диссонанс в эту стройную, но примитивную схему..."
     "Вздумалось позавтракать" - так он выразился. Скорее всего, для того,
чтобы не тратить время на попытки выразить словами те смутные и  тревожные
ощущения, которые и заставили его задержаться.

                                - - - - -

     МАЛАЯ ПЕША. ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, 8 ЧАСОВ УТРА.
     Кир с галерой на руках кое-как втиснулся в кабину нуль-Т  и  исчез  в
свой Петрозаводск. Базиль снял свою чудовищную куртку, повалился на  траву
в тенечке и, кажется, задремал. Бабушка Альбина уплыла в коттедж N 1.
     Тойво не стал заходить в павильон, он просто сел на траву, скрестивши
ноги, и стал ждать.
     В Малой Пеше ничего особенного не происходило. Чугунный  Юрген  время
от времени взревывал из своего коттеджа N 7 - что-то насчет погоды, что-то
насчет реки и что-то насчет отпуска. Альбина,  по-прежнему  вся  в  белом,
появилась у себя на веранде  и  уселась  под  тентом.  Донесся  ее  голос,
мелодичный и негромкий, - видимо, она разговаривала по телефону. Несколько
раз в поле зрения появлялся Дуремар Толстов. Он сновал  между  коттеджами,
то и дело приседая на корточки,  разглядывая  землю,  зарывался  в  кусты,
иногда даже перемещался на четвереньках.
     В половине восьмого Тойво поднялся, вошел в клуб и связался по  видео
с мамой. Обычный контрольный звонок. Он опасался,  что  день  будет  очень
занят  и другого  времени  позвонить не найдется.  Они поговорили о том  о
сем... Тойво рассказал, что встретил здесь престарелую балерину  по  имени
Альбина. Не та ли это Альбина Великая, о которой ему все уши прожужжали  в
детстве? Они обсудили этот вопрос  и  пришли  к  выводу,  что  это  вполне
возможно, а вообще-то была еще  одна  великая  балерина  Альбина,  лет  на
пятьдесят старше Альбины Великой... Потом они распрощались до завтра.
     Снаружи донесся зычный рев: "А раки? Лева, раки же..."
     Лева  Толстов  быстрым  шагом  приближался   к   клубу,   раздраженно
отмахиваясь левой рукой; правой он прижимал к  груди  какой-то  объемистый
пакет.  У  входа  в  павильон  он  приостановился  и  визгливым  фальцетом
прозвонил в сторону коттеджа N 7: "Да вернусь я! Скоро!" Тут  он  заметил,
что Тойво смотрит на него, и объяснил, словно бы извиняясь:
     - На редкость странная история. Надо все-таки разобраться.
     Он скрылся в кабине нуль-Т, и  еще  некоторое  время  не  происходило
совсем ничего. Тойво решил ждать до восьми часов.
     Без пяти восемь из-за леса вынырнул глайдер, сделал несколько  кругов
над Малой Пешей, постепенно снижаясь, и мягко сел перед коттеджем N10, тем
самым, где, судя по  обстановке,  обитала  семья  живописца.  Из  глайдера
выпрыгнул рослый  мужчина,  легко  взбежал  по  ступенькам  на  веранду  и
крикнул, обернувшись: "Все в порядке! Никого и ничего!" Пока Тойво  шел  к
ним через  площадь,  из  глайдера  вышла  молоденькая  женщина  с  коротко
остриженными волосами, в фиолетовой хламидке  выше  колен.  Она  не  стала
подниматься на крыльцо, она осталась стоять возле глайдера, держась  рукой
за дверцу.
     Как выяснилось, живописцем в этой семье  была  как  раз  женщина,  ее
звали Зося Лядова, и  это  ее  автопортрет,  оказывается,  Тойво  видел  в
коттедже у Ярыгиных. Было ей лет  двадцать  пять  -  двадцать  шесть,  она
училась в Академии, в студии Комовского-Корсакова и  ничего  значительного
пока  еще  не  создала.  Она  была  красива,   гораздо   красивее   своего
автопортрета. Чем-то она напомнила Тойво его Асю, правда никогда  в  жизни
не видел он свою Асю такой напуганной.
     А  мужчину  звали  Олег  Олегович  Панкратов  и   был   он   лектором
Сыктывкарского учебного округа, а до того, на  протяжении  почти  тридцати
лет, был астроархеологом, работал в группе Фокина, участвовал в экспедиции
на Кала-и-Муг (она же "парадоксальная планета Морохаси") и вообще  повидал
белый свет, а равно и черный, серый и всяких иных цветов. Очень спокойный,
даже несколько флегматичный мужчина, руки, как лопаты, надежный,  прочный,
основательный, бульдозером не сдвинешь, и лицом  при  этом  бел  и  румян,
синие глаза, нос картофелиной и русая бородища, как у Ильи Муромца...
     И ничего удивительного не было в том, что  во  время  ночных  событий
супруги вели себя совершенно по-разному.  Олег  Олегович  при  виде  живых
мешков, лезущих в окно спальни, удивился, конечно, но никакого  испуга  не
испытал. Может быть, потому что сразу  вспомнил  о  филиальчике  в  Нижней
Пеше, куда он в свое время несколько раз наведывался, да и сам вид чудовищ
не вызвал в нем ощущения  опасности.  Гадливость  -  вот  что  он  испытал
главным образом. Гадливость и отвращение,  но  никак  не  страх.  Упершись
ладонями, он не впустил эти мешки в спальню, выпихнул их обратно в сад,  и
это было противно, скользко, липко, они  были  неприятно  податливо-упруги
под  ладонями,  эти  мешки,  больше  всего  они  напоминали   внутренности
какого-то огромного животного. Он  тогда  заметался  по  спальне,  пытаясь
сообразить, чем вытереть руки, но тут на веранде  закричала  Зося,  и  ему
стало не до брезгливости...
     Да, все мы вели себя не лучшим образом, но все-таки распускаться так,
как некоторые, нельзя. Ведь до сих пор кое-кто не  может  в  себя  прийти.
Фролова нам пришлось уложить в больницу прямо  в  Суле,  его  отдирали  от
глайдера по частям, совершенно потерял себя... А Григоряны с детьми в Суле
и  задерживаться  не  стали,  бросились  в  нуль-кабину  все  вчетвером  и
отправились прямо в  Мирза-Чарле.  Григорян  крикнул  на  прощанье:  "Куда
угодно, только бы подальше и навсегда!.."
     А Зося вот Григорянов понимала очень хорошо. Ей  лично  такого  ужаса
никогда испытывать не приходилось. И совсем не в том было дело, опасны эти
животные или нет. "Если нас всех  гнал  ужас...  Не  вмешивайся,  Олег,  я
говорю о нас, простых, неподготовленных людях, а не о таких громобоях, как
ты... Если нас всех гнал ужас, то вовсе не потому,  что  мы  боялись  быть
съеденными, задушенными, заживо переваренными и все такое  прочее...  Нет,
это было совсем другое ощущение!" Зося затруднялось  охарактеризовать  это
ощущение сколько-нибудь точно. Наиболее удобопонятной оказалась  такая  ее
формулировка: это был не ужас, это было ощущение  полной  несовместимости,
невозможности  пребывания  в  одном  объеме  с  этими  тварями.  Но  самым
интересным в ее рассказе было совсем другое.
     Оказывается, они  были  еще  и  прекрасны,  эти  чудовища!  Они  были
настолько   страшны   и   отвратны,   что   представлялись   своего   рода
совершенством.  Совершенством  безобразия.  Эстетический   стык   идеально
безобразного и идеально прекрасного. Где-то  когда-то  было  сказано,  что
идеальное безобразие якобы  должно  вызывать  в  нас  те  же  эстетические
ощущения, что и идеальная красота. До вчерашней ночи это  всегда  казалось
ей парадоксом. А это не парадокс! Либо она такой уж испорченный человек?..
     Она показала Тойво свои зарисовки, сделанные  по  памяти  спустя  два
часа после паники. Они с Олегом заняли какой-то пустующий домик в Суле,  и
сначала  Олег  отпаивал  ее  тоником  и   пытался   привести   в   чувство
психомассажем, но это все не помогло, и тогда она  схватила  лист  бумаги,
какое-то отвратительное стило, жесткое, корявое, и стала торопливо,  линия
за линией, тень за тенью, переносить на бумагу то,  что  кошмаром  маячило
перед глазами, заслоняя реальный мир...
     Ничего особенного  на  рисунках  не  обнаруживалось.  Паутина  линий,
угадываются знакомые предметы: перила веранды, стол, кусты, а поверх всего
- размытые тени неопределенных очертаний. Впрочем,  рисунки  эти  вызывали
какое-то ощущение тревоги,  неустроенности,  неудобства...  Олег  Олегович
находил, что в них что-то есть, хотя, на  его  взгляд,  все  было  гораздо
проще   и   противнее.   Впрочем,   он   далек    от    искусства.    Так,
неквалифицированный потребитель, не более...
     Он спросил Тойво, что удалось  обнаружить.  Тойво  изложил  ему  свои
предположения: Флеминг, Нижняя Пеша, эмбриофор нового типа  и  так  далее.
Панкратов покивал, соглашаясь, а потом сообщил с некоторой грустью, что во
всей этой истории его более всего огорчает... Как бы это  выразиться?  Ну,
чрезмерная нервность нынешнего землежителя. Ведь все  же  удрали,  ну  как
один! Хоть кто-нибудь бы  заинтересовался,  полюбопытствовал  бы...  Тойво
вступился за честь нынешнего землежителя и рассказал про бабушку Альбину и
про мальчика Кира.
     Олег Олегович оживился необычайно. Он хлопал  своими  лопатообразными
ладонями по подлокотникам кресла и по столу, он победоносно взглядывал  то
на Тойво, то на свою Зосю и, похохатывая, восклицал: "Ай да Кирюха! Ай  да
молодец! Я всегда говорил, что из него будет толк... Но какова  Альбина-то
наша! Вот вам и цирлих-манирлих..." На это Зося запальчиво  объявила,  что
ничего удивительного здесь нет, старые и малые  всегда  были  одного  поля
ягоды..." И космопроходцы! - воскликнул Олег Олегович.  -  Не  забудь  про
космопроходцев, любимка моя!.." Они препирались полусерьезно, полушутливо,
как вдруг произошел маленький инцидент.
     Олег Олегович, слушавший свою любимицу  с  улыбкой  от  уха  до  уха,
улыбаться вдруг перестал,  и  выражение  веселья  на  лице  его  сменилось
выражение озадаченности, словно что-то потрясло его до глубины души. Тойво
проследил направление его взгляда и увидел: в дверях  своего  коттеджа  N7
стоит, прислонившись плечом, безутешный и разочарованный Эрнст Юрген,  уже
не в крабораколовном скафандре своем, а в просторном бежевом костюме, и  в
одной руке у него плоская  банка  с  пивом,  а  в  другой  -  колоссальной
бутерброд с чем-то красно-белом, и он подносит ко рту  то  одну  руку,  то
другую, и жует, и глотает, и неотрывно глядит при этом  через  площадь  на
вход в клуб.
     - А вот и Эрнст! - воскликнула Зося. - А ты говоришь!
     - С ума сойти! - медленно произнес Олег Олегович все с тем же  крайне
озадаченным видом.
     - Эрнст, как видишь, тоже не испугался, - сказала  ему  Зося  не  без
яду.
     - Вижу, - согласился Олег Олегович.
     Что-то он знал про этого  Эрнста  Юргена,  никак  он  не  ожидал  его
увидеть здесь после вчерашнего. Нечего было  Эрнсту  Юргену  здесь  делать
сейчас, нечего было ему стоять у себя на веранде в Малой Пеше, пить пиво и
закусывать  вареными  крабораками,  а  надлежало  сейчас  Эрнсту   Юргену,
наверное, драпать без оглядки куда-нибудь к себе на Титан или даже дальше.
     И Тойво поспешил рассеять это недоразумение и рассказал,  что  Эрнста
Юргена вчера ночью в поселке не было, а был Эрнст  Юрген  вчера  ночью  на
ловле  крабораков  в  нескольких  километрах  по   течению.   Зося   очень
огорчилась, а Олег Олегович, как показалось  Тойво  Глумову,  даже  дух  с
облегчением перевел. "Так это же другое дело! - сказал он. - Так бы  сразу
и сказали..." И хотя никаких вопросов по поводу его  озадаченности  никто,
разумеется, не задавал, он вдруг пустился в объяснения: его-де смутило то,
что ночью во время паники он своими глазами видел, как Эрнст  Юрген,  всех
распихивая  локтями,  самым  постыдным  образом  рвался   в   павильон   к
нуль-кабине. Теперь-то он понимает, что ошибся,  не  было  этого  и  быть,
оказывается, не могло, но в первый момент, когда он увидел Эрнста Юргена с
банкой пива...
     Неизвестно, поверила ли ему Зося, а Тойво не поверил ни  единому  его
слову. Не было этого ничего, никакой Эрнст Юрген вчера Олегу Олеговичу  во
время паники не мерещился, а знал он,  Олег  Олегович,  про  этого  Юргена
что-то совсем другое, что-то  гораздо  более  занимательное,  но,  видимо,
нехорошее что-то, раз постеснялся об этом рассказать...
     И тут тень пала на Малую  Пешу,  и  пространство  вокруг  наполнилос