остояние  верующий  говорит  разными  голосами,   его   тело
сотрясается в ритуальном танце - его не интересуют какие-либо доктрины, он
не просит заступничества у кого-либо. Поведение его  в  промежутках  между
молитвами просто - он сделает все для того, чтобы повторить  свое  бдение.
Если он будет поступать правильно, то есть так, чтобы  удовлетворить  свои
желания, то он вновь будет молиться; если он не сможет войти  в  такое  же
молитвенное состояние, то это само по себе и будет наказанием.
     Он безгрешен.
     Единственным  приемлемым   способом   использования   огромной   силы
внутренней религиозности - потребности  в  поклонении  -  для  обеспечения
власти над людьми является  внедрение  механизма  вины  между  верующим  и
объектом поклонения. Достичь  этого  можно  только,  если  организовать  и
систематизировать процесс поклонения. Очевидным путем достижения этой цели
является контроль за другим мощным жизненным стимулом - сексом.
     Хомо сапиенс уникален среди существующих и существовавших видов живых
существ потому что у него имеется система подавления сексуальности.
     Существуют три подхода к сексуальности. Ее можно поощрять,  подавлять
или  сублимировать.  Последний  путь  в  историческом   аспекте   является
идеальным, и часто приводит к успеху, но он  всегда  нестабилен.  Простое,
ежедневное поощрение, подобно действовавшему в Греции  в  период  Золотого
Века, когда существовало три категории женщин: жены, гетеры и проститутки,
в  совокупности  с  идеализированной  гомосексуальностью  может  считаться
варварством и быть аморальным с разных точек зрения, но зато в  результате
дает поразительное здравомыслие. С другой стороны,  внимательное  изучение
Средневековья  буквально  ставит  исследователя  в  тупик:  его   вниманию
открывается как бы окно в огромный сумасшедший дом, охватывающий весь  мир
на  протяжении  тысячелетия.  Вот  это   и   есть   результат   подавления
сексуальности. Здесь и мания бичевания, когда тысячи людей истязали себя и
друг друга, двигаясь из города в город в поисках наказания за прегрешения.
Вспомним о таинственном Суса  четырнадцатого  столетия,  изготовившем  для
себя нижнюю одежду  для  чресел  со  ста  пятьюдесятью  остро  заточенными
медными гвоздями. Чтобы не  забыться  во  сне,  он  крепко  связывал  себе
запястья и притягивал их к шее, чтобы воспрепятствовать избавлению от вшей
и блох, он одевал на руки кожаные перчатки,  утыканные  острыми  гвоздями,
раздиравшими его плоть, если он прикасался к ней. Когда его раны заживали,
он нарочно вскрывал их. Он лежал на  спине  на  старой  деревянной  двери,
утыканной гвоздями так, что они образовывали крест, сорок лет он не мылся.
Здесь и святые, которые вылизывали язвы прокаженных, здесь и Инквизиция.
     И все это творилось во имя любви.
     Как   могло   произойти   такое   изменение?   Изучение   одной    из
последовательностей событий дает  ключ  к  разгадке.  Возьмем  искоренение
вечери,  "пира  любви",   универсальную   и   необходимую   принадлежность
примитивного христианства. Эта история развернута в ряде эдиктов, изданных
по различным поводам. Важно отметить, что искоренение такого существенного
ритуала поклонения  потребовало  от  трехсот  до  четырехсот  лет  и  было
выполнено постепенно с большим искусством и эффективно.
     Прежде всего, в  вечерю  была  внедрена  евхаристия  -  символический
ритуал вкушения тела и крови Христа. Затем мы видим, как организуется сама
процедура вечери - теперь уже есть епископ, без которого вечеря  не  может
состояться, так как он должен благословить пищу. Несколько позднее епископ
уже традиционно стоит во время вкушения пищи, что,  конечно  же,  отделяет
его от остальных, ставя выше их. Затем меняется  поцелуй,  символизирующий
мир; вместо целования друг друга все участки  вечери  целуют  исполняющего
обязанности священника, позднее они целуют уже деревянный  крест,  который
передается по кругу и возвращается священнику.  В  конце  концов,  поцелуй
вообще исчезает из обряда. В 363 году консул Лаодикии уже  может  объявить
евхаристию главным обрядом, запретив проведение вечери в церкви  и,  таким
образом, разделив их. На протяжении многих лет вечеря в пределах церкви не
допускалась, но в 692 году (консул  Труллан)  оказалось  возможным  вообще
запретить ее под страхом отлучения.
     Эпоха Возрождения избавила общество от многих форм безумия, но не  от
самого безумия. Светские и церковные власти  все  еще  контролировали  все
основные вопросы, связанные  с  сексом,  например,  мораль  и  брак  (хотя
церковь установила фактический контроль над браком  достаточно  поздно;  в
Англии во времена Шекспира браки заключались в виде частного контракта,  а
Церковь освящала союз). Все еще грех был повсеместен, все еще  он  являлся
фильтром между человеком и его  Богом.  Любовь  все  еще  уравнивалась  со
страстью, а страсть представлялась грехом, то  есть  считалось,  что  мужу
грешно страстно любить свою жену. Наслаждение - крайняя степень экстаза  -
в  хмурые  дни  протестантизма  считалось  грехом.  Римский  папа   вообще
утверждал, что любые и все сексуальные утехи грешны. И несмотря на то, что
вулкан человеческих страстей находил себе выход в создании мостов,  домов,
фабрик и бомб, все же имели место бесчисленные случаи неврозов. Даже когда
ряд  государств  официально  отделились  от  церкви,   методы   подавления
сексуальности сохранились: та же приверженность  доктрине,  та  же  оценка
жизни с позиций вины. Таким образом, секс и  религия  -  фактическая  суть
человеческого существования - перестали иметь сами по  себе  значимость  и
стали   средством;   непримиримая   враждебность   между    ними    служит
доказательством  единств  их  цели  -  полная   подчиненность   во   славу
всеподавляющего стремления к властвованию над человеческим сознанием."


     Герб Рейл идет прощаться перед сном с детьми. Он становится на колени
у кроватки Карин. Дейв за ним наблюдает. Герб  качает  Карин  на  руках  и
щекочет ей животик, пока она не начинает  пищать,  целует  ее  в  шейку  и
притворно кусает за мочку уха. Дейв следит за ним своими большими глазами.
Герб накрывает Карин с головой  одеялом  и  быстро  прячется,  чтобы  она,
откинув одеяло, не могла его увидеть. Она ищет и находит  его.  Довольная,
Карин смеется. Герб снова целует ее, расправляет одеяло и шепчет:
     - Твой папа тебя любит. - Потом он говорит: -  Спокойной  ночи!  -  и
поворачивается к Дейву, молча наблюдающему за ним.
     Герб протягивает сыну правую руку. Дейв берет ее. Герб  пожимает  ему
руку:
     - Спокойной ночи, старик, -  желает  он  и  отпускает  руку  сына.  -
Спокойной ночи, папа, - отвечает Дейв, не глядя на Герба.  Герб  выключает
свет и выходит. Дейв вылезает из постели, берет в охапку  подушку,  быстро
перебегает комнату и изо всех сил бьет подушкой по лицу Карин.
     - Не понимаю, - разводит руками Герб чуть позднее,  после  того,  как
высушены слезы и Дейв справедливо наказан, - не  понимаю,  почему  он  это
сделал.


     "Мы, лидомцы, отрицаем прошлое.
     Мы, лидомцы, ("письмо" Филоса  продолжалось)  навсегда  расстаемся  с
прошлым и всеми его атрибутами, исключая собственно гуманизм в его  чистом
виде.
     Особые обстоятельства нашего происхождения позволяют сделать это.  Мы
вышли из безымянной горы, и, как вид, мы изменчивы. Изменчивость - это наш
основной принцип. Изменчивость - есть трансформация,  динамизм,  движение,
изменение, эволюция, мутация - жизнь.
     Особые обстоятельства нашего происхождения связаны тем благословенным
фактом, что плазма не заражена какими-либо  доктринами.  Если  бы  у  хомо
сапиенс хватило ума (а силы у него хватало), он мог бы  упрятать  подальше
все яды, Развеять все опасности и воспитать новое чистое  поколение.  Если
бы хомо сапиенс пожелал бы (у него для этого было  достаточно  и  здравого
смысла и сил), он мог бы  создать  харизматическую  религию  и  гармонично
увязанную с ней культуру, и  со  временем  на  свет  бы  появилось  чистое
поколение людей.
     Хомо сапиенс заявлял, что ищет средство  покончить  со  всеми  своими
бедами. Вот оно: харизматическая религия и  соответствующая  ей  культура.
Апостолы Иисуса пришли к ней.  До  них  к  ней  пришли  греки,  еще  ранее
минойцы. С тех пор такую религию создали катары, ее нашли  квакеры,  секта
танцующих ангелов. И на Востоке, и в  Африке  к  ней  обращались  не  один
раз... и каждый раз эта религия не смогла затронуть массы,  ей  оставались
привержены лишь адепты. Люди - или по крайней мере те из них, кто  вел  за
собой людей - всегда терпеть не могли харизматизм, они не хотели его и  не
нуждались в нем. В то же время все эти духовные вожди -  пресвитер,  жрец,
священник - не  могли  обойтись  без  доктрины,  так  как  она  давала  им
превосходство над прочими людьми. Харизматизм не давал им ничего.
     Кроме, разумеется, знания души и вечной жизни.
     Управляемые  мужским  началом  люди  создают  культуру,   в   которой
доминирует  мужское  начало,  и  такого  же  типа  религию:   Бог-мужчина,
всевластные Заветы,  сильное  центральное  правительство,  нетерпимость  к
поиску  и  исследованиям,  подавление  сексуальных  устремлений,  глубокий
консерватизм  (нельзя  же  менять  то,  что  установлено  Отцом),  строгое
различие между полами в одежде и поведении,  и  глубочайшее  отвращение  к
гомосексуальности.
     Управляемые  женским  началом  люди,  которые  создают   культуры   с
доминированием женского начала, имеют религию,  центром  которой  является
Мать:   Богу-женщине   служат    весталки,    функционирует    либеральное
правительство, сочувствующее широким  массам  и  помогающее  обездоленным,
проявляется большая терпимость к экспериментаторству,  либеральный  взгляд
на секс, некоторая размытость между внешними признаками полов и  неприятие
кровосмешения.
     Культура, в которой доминирует  отцовское  начало,  всегда  стремится
навязать себя другим, в то время как женской  культуре  это  чуждо.  Таким
образом, отцовская  культура  имеет  тенденцию  к  главенству,  а  женская
культура, зарождающаяся в глубинах мужской, периодически  восстает  против
нее и, часто, погибает. Этот  процесс  -  не  этапы  эволюции,  это  фазы,
определяемые качанием маятника.
     Сторонники мужского  типа  культуры  медленно  сами  себя  отравляют.
Сторонники  женской  культуры  разлагаются,  что  тоже   один   из   видов
отравления. Время от времени можно  встретить  лицо,  испытывающее  равное
влияние, как отца, так и матери, и впитавшее в себя лучшие качества обоих.
Как правило же, люди относятся либо к одной, либо  к  другой  категории  -
грань между ними слишком зыбка, чтобы на ней можно было удержаться...
     За исключением Лидома.
     Мы либеральны в  искусстве,  в  технических  исследованиях,  в  любом
выражении  нашей  натуры.   Одновременно   мы   крайне   консервативны   в
определенных областях: каждый из нас убежден, что никогда не расстанется с
умением работать  руками  и  обрабатывать  землю.  Мы  воспитываем  детей,
которые будут следовать родителям, а не только  отцу  или  только  матери;
наша религия - это Дети. Мы отрицаем и  отвергаем  все  ценности  прошлого
кроме нас самих, хотя и сознаем, что в прошлом было много красоты. Это  та
цена, которую мы платим за отречение и за душевное здоровье, это та стена,
которую мы выстроили между нами и мертвым прошлым. Это единственное  табу,
единственное требование по отношению к породившим нас.
     Как и хомо сапиенс, мы были рождены землей и земными  существами;  мы
происходим от расы полу-зверей,  полу-дикарей  -  от  людей.  Как  и  хомо
сапиенс, мы не хотим знать имен тех, кто нас  породил.  Наши  человеческие
родители построили нам укрытие и заботились о нас, пока мы  не  возмужали,
но не открылись нам. В отличие от большинства людей они знали себя поэтому
не хотели, чтобы мы их обожествили. Только они и наши матери знали, что мы
существуем как нечто новое на поверхности Земли. Они ни за что  не  выдали
бы нас хомо сапиенс, так как мы отличались от них, а хомо сапиенс, как все
стада, стаи, рои, в глубине сердца считают все отличающееся от них опасным
и подлежащим уничтожению тем более, чем более имеется сходства с ними  (о,
как ужасна горилла, как отвратителен бабуин!). Кроме того, ведь в каком-то
отношении мы можем превосходить их, обладая технологиями  и  устройствами,
превышающими их уровень техники (вспомни реакцию на спутник,  Чарли).  Это
превосходство   будет   абсолютно   подавляющим,   поскольку   сексуальная
активность хомо сапиенс заключена внутри определенный условных  границ.  В
этом и лежит ключ к разгадке  всей  несправедливости,  злобы,  зависти.  В
сообществе людоедов аморально не есть человечину."

     Кнопка щелкнула, и Чарли Джонс пришел в себя,  глядя  в  сардонически
улыбающиеся глаза Филоса.
     Ошеломленный, он сказал по-английски:
     - Ну и дела!


     - Сегодня без боулинга, дорогая?
     - Да, дорогой. Я позвонила Тилли Смит упросила ее  пропустить  разик.
Она была рада, и я тоже.
     - Вы что, девушки, поссорились?
     - О, нет! Совсем напротив. Просто... ну, Тилли  стала  очень  нервной
последнее время. Она чувствует это, и я знаю, что  я  чувствую  тоже.  Она
вообще бросила бы боулинг лишь бы не ссориться со мной. Она знает, что так
и будет, если не бросит.
     - Наверное, эта опять простата сказывается!
     - Дело в том, что у нее нет простаты, как у Смита.
     - Да, конечно. Герб, ты такой скандальный!
     - Секс... это как штаны.
     - Чего?... О, дорогой опять ты философствуешь. Ладно, выкладывай, что
там у тебя?
     -  Я  не  философствую.  Скорее  занимаюсь  тем,  что  ты   называешь
сочинением басен.
     - Баснописец!
     - Да, если хочешь. Секс - это как штаны. Вот послушай.  Выхожу  я  из
дома по Бегония Драйв к  главной  авеню,  прохожу  два  квартала,  покупаю
сигареты и иду назад. По пути я прохожу мимо  многих  людей,  и  никто  не
замечает.
     - Все замечают, что ты большой славный...
     - Нет, подожди, послушай. Никто фактически меня не замечает. Если  ты
опросишь всех этих людей, то выяснишь, что они не помнят  меня.  Некоторые
говорят,  что  проходил  здесь  такой,  большинство   не   знает.   Теперь
опрашиваешь тех, кто помнит: какие штаны были на мне? Ведь это могли  быть
рабочие  брюки,  парусиновые,  штаны  от  смокинга  с  шелковыми   черными
нашивками или габардиновые брюки.
     - Это все к сексу не относится.
     - Подожди, имей терпение. Предположим теперь, что я выхожу из дома  и
иду в аптеку без штанов.
     - Совсем голый?
     - Ага. Ну, кто это заметит?
     - Ты не дойдешь до авеню. Не смей ходить мимо Палмерсов.
     - Все заметят - правильно! Итак -  секс.  Все  имеют  брюки,  неважно
какие, лишь бы не слишком приметные. Человек идет в брюках по делу,  никто
его не замечает, никого он не беспокоит. Но! Когда на нем нет брюк,  когда
он совсем голый, вот тогда все и начинается. Всех он трогает, всем до него
дело. Вот так и Тилли.
     - О, Тилли это не будет трогать.
     - Я не об этом. Я имею в виду, что у Тилли сейчас такая же  ситуация.
Ее трогает, что ты не можешь с ней идти заниматься боулингом  потому,  что
она слишком нервная.
     - Ты, наверное, прав, знаешь, что секс - это  как  штаны.  Только  не
рассказывая никому об этом, вывернут так, что ты говорил, будто  Тилли  не
носит панталон.
     Жанетт пронзительно хохочет.
     - Придумать же такое! Какие-нибудь старые штаны!
     - Во всяком случае, это  объясняет  ситуацию.  Точно.  Старые  штаны,
новые штаны, чужие штаны, голубые штаны.
     - Заткнись и не вздумай испытать на себе.


     Выйдя из зала, они столкнулись с Милвисом:
     - Как дела, Чарли Джонс?
     - В порядке, - улыбнувшись ответил Чарли, - думаю, что  вы,  лидомцы,
самый удивительный народ, который когда-либо жил на нашей  старушке-Земле.
Придти к настоящей религии, перенеся мутацию, в то время как все остальные
испарились - это что-то.
     - Значит, ты одобряешь нас?
     - Если принять саму идею... что ж, я скажу - да! Как жаль, что раньше
не было хотя бы несколько таких, как вы, ну,  чтобы  так  молились  и  все
такое.
     Милвис и Филос обменялись взглядами.
     - Нет, - глубокомысленно сказал Филос, как будто бы  Чарли  здесь  на
было, - нет, еще не время.
     - А когда же?
     - Думаю, нужно увидеть Обрыв, - отвечал Филос, - вдвоем: Чарли и я.
     - Зачем? - не понимал Милвис.
     Филос лишь улыбнулся, и его темные глаза заблестели:
     - Дорога назад длинная.
     Теперь уже улыбнулся и Милвис, и кивнул в знак согласия.
     - Рад, что у тебя  сложилось  о  нас  хорошее  мнение,  Чарли  Джонс.
Надеюсь, оно не изменится.
     -  Что  дальше,  -  поинтересовался  Чарли,  когда  они   с   Филосом
проследовали дальше по коридору. Они спустились в шахту, а когда оказались
в главном дворе, Чарли потребовал ответа: - Что весь этот разговор значил?
     Есть еще кое-что, чего ты не  знаешь,  -  произнес  Филос,  помахивая
рукой мальчику, который ему подмигнул.
     - То, что ты хочешь показать мне у Обрыва?
     - Наш разговор с Милвисом означает, -  продолжал  Филос,  не  обращая
внимания на вопрос Чарли,  -  что  тебе  не  повредит  хорошая  длительная
прогулка после того, как я расскажу тебе продолжение истории.
     - Она настолько тяжела? - рассмеялся Чарли.
     Филос не поддержал его.
     - Да, она настолько тяжела. Чарли примолк, а они тем  временем  вышли
из Медицинского блока и пересекали открытое пространство, двигаясь в новом
для Чарли направлении.
     -  Мне  не  хватает  темноты,  -  снова  заговорил  Чарли,  глядя  на
серебристое небо. - Звезды... а как насчет астрономии, Филос, геофизики  и
всех таких наук, где  нужно  понимать  немного  больше,  чем  в  оливковых
плантациях и грядках с рассадой?
     - Все это есть в  памяти  церебростиля  на  случай,  если  неожиданно
возникнет необходимость. Пока же, - отвечал Филос, - это подождет.
     - Подождет чего?
     - Пока на Земле можно будет жить.
     - Сколько же времени это продлится?
     - Никто не может знать, - пожал плечами Филос. - Сиес считает, что мы
должны запускать спутник каждые сто лет, чтобы контролировать процесс.
     - Каждые сто лет? Бога ради, Филос, сколько  же  лет  вы  собираетесь
существовать взаперти?
     -  Столько,  сколько  потребуется.  Видишь  ли,  Чарли,  человечество
провело тысячелетия, ориентируясь  на  космос.  В  наших  документах  есть
больше информации о составе белых  карликов,  чем  о  строении  Земли,  по
которой  мы  ступаем.   Хорошая   аналогия:   нам   необходимо   несколько
уравновесить наши знания, потратив немного времени на освоение Земли, а не
космоса. Один из ваших писателей, кажется, Уайли  сказал  как-то,  что  мы
должны от изучения объекта перейти к изучению субъекта.
     - Но тем временем вы  остановились  в  развитии!  -  вскричал  Чарли,
указывая на фигуру лидомца в  отдалении,  который  терпеливо  и  монотонно
полол грядки сапой. - Что, вы так и будете ждать десять тысяч лет?
     - Что такое десять тысяч лет для истории расы?
     Они молча шагали по холмистой  местности,  пока  несколько  смущенный
Чарли не рассмеялся и не  ответил:  -  Мне  непривычно  так  рассуждать...
Послушай, я все еще не представляю, откуда пошли лидомцы.
     - Понимаю, - задумчиво протянул Филос. - Все началось с первых  двух,
а им наследовали очень развитые и дальновидные люди. Как  уже  рассказывал
тебе в своем "письме", они постарались скрыть от нас  свои  имена,  можешь
быть уверен, что так же осторожны они были с остальным миром. Хомо сапиенс
никогда не одобрил бы идею замещения себя, не правда ли?
     - Боюсь, что ты прав.
     - Прав и в том случае,  если  бы  новые  виды  непосредственно  и  не
вступили бы в конкуренцию, - кивнул Филос. - Что же, хотя мы и  не  знаем,
кто были эти первые лидомцы, нам