работы  с  Гаррисоном?  Все,  что
связано с послами или разведчиками инозвездной цивилизации,  таит  в  себе
грозную опасность для людей!
     - Не могу с вами согласиться, - сказал Боячек, когда Рой замолчал.
     - Вы  отрицаете   несчастья,   вызванные   присутствием   среди   нас
псевдолюдей? - спросил Рой.
     Боячек  отрицательно  покачал  головой.   Невозможно   отрицать   уже
совершившиеся беды. Но позволительно  усомниться  в  том,  что  их  кто-то
зачем-то сознательно вызывал. Друг Рой уклонился от философской концепции.
Он, Боячек, собирается затронуть именно эту  область,  тот  ее  конкретный
раздел, который трактует взаимоотношения добра и могущества.
     Рой пожал плечами:
     - Хороша конкретность! Есть ли понятие абстрактней?
     - Есть, и много.  А  теперь  не  протестуйте,  если  мои  соображения
покажутся азбучно простыми.
     Генрих  не  любил  областей,  где   лишь   общие   понятия   являлись
единственной конкретностью. Брат тоже не жаловал отвлеченностей, он  часто
говорил об этом. Но у Роя протест против  абстракций  был  не  больше  чем
абстракцией - Рой охотно  ввязывался  в  споры  любой  сложности.  Генрих,
хватая  рассуждения  Боячека  с  пятого   на   десятое,   с   любопытством
разглядывал, кто как слушает и говорит. Араки суживал  и  без  того  узкие
глаза, поджимал губы: он соглашался и возражал, он дополнял и уточнял,  не
произнося ни слова, - лицо его, отнюдь не такое выразительное, как  у  Роя
или Армана, изображало речь без слов. Арман, обычно нетерпеливо выражающий
себя жестами и гримасами, - временами казалось, что он  вскочит,  оборвет,
начнет страстно опровергать,  стремительно  дополнять,  -  только  слушал;
различные  выражения,  торопливо  сменяющиеся  на  его  лице,  были   лишь
признаком внимания - он старался постигнуть чужую мысль. А Рой отстранялся
от чужой мысли, он стремился заранее ее  опровергнуть,  он  опровергал  ее
всем в себе, не выговорив еще ни слова,  -  откинулся,  полузакрыл  глаза,
полуулыбался, полуморщился - он, казалось,  высокомерно-скучающе  говорил:
"Ладно, ладно, ну, что еще?" Генрих тихо рассмеялся. Он  знал,  что  после
такого молчаливого, почти обидного неприятия Рой, когда  доходила  очередь
высказываться, часто вдруг менялся и спокойно объявлял: "Да, вы  правы,  у
меня будут лишь незначительные замечания". "Ты слушаешь не уважительно,  а
провокационно, - говорил ему Генрих нередко, - ты заставляешь  подыскивать
все новые и новые аргументы, а потом выясняется,  что  из  пушек  били  по
воробьям".
     А Боячек говорил. И не говорил, а гудел. И хмурый бас, выносящийся из
груди так  легко,  словно  Боячеку  и  не  нужно  было  набирать  дыхание,
настойчиво вторгался в  сознание.  Звучит  музыкально  убедительно,  думал
Генрих о голосе. Боячек заставлял слушать себя, мысль  его  давила,  а  не
скользила; с ней соглашались, даже когда она вовсе не была  бесспорной,  а
сейчас, определил Генрих, Боячек, как и  предупреждал,  высказывал  истины
почти  тривиальные.   Настоящее   могущество,   говорил   он,   неспособно
противоречить добру. Злотворение - черта несовершенства,  оно  может  быть
особенностью силы, но не могущества. Другому причиняют вред  тогда,  когда
нужно получить что-то для себя. Могущество предполагает  изобилие  благ  и
возможностей. Вспомните человеческую историю: сколько в ней  было  вражды,
порожденной лишениями! По мере развития человечества совершенствовалась  и
мораль: еще в первобытной  общине  изжили  индивидуальную  войну  -  войну
каждого против всех; затем стихали племенные,  религиозные,  национальные,
расовые, государственные распри, пока не забыли и о самой стойкой борьбе -
классовой.
     - Вы распространяете человеческие законы на Вселенную, - заметил Рой.
- Но разумные существа бесконечно различаются по строению,  форме  и  цели
жизни.
     Нет, Боячек не распространял человеческих законов  на  Вселенную.  Он
просто находил в человеческой жизни действие более общих  законов.  Он  не
верил, что существуют высокоразвитые цивилизации, враждебные разуму,  а  в
понятие  разума  входит  понимание  общности  мыслящих  существ.  Когда-то
человечество написало на своем знамени великие слова: "Человек человеку  -
друг, товарищ и брат".  Кто  докажет,  что  этот  принцип  не  может  быть
распространен на всю Вселенную? В этом случае он будет  звучать  так:  все
высокоразумные цивилизации -  дружественны.  И  чем  выше  цивилизация,  с
которой завязывается контакт, тем вероятней, что встретим в ней  друга,  а
не врага. Какие бы удивительные формы жизни ни открывались,  с  какими  бы
социальными  структурами  ни   знакомились,   человечеству   не   придется
пересматривать основы своей морали. Если  биология  всюду  -  местная,  то
этика - всеобщая. Всюду помощь друг другу будет добром,  а  издевательство
над соседом, стремление сосать его соки - злом.
     - А нет ли материальной основы морали? - с  живостью  поинтересовался
Арман. Он при каждом  подходящем  случае  старался  перевести  отвлеченные
понятия на более близкий ему язык физических величин. - Скажем, доброта на
молекулярном уровне. Химическая структура доброжелательности.  Электронные
потоки коварства. Квантовая фокусировка  неприязни  и  ненависти.  Атомная
картина эксплуатации одного живого  существа  другим.  Почему  бы  и  нет?
Физические причины  безумия  ведь  существуют!  Не  исключено,  что  будет
обнаружено и мезонное поле несправедливости.
     Боячек ответил с улыбкой:
     - Мы, социологи, скажем спасибо, если вы переведете наши  понятия  на
свой язык. Но сомневаюсь.  Безумие,  здравый  ум  -  физические  состояния
человека, их вы опишете физическими величинами. Несправедливость - понятие
социальное, оно характеризует нравственный уровень общества.
     Рой сухо сказал:
     - Я  бы  все-таки  предложил  возвратиться  к  самой  важной  сегодня
проблеме: кто такие Олли, Спенсер и Гаррисон?  Какие  цели  преследует  их
появление на Земле? Я этот вопрос ставлю конкретно, но конкретных  ответов
пока не слышу.
     Боячек не считал, что  Олли,  Спенсер  и  Гаррисон  ставят  очень  уж
трудные вопросы. К тому же, ответы на  них  уже  даны.  Здесь  упоминаются
термины:  посол,  шпион,  разведчик.  Термины  древней   дипломатии   мало
соответствуют межзвездным отношениям. Раньше  все  проблемы  исчерпывались
взаимосвязями внутри биологически однородного общества, сейчас мы  говорим
об общности разума, об общности высших принципов нравственности, но отнюдь
не об общности биологических форм  существования,  а  это  порождает  свои
особые трудности. И  первая  -  проблема  физической  несовместимости,  та
самая, с которой столкнулся несчастный "Цефей". Люди неосторожно  сунулись
к харибдянам - и поплатились жизнью.
     - Современные полеты к звездам повторяют ситуации  древних  мифов,  -
размеренно гудел Боячек. - Греков волновала  проблема  контактов  богов  и
людей. Вспомните, как Зевс являлся своим смертным подругам: в образе  орла
-  Семеле,  быка  -  Европе,  лебедя  -  Леде,  золотого  дождя  -  Данае.
Изобретательность Зевса, согласитесь, была незаурядна.  Семеле  захотелось
увидеть своего друга в истинном его облике. Но чуть он предстал перед ней,
она была испепелена. Почему погибла неразумная Семела? Не оттого  ли,  что
Зевс,  поддавшись  ее  мольбам,  нарушил  им   же   изобретенные   правила
безопасности при общении с людьми?
     - Поучительная история, - холодно констатировал Рой.
     - О чем я и говорю! Предварительное изучение форм существования  есть
обязательное условие общения разных цивилизаций.  И  раньше,  чем  контакт
примет форму связи всех членов общества, отправляют  тайного  посланца.  А
тот должен обладать внешностью сродни  изучаемой  цивилизации,  он  должен
быть близок ей - имманентен ей, я так скажу.
     - Божество в образе неандертальца?
     - Скорее  уж  -  ген  божества  в  теле  неандертальца,  если  шутить
по-вашему, Рой. Ибо мозг посланца должен, в общем, действовать  на  уровне
цивилизации, внутри которой оперирует. Посланец способен выступать  и  как
бродильное  начало,  но  лишь  в  меру   возможностей   общества.   Теперь
возвращаемся к Олли. Вы правы: она была на Харибде посланцем более высокой
цивилизации. На Землю она попала, как  вы  и  доказываете,  неожиданно,  а
здесь убедилась, что мало подходит  для  налаживания  связи  с  людьми.  И
отосланная  ею  информация  дала  возможность  разработать   иной   способ
терпеливого знакомства с нами. Так появились Спенсер и Гаррисон,  а  может
быть, и  еще  не  открытые  нами  другие  Спенсеры  и  Гаррисоны,  которые
благополучно бродят среди нас. Думаю, между прочим, что  эти  существа  до
чрезвычайных происшествий искренне считают себя людьми. Роль  их  остается
тайной для них.
     Рой заметил, что в ответ на его точку зрения лишь  выдвинули  другую.
Каждый доказывает возможность своей концепции. Но возможность - не  больше
чем  возможность.  Требуется  достоверность,  а  не  гипотезы.  Достоверно
существование  инозвездных  посланцев.  Но  как  объяснить  вызванные  ими
несчастья?
     - Могу это сделать по тому же принципу "ежели бы да кабы", - спокойно
сказал президент. - Вы с братом развернули перед нами яркую картину гибели
широковещательной  станции  кентаврян.  Не  логично  ли   допустить,   что
произошло внезапное изменение сигналов,  которые  и  запутали  Спенсера  и
Гаррисона?  Несчастья  на  Земле  -  лишь  отзвуки  разразившейся  вдалеке
катастрофы.
     Рой недоверчиво покачивал головой. Нужно наконец вырваться  из  сферы
догадок. Его могут убедить только факты.
     Генрих сказал, что может сообщить о некоторых фактах. Брат  удивленно
уставился на него. Какие еще неизвестные факты? Генрих  объяснил,  что  он
лишь сегодня  закончил  проверку  одного  предположения  и  еще  не  успел
поделиться выводами.
     - Мы слушаем вас, - сказал Боячек.
     - События на Земле и Марсе как-то  связаны,  против  этого  никто  не
спорит. Я сверил время событий.  Спенсер  стал  приподниматься  на  диване
точно в ту секунду, когда Андрей  уловил  расшифровку  два-два  -  четыре.
Точно в ту секунду! Но это еще не все. Мы сегодня ничего  не  говорили  об
Артемьеве, а его нельзя оставить в стороне. Трансляция сна, как это обычно
бывает у Артемьева, подготовлялась заранее, но само сновидение началось  в
ту же минуту. И авария планетолета, и сновидение Артемьева совершались  во
время приема сигналов с Кентавра, свидетельствовавших о катастрофе.
     - Убедительно! - сказал Рой. - Но  ты  не  говорил,  что  собираешься
сопоставлять эти события во времени.
     - Мысль об этом явилась, когда ты недавно доказывал, что  инозвездные
посланцы - агенты злотворения. Олли - и зло! Для меня это не вяжется, Рой.
Вред высокоразвитая цивилизация может причинить и  не  засылая  агентов  -
прямым нападением, например. И я вспоминал безумные глаза  Спенсера,  Рой!
До той секунды они были нормальны - смирные приемники внешнего света, а не
пронзительные излучатели! Даже если бы вскоре не  произошло  трагедии,  то
такое мгновенное изменение  само  по  себе  свидетельствовало  об  ужасном
событии. Я помню охвативший меня в ту секунду  страх.  Он  был  вещим,  по
твоему любимому выражению.
     Рой  практически  уже  был  убежден,  но  хотел  обсудить  выводы  из
сделанных  ему  возражений.  Хорошо,  пусть  добро  в  качестве  нормы,  а
несчастья - от неведомых катастроф. Резон в таком толковании есть.  Но  не
отменяется вопрос:  как  бороться  со  Спенсерами,  порою  катастрофически
впадающими в безумие? Чем грозит их безумие человечеству?
     Он обращался к молчавшему весь  диспут  Араки  -  хотел  закончить  в
присутствии Боячека завязавшийся раньше спор.
     Араки сдержанно  сказал,  что  разработка  методов  защиты  относится
скорей к компетенции физиков, чем физиологов.  Все  беды,  о  которых  шла
речь, - авария  звездолета,  болезнь  Андрея  -  произошли  от  физических
причин. Что до безумия, то он повторит: безумие - реакция на удар; реакция
эта - иногда форма защиты от более  грозных  последствий.  Обществу  такие
акты  безумия  не  грозят.  Если  гениальность   становится   общественным
достоянием, то безумие остается индивидуальным несчастьем.
     - Очень глубокая мысль, - с волнением сказал Генрих. - И мне кажется,
из нее вытекают важные выводы. Я буду думать об этом!
     - Закончим  на  этом,  друзья!  -   предложил   Боячек.   -   Резюме:
исследования продолжаются, немедленные выводы откладываются.
     Братья возвращались к себе пешком. Генрих молчал  почти  всю  дорогу.
Рой спросил, о чем он размышляет.
     - О Гаррисоне, - сказал Генрих.
     - О Гаррисоне? Что в Гаррисоне нашлось удивительней, чем у Олли,  чем
у Спенсера?
     - Многие загадки, связанные с Олли и Спенсером, нам ясны, - задумчиво
сказал Генрих. - А у Гаррисона остается одна загадка,  и  она  все  больше
меня тревожит. Мне кажется, пока мы не поймем ее, мы ничего не поймем!
     Рой иронически посмотрел на брата. Генрих  преувеличивал,  такова  уж
была его натура. Все, чего он  не  понимал,  казалось  ему  самым  важным.
Потом, разобравшись,  он  сознавался,  что  неизвестное  скрывало  в  себе
пустячок; раскрытие пустячка лишь дорисовывало  детали,  а  не  раскрывало
новые горизонты.
     - Какое же  непонятное  действие  Гаррисона  кажется  тебе  ключом  к
тайнам? - спросил Рой.
     - Самоубийство, - ответил Генрих.



      Глава шестая. Доброму богу Бальдру стали сниться дурные сны...


                                    1


     Сон  был  из  тех,  какие  классифицируются   категорическим   словом
"бессмысленный".
     Но он повторился трижды - образ в образ, звук в звук,  тень  в  тень.
Генрих  озадаченно  усмехнулся,  проснувшись  после  первого   сновидения;
удивился после второго, сказав брату: "Вот же дурь в  голову  лезет,  Рой!
Скоро  я  начну  отбирать  у  Артемьева   лавры";   был   потрясен   после
повторившегося в третий раз сумбурного видения. Вскочив с кровати, он  тут
же - уже сознательно - возобновил в  мозгу  увиденную  картину:  выжженная
пронзительно черным солнцем пустыня, белое небо; две размахивающие  черные
руки, двигающиеся по пустыне, одни руки - ни ног, ни туловища, ни  головы;
руки шагали, как ноги, не опираясь  на  песок;  раздавался  громовой  вой,
свист, грохот - небо раскалывалось, руки  пускались  в  бег,  заплетались,
хватались за  отсутствующую  голову,  заламывались,  сцеплялись  пальцами,
падали; черное солнце распадалось на ослепительно сияющие  зеленые  куски,
один из огненно-зеленых кусков рушился на  спасающиеся  руки;  руки  вдруг
отрывались от несуществующего туловища и, царапая пальцами почву, проворно
уползали в разные стороны, вызмеивались, прыгали, судорожно метались;  они
жили и двигались вместе, умирали порознь - становились,  умирая,  желтыми,
солнечно-желтыми, это был цвет гибели; "и-и-и" - пронзительно  переливался
вопль по холмам, он вещал о конце сна,  надо  было  просыпаться  -  Генрих
просыпался.
     В самом видении не было смысла. Смысл был в том, что оно повторяется.
Но Генрих не мог постичь значения  того,  что  непрестанно  возобновляется
одна и  та  же  бессмыслица.  Рой  нетерпеливо  отмахнулся,  когда  Генрих
рассказал о втором "приступе сна" - так он назвал повторение, - проворчал,
что до  Артемьева  Генриху  далеко:  у  того  все  же  сновидения  сюжетно
выстроены. Еще он посоветовал обратиться к Араки или записывать свои  сны.
Генрих  после  второго  повторения  подключил  ночью  регистратор   сонных
видений, но сон больше не возобновлялся.  "Не  хочет  записываться",  -  с
новым удивлением сказал себе Генрих.
     Рой  в  эти  дни  вместе  с  Арманом  занимался  расшифровкой   новых
уловленных сигналов Кентавра-3. Генрих не  мог  дать  себе  отчет,  почему
вдруг отказался участвовать в работе, им же начатой. В лаборатории  всегда
хватало дел с незавершенными темами, авария со звездолетом  и  последующие
события оттеснили, но не отменили старые вопросы.  Рой  даже  обрадовался,
что Генрих хочет отойти от острых проблем к плановым  темам.  Рой  сказал,
что Генрих все же не полностью поправился  -  посещающие  его  болезненные
видения  не  свидетельствуют  о  железном  здоровье.  А  если  будет   что
интересное, они с Арманом известят его.
     Три раза в неделю Генрих посещал клинику Араки.  Андрей  оставался  в
том же состоянии - ни хорош, ни плох. Временами он бывал в полном сознании
- они беседовали о цивилизации на Кентавре и о  земных  новостях.  Нередко
Андрей впадал в  забытье,  и  тогда  Генрих  тихо  сидел  у  его  кровати,
всматривался  в  него.  Андрей  изменился,  изменения  накапливались.   Он
пополнел. Худое лицо округлилось, вобрало в себя резко выдававшиеся скулы.
И говорил Андрей  гораздо  спокойней.  Лишь  глаза  оставались  такими  же
огромными. "Неприличные для мужчины глаза,  для  девушки  подошли  бы",  -
говорил Генрих раньше Андрею. В них вспыхивал прежний блеск, но спокойные,
умные, резко меняющие выражение глаза  до  болезни  вязались  с  подвижным
лицом - сейчас они казались чужими на лице сонном.
     Однажды, вдруг пробудившись, Андрей увидел, что Генрих  рассматривает
его.
     Генрих смутился, как если бы его поймали на нехорошем поступке.
     - Что ищешь во мне? - резко спросил Андрей.
     - Изучаю, скоро ли тебя покинет хворь, - шутливо ответил Генрих.
     - Нет, - объявил Андрей с обычной категоричностью. - Ты хочешь знать,
скоро ли я превращусь в Гаррисона, не  надо  обманывать,  я  все  понимаю,
Генрих.
     Глаза Андрея так блестели, что Генрих не сумел ответить  взглядом  на
взгляд.
     - Я  уже  передавал  тебе,  к  каким  выводам  мы  пришли.  Нарушение
генетической  программы  на  стадии  зародыша,  а  ты  все-таки   взрослый
мужчина...
     Андрей нетерпеливо прервал его:
     - Чепуха, зародыш - одна из возможностей, не думай,  что  кентавряне,
если это они, а нет сомнения, что это они, так вот, они не глупее  нас,  -
говорил он, напластывая одно предложение  на  другое.  -  Посланцы,  живые
приборы связи, должны быть всегда, это же невозможно, если  гибель  одного
не вызывает немедленного возникновения другого, не говорю уж, что их может
быть множество, уже известные - двое, множество неизвестных, разве не так?
     Генрих наконец прервал несущийся поток речи Андрея.
     - Рой с Арманом инструментально  ищут  подозрительные  излучения.  На
поиск выделена совершеннейшая  аппаратура.  Пока  результатов  нет.  Новых
Спенсеров и Гаррисонов не обнаружено.
     Андрей некоторое время молчал.
     - Слушай, - наконец сказал он и снова уставил  на  Генриха  блестящие
глаза. - Если эта судьба ожидает меня, то и тебе она грозит,  хрен  редьки
не слаще, ты думал об этом, только не виляй, говори прямо!
     - Не думал, - признался  Генрих.  Такая  дикая  мысль  и  вправду  не
приходила ему в голову.
     - Тогда думай! - приказал  Андрей,  откинулся  на  подушки  и  закрыл
глаза. Он был и похож и не похож на себя. Генрих, прождав с минуту,  чтобы
Андрей  отдохнул,  хотел  заговорить,   но   Андрей   рывком   повернулся,
раздраженно повторил: - Думай! И обо мне и о себе; самое худшее  возможно,
жестко думай, без страха, надо нам знать!
     - Буду думать, - ласково сказал Генрих. - И хотя не о нас с тобой, но
все-таки каждодневно, повсечасно думаю все о том же.
     - Растолкуй, вы с Роем всегда так витиеваты и многословны...
     - Я думаю о Гаррисоне. Его самоубийство для меня загадка. Ты его знал
лучше всех. Не мог бы ты подсказать мне какую-либо путеводную нить?
     Андрей  удовлетворенно  мотнул  головой,  словно  мысль   о   загадке
самоубийства Гаррисона была той самой, которая  должна  была  всех  больше
волновать друга.
     - Я тоже - каждый день, каждый час... Вывод один - потрясающе  темная
загадка, ровно десять возможностей решения, начну с тривиальных:  женщины,
несчастная любовь - отпа