я
осмелился  бы?..  Уже  говорил:  я  --  это  я, а вы -- это вы.
Разница! Ваша слава -- это же великое звание, ваша слава, я  же
все понимаю, Штилике.
   --  Слава  это не звание, а деяние,- сказал я, мне надо было
что-то сказать.
   Барнхауз ухватился за случайную  подсказку.  Он  подстерегал
момент,  чтобы,  забив  мне  предварительно  голову  болтовней,
удобно повернуть дело.
   -- Великолепно сказано, Штилике, великолепно! И  как  верно!
Слава -- это деяние. Итак, поговорим о деяниях.
   -- Слов излишне много пока...
   --  Тоже  верно -- многословие! Все верно у вас, полномочный
уполномоченный. Во все  вы  мигом  воспроникаете!  Я  правильно
выразился?   А   почему,   Штилике?   Безгрешность!  Абсолютная
беспорочность! Не шутите, не играете  в  азартные  игры,  своей
жены  нет, чужих жен не отбиваете, хоть временами и бросаете на
погибель. В общем, совершенство. Величественная  статуя  самого
себя!
   Я  встал. Если бы он сказал еще хоть одно слово, я ударил бы
его.  Он  тоже  поднялся.  Барнхауз  желал  драки.  Я   глубоко
вздохнул,  это  помогло сдержаться. Он понял, что перешел межу.
Оскорблениями он уже не сыпал. И ерничания стало меньше.
   -- Сядьте, Штилике. Итак,  мы  остановились  на  деяниях.  Я
возмущен  распоряжением  эвакуировать  Ниобею.  Бесчеловечный и
антигуманный приказ!
   То, что он будет настаивать на продолжении работ на  Ниобее,
я  заранее  знал.  И  заранее  готовился противодействовать его
просьбам и доказательствам.  Но  что  он  объявит  мое  решение
антигуманным, было неожиданно.
   --   Антигуманный   приказ!   --   повторил  он  с  глубокой
убежденностью,-   Вижу,   вижу   --    потрясены!    Потребуете
обоснования?
   -- Не потребую, а попрошу,- вежливо поправил я.- Я ничего не
могу  от  вас  требовать,  вы  подчиняетесь  Земле, а не мне. Я
всегда помню, что вы -- это вы, а я -- это я.
   --  Моими  словами  заговорили,  коллега?   Напрасно,   ваши
авторитетней.  Попробуй  я не согласиться с вашими просьбами...
нет, не с просьбами, с деловыми предложениями...
   Мне все больше надоедала эта "говорня", так Теодор  Раздорин
называл пустое многословие некоторых студентов на экзаменах.
   --  Если  вы считаете своей обязанностью соглашаться с моими
предложениями, то о чем еще говорить?
   -- О вашей антигуманности, вот  о  чем.  Итак,  обоснование,
которое  вы  ждете.  Начну  со  своего  деда,  Рейнольда-Кларка
Барнхауза, знаменитого создателя компании  "Унион-Космос".  Это
был  самый  удивительный  человек  в  мире,  вы ничего о нем не
знаете.
   -- Почему же? Кое-что знаю. Столько легенд ходило о  нем!  О
его  дворцах, яхтах, личном звездолете, о гаремах на Земле и на
планетах, о противниках, которых он безжалостно сшибал со своей
дороги.
   -- Было, было! Ничего не опровергну.  Но  еще  другое  было,
чего  не  знаете,  хоть и воспроникающий, как я вас справедливо
назвал. Энтузиазм был, вот  что  было,  Штилике.  Энтузиазм,  о
котором  вы  и  не  подозревали и которого сами лишены. Великое
стремление.
   -- Энтузиазм -- какой? Стремление -- к чему? К  непрерывному
обогащению?  К  накоплению  дворцов,  власти,  все новых знаков
почета?
   -- К служению человечеству,  вот  к  чему,  Штилике,  я  был
ребенком,  когда  у  этого поразительного человека, моего деда,
уже не было  того,  о  чем  ходили  легенды,  как  вы  изволили
выразиться:  ни дворцов, ни яхт, ни гаремов, ни тысяч слуг. Все
отобрали! Все ограбили... огосударствили, простите, по  оплошке
употребил   любимое  словечко  деда.  Но  энтузиастом  он  был,
энтузиастом остался. Разве вы не  знаете,  что  после  перехода
компании  "Унион-Космос"  в  руки  государства  дед  не  ушел в
отставку, на пенсию, на "незаслуженный отдых",  как  многие,  а
нанялся в тот же им созданный "Унион-Космос" простым инженером?
   --  Не  простым.  Он был выдающийся космостроитель, ваш дед,
этого никто не отрицает. И его инженерный  талант  еще  сильней
развернулся  после  огосударствления компании. Это я признаю за
ним.
   --  Признаете?  Вспомнили  его  инженерный   талант?   А   я
вспоминаю,  как  он  усаживал  меня  на колени, гладил голову и
говорил: "Питер, ты еще маленький, тебе пока играть и играть. А
вырастешь, будет не до игр, будет дело. И поведешь ты свое дело
с таким же запалом, как сегодня играешь, я верю в тебя, внучек.
Веди свое дело так, чтобы люди оглядывались на улице и говорили
один  другому:  "Вон  Питер-Клод  Барнхауз,  великий   человек,
столько  сделал  хорошего,  а  ведь совсем молодой!" Уважение и
восхищение -- вот чего нужно добиваться, так говорил  мой  дед,
Штилике.
   -- И вы добивались?
   --  Да,  Штилике.  Тысячекратно  --  да!  Хотите знать самую
точную,  самую   правдивую   формулу   моей   жизни?   Служение
человечеству! Вы протестуете?
   -- Не могу протестовать против того, в чем не разобрался.
   --  Многие  выше оценивают ваш интеллект. Не поверят, что не
разбираетесь в простых понятиях. Ладно, на минуту  поверю,  что
отупели.   Несчастье   с  женой  Виккерса,  засевшие  в  мозгах
романтические  теории  вашего  учителя  Раздорина,  всевластные
полномочия...-  факторы,  не  способствующие  трезвому  анализу
обстановки...
   -- Между прочим, Виккерс тоже ученик Раздорина.
   --  Есть  ученики,  только  идущие  за  учителями,  и   есть
научившиеся  выискивать  собственные  пути.  Так  вот, служение
человечеству. Надеюсь, вы не будете отрицать,  что  оно  прежде
всего  в  том,  чтобы  узнать,  в чем нуждается человечество --
открыть само существование этих нужд, ибо их не всегда  заранее
знают.  И  сделать  все,  чтобы  нужды эти, давно известные или
только   что   открытые,   были   максимально    удовлетворены.
Возражаете?
   -- Нет. Правильная посылка.
   --  Тогда  слушайте  потрясающую  новость!  Впрочем,  вы уже
слышали о ней, уверен, но  своим  холодным,  своим  педантичным
рассудком   не   уловили  ее  пылающего  жара,  ее  гигантского
стимулирующего  толчка  вперед,  ее  могучего   катализирующего
действия!..
   -- А попроще нельзя?
   --  Можно,  Штилике.  Только очень непросто излагать сложные
вещи просто. Итак, чтобы попроще... Человечество  встало  перед
новым промышленным скачком, перед новой технической революцией,
и  она  будет грандиозней всех предшествующих. Но она немыслима
без сверхтяжелых химических  элементов.  Их,  эти  сверхтяжелые
элементы,  создают  в  лабораториях -- синтезируют по атому! То
есть:  мы  знаем  все  предпосылки   для   новой   промышленной
революции,  но  создать  их -- непосильно. Близок локоть, да не
укусишь!  Вы  астросоциолог,  Штилике,  вы   и   отдаленно   не
представляете  себе, какие возникли исполинские возможности для
совершенствования и какие исполинские  трудности  мешают  этому
совершенствованию.
   -- Почему же не представляю, да еще отдаленно? Кое-что знаю.
Сейчас  вы  объявите  мне, что Ниобея -- то самое местечко, где
можно практически реализовать высчитанные возможности.
   Барнхауз закричал не сдерживаясь, его острый голос,  так  не
гармонировавший с массивным телом, дошел до визга:
   --  Нет,  не представляете себе, Штилике, нет и еще раз нет!
Слушайте  меня,  тысячами  ушей   слушайте,   всеми   мозговыми
извилинами  резонируйте!  Так  вот,  Ниобея  --  единственный в
космосе кладезь величайших редкостей. Ибо здешние руды содержат
сверхтяжелые   элементы,   не   радиоактивные,   не   спонтанно
распадающиеся,  нет, стабильные -- номера в таблице Менделеева:
сто десятый, сто четырнадцатый, сто тридцать  второй  и  еще  с
десяток номеров,- и не отдельными атомами, не граммами, даже не
тоннами  --  миллионами тонн! И редчайшие изотопы уже известных
элементов  --  тоже  миллионы  тонн.  Голова  кружится!  Сердце
замирает  -- такие богатства! Все будущее промышленное развитие
человечества, как на фундамент,  обопрется  на  эту  маленькую,
вулканизирующую,   удивительнейшую   из   всех   планет!  А  вы
приказываете закрыть все разработки, всякую  разведку  на  ней!
Как  это  понять?  Как  это  вытерпеть!  Так  хладнокровно, так
безответственно  поставить  крест  на  величайшей   возможности
человеческого благоденствия!
   -- И на вашей личной карьере тоже? -- холодно уточнил я.
   Я  знал,  что он взорвется,- и он взорвался. Но я недооценил
его, Барнхауз был сложней,  чем  в  те  дни  виделось  мне.  Он
вскочил и орал:
   --  Да,  и  на  моей  карьере,  не  отрицаю! Я честолюбив, я
дьявольски честолюбив! Это преступление?  Вы  не  меньше  моего
честолюбивы,  только  скрываете,  а  я  не  таю свои цели, свои
желания, великое  стремление,  завещанное  мне  дедом!  Как  вы
скромно,  как  намеренно  скромно  носите  свой  нимб  великого
астросоциолога, устраивающего на  разных  поганеньких  планетах
приемлемые  условия  существования! Слава ваша шествует впереди
вас, она предваряет вас, никакое она не деяние, просто  звание,
ореол, предварительное извещение о вашем торжественном явлении,
деяние  следует  потом!  Как мы с Джозефом растерялись, узнав о
вашем полете к нам, еще не было никаких деяний, а мы сжимались,
ожидая вас, вот что она значит, ваша слава! Это ли не результат
честолюбия?
   Я спокойно напомнил:
   -- Мы все же говорим о вашем честолюбии, а  не  о  моем.  Вы
снова  упомянули  о  великом  стремлении вашего деда. Оно имеет
отношение к вашей карьере?
   Барнхауз помолчал, собираясь с мыслями. Он  был  явно  не  в
себе.
   --   Моя   карьера!   --  сказал  он  горько.-  Мои  великие
стремления!.. Быть благодетелем человечества -- вот мое великое
стремление.  Вам  этого  не  понять,  Штилике,   у   вас   иное
честолюбие.  Вы довольствуетесь благоустройством глухих уголков
вселенной, мне этого мало. Плевать я хотел  на  Ниобею,  на  ее
ничтожных  каннибалов. Но она может стать плацдармом для прыжка
вперед всего человечества! Хотите знать? Я первый, когда еще не
знали  о  богатствах  здешних  недр,  предугадал  грядущее   их
значение.  Я  не  был послан сюда в случайную командировку, как
вы, я стремился сюда, я требовал, чтобы меня сюда направили,  я
доказывал,  что  только  я,  один  я,  лучше  всех я гожусь для
освоения Ниобеи. Доказал, освоил!.. Ваш  запрет  --  не  только
конец  моей  служебной  карьеры,  это  выстрел  в  мое  сердце,
растоптанная моя душа!..
   Я молчал. Он хмуро глядел на стол, потом сказал:
   -- Штилике, молю, отмените свой запрет! Неужели вы и вправду
не понимаете, какая потеря для Земли отказ от этой планеты?
   Во мне хаотично проносились мысли и  картины.  Я  с  усилием
показывал  спокойствие, но спокойствия не было. Почти с болью я
понимал, как много правды в каждом слове Барнхауза, и отвергать
ее я не мог, ибо правда неотвергаема. Но была и другая  правда,
более  высокая.  Так  странно сложились обстоятельства, что две
правды   родились   одновременно   из   одного   события,   как
естественные его следствия, и одна противоборствовала с другой.
Я  противопоставил  более  высокую,  сильнейшую  правду  правде
слабейшей.
   -- Вы правы, Барнхауз,- сказал я,- Все,  что  вы  сказали  о
благоденствии  человечества,  справедливо.  И ваше честолюбивое
стремление помочь этому благоденствию вызывает уважение. Можете
мне поверить, это искренне. Но какую цену заплатить за поспешно
создаваемое   благоденствие,    за    лихорадочно    ускоряемый
промышленный  переворот?  Гибель маленького народа -- вот цена.
Слишком высокая, безжалостно высокая цена, Питер Барнхауз.
   Ему показалось, что появилась хорошая возможность продолжить
спор. Он воскликнул:
   -- Нет, Штилике! Нет этой  цены,  вы  ее  придумываете.  Кто
осмеливается  говорить  об  уничтожении  этого народа? Не я, во
всяком случае. Не Виккерс. Переместить нибов  из  одного  места
обитания  в  другое  место  --  и  исчерпана проблема. И там, в
заповеднике, подальше от промышленных разработок,  создадим  им
такие  условия  жизни,  о  которых  им  самим  и  не мечталось.
Расцвет, а не уничтожение -- вот что мы предлагаем!
   -- Уничтожение! -- повторил  я,-  Не  камуфлируйте  хорошими
словами   скверные  дела,  Барнхауз.  Общество  нибов  на  краю
существования. Их так мало, что еще какие-то  небольшие  потери
--  а  потери  неизбежны  при  любом  переселении,-  и кончено,
популяция покатится неудержимо  вниз.  Помните,  как  на  Земле
погибали   животные?   Не   надо   было  всех  перелавливать  и
перестреливать.   Довели   до   какого-то   количества,    ниже
жизнеспособного  минимума,  и  железные  законы вырождения сами
довершили остальное. Раньше мы этого не понимали, теперь  знаем
и  понимаем.  Барнхауз!  Вы  служите человечеству, создавая для
людей    еще    неведомые    технические    усовершенствования,
предоставляя   им  еще  неиспробованные  бытовые  удобства.  Но
человеку свойственно щадить другие живые существа,  поступаться
ради  их  благополучия, ради их жизни собственными удобствами и
достатком.  Я  тоже  служу   человечеству,   Барнхауз.   Самому
высокому,  что  есть  в  человеке,- человечности. И пока я имею
хоть немного власти, оттеснения в резервации несчастного народа
Ниобеи не будет!
   Барнхауз вдруг заплакал. Он слишком наглотался вулканических
газов, слишком много нервов потратил  на  наш  спор.  Лицо  его
исказила  страдальческая  гримаса,  он  вытирал  ладонью слезы,
тоненько всхлипывал. Всего я мог ожидать от него в  тот  момент
-- и грубой брани, и оскорблений, даже рукоприкладства,- только
не  слез.  Я  молча  глядел,  не  зная,  что  сказать и надо ли
что-нибудь говорить.
   -- Ладно,- произнес он, размазав  остаток  слез  по  щекам.-
Поговорили... Простите меня, Штилике... Не сдержался. Больше не
будет.
   В  кабинет  без  стука  вошла  Агнесса.  Она  направилась  к
Барнхаузу, даже не  взглянув  на  меня.  Вместо  мелодичного  и
нежного   пения  ее  колокольчики  издавали  гневный  перезвон.
Агнесса, конечно, опять слышала все, что мы говорили.
   -- Какой стыд, Питер! -- глухо  выговорила  она,  подойдя  к
столу.- Так распускаться! И перед кем? Возьмите себя немедленно
в руки! Вам надо лечь в постель, принять лекарства...
   Он  опустил  лицо  под  ее пронизывающим взглядом. Массивный
"медведь среднего роста", как его иронически именовал Раздорин,
выглядел  очень  плохо.  И  хотя  я  знал,  что  ни  при  каких
обстоятельствах не уступлю настояниям Барнхауза, мне стало жаль
его  --  и  оттого,  что  он  встретился  с моим категорическим
противодействием, и оттого, что таким растерянным и подавленным
его увидела красивая и недобрая помощница. Он заслуживал лучшей
участи, чем столкнуться со мной, так я почувствовал тогда,  так
чувствую и теперь.
   --   Уже   успокоился,  Агнесса,-  сказал  Барнхауз,  силясь
улыбнуться.- Агнесса, прошу вас...
   Но если он объявлял себя успокоившимся, то  его  воинственно
настроенная секретарша успокаиваться не желала.
   --  Не  просите,  не  уйду! -- отрезала она и повернулась ко
мне. Ее глаза палили меня. Она  взмахнула  головой,  колокольцы
залились  тонким  негодующим звоном.- Так жалко держать себя! И
перед  кем,  снова  спрашиваю?  Перед  сухим   чинушей,   перед
бездушным космическим бюрократом, перед высокомерным вельможей,
которому плевать на наши труды, наши усилия, наши великие цели,
наши  радостные  мечты!  Вот перед кем вы потеряли лицо, Питер,
никогда не прощу вам! И еще добавлю, последнее, самое  страшное
-- перед убийцей нашего друга!
   Я  чувствовал,  что  побледнел.  Все оскорбления теряли силу
перед последним обвинением. Я с трудом выговорил:
   -- Ирина умерла?
   Выражение, появившееся на лице Агнессы Плавицкой, я не  могу
назвать иначе, как зловещим.
   -- А вы надеетесь, что не будет мук совести за ее гибель? Не
надейтесь!  Только  что  сообщили  из больницы, что жизни Ирине
Миядзимо осталось час или два.
   Я хотел выйти. Агнесса преградила мне путь,  как  недавно  в
приемной перед разговором с Барнхаузом.
   --   Не   торопитесь,   господин  Штилике!  Ваш  разговор  с
Барнхаузом    не    закончен.    Питер,    скажите    господину
уполномоченному  о депеше, которую я сегодня утром отправила на
Землю.
   Он заколебался.
   -- Агнесса, ответа пока нет, зачем заранее расписывать?
   Она оборвала его. Эта женщина, следовало признать,  была  не
только  чертовски  красноречива,  не  только  яростна  в  своих
симпатиях и  антипатиях,  но  при  всей  страстности  характера
гораздо   организованней   Барнхауза.  Еще  до  того,  как  она
заговорила от имени их обоих, я понял, что Питера  Барнхауза  и
Агнессу Плавицкую объединяют не одни лишь служебные связи.
   -- Вы трусите, Питер! -- бросила она,- И позволяете ему уйти
победителем,  а  никакой он пока не победитель. Я сделаю то, на
что вы не решаетесь. Мы, Штилике,- она подчеркнула голосом  это
"мы",  и  громкий  перезвон  колокольцев  утвердил  ее  слова,-
сегодня отправили рапорт на Землю с требованием лишить вас всех
полномочий и отозвать  с  Ниобеи.  Можете  быть  уверены,  ваши
действия    охарактеризованы   со   всей   объективностью   как
недопустимые, вредные и противоречащие всем программам освоения
Ниобеи.
   Пока  Агнесса  говорила  все  это,   главный   администратор
Космической  Базы  был  безгласен,  растерянно  опустив голову.
Все-таки тяжко мужчине показывать другому мужчине, что он попал
под женский каблук. Я сказал сколько мог спокойней:
   -- Очень жаль, Барнхауз, что вы не  начали  нашей  беседы  с
этой  депеши.  Было  бы  поменьше  социальной философии в нашем
споре и побольше организационных проблем. Скажу от души:  желаю
вам  полного неуспеха в ваших просьбах к Земле. И, в отличие от
вас, не буду скрывать, что сегодня же тоже  направлю  на  Землю
депешу, где изложу свое понимание дел на Ниобее.
   --  Потребуете  отстранения  Барнхауза?  --  спросила  она с
вызовом.
   -- Нет,  почему  же?  Ваш  шеф  --  отличный  администратор.
Наверно,  не  слабей своего знаменитого деда, о котором сегодня
столько  вспоминалось.  Энергия  и  деловитость   в   крови   у
Барнхаузов,  я  это  учитываю. Даже вашего удаления не попрошу,
Агнесса, хотя и мог бы, причин для этого достаточно!
   Я вышел. Надо было спешить в больницу.

     9

   В больнице к Ирине меня не пустили.
   -- Ирина Миядзимо умерла,- сказал в приемной врач.- В палате
только что прилетевший Джозеф  Виккерс.  Я  считал  нужным  вас
встретить и предупредить. Конечно, если вы пожелаете...
   --  Не  пожелаю,-  сказал я.- С Виккерсом я встречусь позже.
Спасибо за предупреждение.
   Теперь надо  было  идти  на  станцию  космической  связи.  Я
известил  Землю,  что  общего  языка  с  Барнхаузом не нашел, и
попросил  для  себя  чрезвычайных  полномочий.  Вспомнив,   как
Барнхауз   издевался  над  старинным  званием  "чрезвычайный  и
полномочный посол", я пожал плечами. В старых речениях, даже на
слух странных, было много  пригодного  и  для  нашего  времени.
После  этого  я вернулся в гостиницу и, не зажигая света, сел в
кресло. Мысли свои следовало привести в порядок.
   Гармодий с  Аристогитоном  закатывались,  в  окнах  темнело.
Нигде  в  космосе  нет  таких красивых закатов, как на Платее и
Ниобее. Небо пылало  тысячью  разнокрасочных  пожаров.  Я  вяло
вглядывался  в  мистерию  заката  и  думал  о  Барнхаузе  и его
подруге.  Послать  депешу  на  Землю  придумала   Агнесса,   он
подчинился  ее  настоянию.  Вот  же  проницательная женщина: ни
единой секунды не верила, что со  мной  удастся  соглашение,  и
тайно  нанесла  предупредительный  удар!  А Барнхауз верил, что
сумеет меня  переубедить.  Иронизировал,  ерничал,  пускался  в
философские отвлеченности -- старался зажечь мою холодную душу,
они  ведь  оба  видят  ее холодной и бесчувственной. А когда не
вышло, расплакался по-ребячьи. Еще недавно, при наших с ним,  в
общем-то,  мирных  отношениях,  и он мне не нравился, и она еще
больше не нравилась. А сейчас оба пошли стеной против меня, и я
начинаю им даже в чем-то симпатизировать. Как она просила  быть
помягче  с  ним,  как  ум