ость до искусства. На Земле его
ценят и в Академии наук, и в промышленных министерствах -- и за
дело ценят, он того  стоит.  Теперь  о  его  главном  помощнике
Джозефе Виккерсе. Из моих учеников, но не моей школы. Все у нас
были  преданные.  Он  не  столько преданный, сколько предающий,
таким мне он виделся еще в университете. И предал  --  пошел  к
Барнхаузу,  не  прощу  этого!  Их  взаимоотношения, Барнхауза и
Виккерса,- черт едет на дьяволе. Остальное -- несущественно.
   -- Джозеф Виккерс, вы сказали? Не помню такого на курсе.
   -- Не можешь помнить. Он лет на двадцать моложе тебя. Теперь
уходи. Я устал. Готовься к отлету.
   -- Завтра приду. А насчет отлета -- еще не решил.
   -- Полетишь. Сколько просить -- уходи!
   Он закрыл глаза, голос вдруг иссяк. Я с нежностью смотрел на
его похудевшее, измученное лицо.  Он  всегда  был  красив,  мой
учитель,  красив  не  внешней  гармонией линий и красок лица, а
каким-то особым светом, излучаемым всем  его  существом.  Тихо,
чтобы даже легким шумом шага не побеспокоить его, я удалился из
палаты.
   На  другой  день я пришел в больницу, чтобы объявить твердое
решение: никуда не еду. И -- для смягчения отказа --  пообещать
быть с ним, пока он болен. Я знал, что мое присутствие для него
так же приятно и нужно, как его для меня.
   Но   говорить   было   не   с   кем.   Знаменитый  астронавт
Теодор-Михаил Раздорин ночью  скончался.  Врач,  с  сочувствием
глядя на меня, сказал:
   -- Умерший вспоминал вас. Просил передать, что уверен в вас.
Не знаю, как толковать эти слова.
   -- Зато я хорошо знаю,- ответил я и ушел.
   Все было предельно ясно. Надо лететь на Ниобею.

     4

   Звездолет  "Австралия" доставил меня на Галактическую Базу в
той же  системе  двойной  звезды  Гармодня  и  Аристогитона,  к
которой  принадлежала  Ниобея.  Только  Ниобея  была внутренней
планетой системы, а  База  расположилась  на  внешней,  Платее,
унылом  каменистом  шарике,  вряд ли много крупней земной Луны.
Здесь всего не хватало --  света,  тепла,  гравитации,  зелени,
воды,-  в  общем,  местечко  не для отдыха. Зато работы было на
всех с избытком, это я уже знал из отчетов Барнхауза.
   Галактическая База на  Платее  с  момента  своего  основания
являлась   собственностью   Объединенного   правительства,   но
возводила его по заказу  государства  компания  "Унион-Космос".
Наставления   Раздорина   заставляли   подозревать,   что  всем
известные традиции этой компании  далеко  еще  не  выведены  на
Платее. И я бы жестоко солгал, сказав, что жду первого свидания
с   Питером-Клодом   Барнхаузом,  потомком  жестоких  и  умелых
дельцов, а ныне главным администратором Галактической  Базы,  с
безмятежным спокойствием. Я немного волновался, так это было.
   Управление Базы размещалось в многоэтажном здании неподалеку
от ремонтных  звездолетных  заводов.  В приемной Барнхауза меня
встретила женщина  лет  под  тридцать,  его  секретарь  Агнесса
Плавицкая.  О  ней  мне  на  Земле по секрету сказали: "Ведьма,
каких на Брокене и  на  Лысой  горе  поискать.  В  бабы-яги  по
возрасту  пока  не  вышла, но к помелу присматривается загодя".
Если  длинноногая,  салатноглазая,  быстрая  блондинка  и  была
ведьмой,  то  незаурядно  красивой  ведьмой.  И  по  этой одной
причине, не только по возрасту, она и не могла быть бабой-ягой,
на  эту  важную  должность,  я  слышал,  вербуют  уродливых   и
безобразных -- это их профессиональное отличие. Меня прекрасная
Агнесса возненавидела, вероятно, еще до личного знакомства, а с
первым   взглядом  ненависть  укрепилась.  Я  тоже  не  испытал
симпатии к изящному секретарю Барнхауза.
   -- Знаю. Вы астросоциолог Василий Штилике,- установила  она,
не дожидаясь, пока я назову себя,- Приехали контролировать нашу
работу. Мы вас ждали. Посидите в приемной.
   --  А  почему? -- спросил я.- Мне бы хотелось пройти сразу к
Питеру Барнхаузу. Он  сейчас  так  занят,  что  не  может  меня
принять?
   --  Питер-Клод  Барнхауз  всегда занят,- отчеканила она.- Но
сейчас его нет. Он на заводе, подготавливающем два  планетолета
к полету. Один из планетолетов предназначен для вас. Питер-Клод
просит прощения, что опоздает.
   Я  присел.  Она нахмурилась, давая понять, что я разглядываю
ее слишком бесцеремонно. Я не просто разглядывал, а изучал  ее.
Она  была  ясна,  как раскрытая страница книги. Даже на Земле в
праздники не наряжались так тщательно и умело, как эта  женщина
на далекой, сугубо рабочей планетке. И, вдумываясь в ее лицо --
подкрашенные  сжатые  губы, холодный взгляд, тихо позвякивающие
при  каждом  движении  сережки-колокольчики,-   я   безошибочно
чувствовал,    что   эта   женщина   совершенно   лишена   даже
инстинктивного  кокетства,   она   не   завлекала   нарядом   и
отработанной  изящностью,  а  лишь  подчеркивала  ими  какую-то
особую, высшую свою значительность. Кто бы  ни  был  Питер-Клод
Барнхауз,  думал  я, и ему непросто общаться с такой, по всему,
непростой помощницей.
   Я переоценил ее умение владеть собой. Она  резко  обернулась
ко мне.
   -- Что вы так вперились в меня, Василий? Пугаю?
   --  Немножко  есть,- честно признался я.- Но не это главное.
Любуюсь.
   -- Не советую,- холодно  отпарировала  она.-  Неинтересно  и
бесцельно.  Я  слыхала, что женщины вам столь неприятны, что ни
одну не допускаете в свои экспедиции.
   -- Не всякому слуху верьте, Агнесса. Одну допустил, это была
моя жена.  С  тех  пор,  правда,  стараюсь  работать  только  с
мужчинами -- не на Земле, естественно. А любовался я не вами, я
бы на это не осмелился, а вашими золотыми сережками. Никогда не
видал таких.
   Она сняла одну из сережек и протянула мне.
   -- Теперь можете любоваться. Подарок моего бывшего мужа Жана
Матье. Надеюсь, это имя что-то говорит вам, Василий-Альберт?
   Я  не  знаток  искусства,  но  имя  лучшего художника нашего
времени было ведомо и мне, я не раз знакомился с его  картинами
на выставках и в музеях. Правда, я не знал, что Матье не только
живописец,  но  и  ювелир. Сережка была необычайна: два золотых
колокольчика вставлены один  в  другой;  меньший,  с  крохотным
язычком внутри, сам служил ударником для большего колокольчика.
Я покачал сережку. Оба колокольчика породили нежный, мелодичный
звук -- чей-то приглушенный голосок печалился и тихо взывал.
   --  Понял,- сказал я, возвращая сережку.- Покинутый вами муж
оставил  вам  на  память   свой   голос,   вечно   оплакивающий
расставание.
   --  Не  поняли,-  возразила  она, прикрепляя сережку к мочке
уха.- Не я его покинула, а он меня. И поиздевался на  прощание:
"Пусть  голос сережки оплакивает твою потерю, ибо никогда ты не
найдешь  человека,  равного  мне.  Не  сумела  оценить,  теперь
казнись".
   -- Он не страдал, по-видимому, самоуничижением?
   --  Все  мужчины хвастливы. Гении, вроде Жана, особенно. А я
ношу эти сережки, чтобы они  всегда  звенели  мне  в  ухо:  "Ты
свободна,  ты  свободна,  ты наконец восхитительно свободна!" Я
слышу шаги Питера-Клода, господин Штилике.
   Я тоже услышал чьи-то  шаги  в  коридоре.  Они  усиливались,
приближаясь,  ноги  не  скользили,  а  тяжко  били  по паркету.
Барнхауз не просто передвигался, как все люди, а извещал о себе
громкими,   как   тревожный   сигнал,   шагами.   Затем   двери
распахнулись,  и  возник  он  сам.  Не  появился,  не вошел, не
проскользнул,  а   возник,   замер   --   огромный,   лохматый,
длиннорукий -- в проеме двери, как в раме, давая наглядеться на
свою  фигуру  и  на  широкое, краснощекое, распахнутое в улыбке
лицо. А голос был  неожиданно  для  мощного  роста  тонковат  и
скрипуч. Впоследствии, в минуты гнева, охватывавшего Барнхауза,
я  слышал  в  его  голосе  такие режущие ноты, такие визги, как
будто он не говорил, а пилил дрова  голосом,  ставшим  подобием
быстро вращающейся, но плохо смазанной пилы.
   --  Похож!  --  возгласил он на пороге.- Нет, до чего похож!
Коллега Штилике, хочу, но не умею выразить, как рад вас видеть!
   Я пожал его руку --  он  надавил  с  нарочитой  силой  --  и
поинтересовался:
   -- На кого я похож, Барнхауз?
   --  Как  на  кого?  На себя, разумеется. На свои собственные
портреты, Штилике. Вон в моем кабинете два ваших  стереообраза,
войдите и полюбуйтесь.
   Все   стены   обширного   кабинета  Барнхауза  были  увешаны
стереографиями,  картинами  и  схемами.   Среди   этой   бездны
изображений  я не скоро нашел бы себя, но Барнхауз показал, где
искать. Вряд ли я теперь  походил  на  те  давние  изображения.
Барнхауз  предложил  мне  сесть  на  диван  и  уселся в кресло,
придвинув его к дивану.
   -- Рад, очень рад вашему прилету, Штилике! -- повторил  он.-
Меня  предупреждали  о  вас  --  огромные  полномочия и прочее.
Уверен, что  теперь  программа  промышленного  освоения  Ниобеи
получит  новое  ускорение.  Люди  вашего ранга прибывают не для
лицезрения и прогулок, а для поворотов и  переворотов,  это  мы
понимаем.
   --  Для начала ограничусь лицезрением и прогулками,- ответил
я,- Хочу поближе познакомиться с Ниобеей и ее обитателями.
   Барнхауз нарочито высоко приподнял лохматые брови.
   --  С  геологами  и  горняками?  Люди   как   люди,   ничего
выдающегося. Или вас интересуют местные людоеды?
   --  Нибоеды,  Барнхауз,-  вежливо  поправил  я.- Именно они.
Сколько слышал на Земле, нибы людей не едят.
   Он пренебрежительно фыркнул.
   -- Много знают на Земле о  наших  делах.  Даже  мои  краткие
отчеты  не  прочитываются, а просматриваются. Только требования
на материалы досконально изучаются,  чтобы  обнаружить  предлог
ужать  или  отказать  в запросах. Нет, дорогой Штилике, нибы не
едят людей не от отсутствия аппетита. Просто никто  из  нас  не
ходит  там без оружия и в одиночку. Наше строжайшее правило: не
отражать нападение, а не допускать самой возможности напасть на
нас. Действует безотказно.
   -- Неплохое правило!  Не  хотите  ли  ознакомиться  с  моими
служебными документами?
   Барнхауз  хорошо владел собой, но по одному тому, что каждую
строчку  моего  командировочного  предписания  он   перечитывал
дважды  и трижды, я понимал, как он поражен, если не сказать --
ошарашен.
   -- Сильные бумаги,- сказал он, возвращая документы.- Правда,
не совсем то, на что я надеялся... И  скорей,  даже  совсем  не
то...
   Я  имел  опыт  общения с людьми типа Питера-Клода Барнхауза.
Они встречались мне не только на Ниобее.
   --  Будете  возражать,   Барнхауз?   В   случае   несогласия
соблаговолите  начертать  мотивированный  отказ.  Вы  правитель
этого уголка мира, и без  вашего  разрешения  я  тут  не  сумею
ступить и шага.
   Барнхауз  все же был не из тех, кого берут голыми руками. Он
ухмыльнулся мне прямо в лицо. И ухмылялся, и смеялся  он  очень
по-своему  --  не  такой  уж  большой  рот внезапно расширялся,
распахивался, разбегался  по  щекам  до  ушей,  и  разверзалась
краснонебая  пропасть. Детей даже дружелюбные его улыбки должны
были пугать.
   -- Не рисуйте меня  дурачком,  Штилике.  Я  правитель,  пока
прав.  В  смысле -- пока мои действия признаются правильными. Я
не поклонник табели о рангах, но понимаю: вы -- это  вы,  я  --
это  я.  Шагайте  без  разрешения,  куда  поведут  вас  ноги. И
передайте Объединенному правительству Земли, что  мятежника  во
мне никогда не увидят.
   -- Я понимаю вас в том смысле...
   --  Именно в том, вы не ошиблись... Я отправлю вас на Ниобею
с первым же планетолетом. Кстати, он уже подготовлен. Я  снабжу
вас   всеми   данными   об   этой  планетке.  Информация  будет
исчерпывающей, можете мне поверить. Сейчас я познакомлю  вас  с
нашим   космоэкспертом  Джозефом-Генри  Виккерсом,  он  недавно
вернулся с Ниобеи.
   Он встал и подошел к столу. На рабочем  пульте  светили  два
десятка  разноцветных  кнопок.  Барнхауз  нажал  одну из них, и
спустя минуту в кабинете  появился  космоэксперт.  Поглядев  на
Джозефа-Генри  Виккерса,  я  почувствовал,  что  в  моей  жизни
произошло важное событие. Теодор Раздорин  слишком  мало  успел
сказать  мне о нем. Я и понятия не имел, чем для меня обернется
знакомство с Джозефом, но сразу и безошибочно понял,  что  наши
жизненные пути, мой и этого человека, драматически пересеклись.
И  пусть  мне  не говорят, что такое понимание возникло позже,-
дескать, я экстраполирую на прошлое  то,  что  осозналось  лишь
впоследствии.  Я не знал своего будущего, не догадывался, какое
страшное  будущее  --  с  моей  помощью  --  уготовано  Джозефу
Виккерсу,  но меня охватило смятение, едва он вошел, и это свое
чувство я помню. Я залюбовался  Виккерсом.  Он  был  незаурядно
красив.  Он  был  из  тех, кто покоряет одной своей внешностью.
Высокий,   статный,    темноволосый,    темноглазый,    образец
гармоничности  роста и веса, ума и красоты -- таким он предстал
мне. И если  в  нем  что-то  и  отвращало,  то  лишь  временами
вспыхивающие  иронией глаза и кривоватая улыбка, в ней чудилось
высокомерие, этой улыбкой он не соединялся с собеседником,  как
то обычно у людей, ибо нормальная улыбка равновелика дружескому
слову  или  рукопожатию,  нет,  он  отстранялся,  улыбаясь,  он
указывал улыбкой дистанцию  между  собой  и  другими.  Позже  я
узнал,  что у него имеются и другие способы отстранения, вплоть
до открытого пренебрежения, всегда нарочитого  и  потому  особо
оскорбительного.
   --  Джо, мой мальчик,- прорезал воздух острым голоском Питер
Барнхауз.- Уполномоченный  с  Земли,  знаменитый  астросоциолог
Штилике,    решил    осчастливить    нашу   планету   очередным
благотворительным  декретом  правительства.  В  общем,  требуют
срочно  перемонтировать  чертей  в  ангелов. Нужна ваша помощь,
Джо.
   Джозеф Виккерс поклонился мне, но руки не подал, и я вовремя
удержал  свою.  Он  глядел  на  меня  с  любопытством,  как  на
диковинное  животное. Он засмеялся -- достаточно вежливо, чтобы
не обидеть, и достаточно иронично, чтобы заранее показать  свое
отношение  ко  всем  видам благотворительности. Так я его понял
тогда, так это и было реально.
   -- Мне кажется, я мало  гожусь  для  психомонтажных  работ,-
сказал он. И голос его покорял -- мелодичный, медленный баритон
звучал ясно и полновесно.
   -- Джо, мой мальчик, вы не способны смонтировать душу ангела
в теле  черта,  вполне  с  вами согласен,- острым голосом резал
свое Барнхауз.- Но вы же крупнейший  знаток  Ниобеи.  Так  вот,
докажите,  что  переконструкция  ниба в человека неосуществима.
Сообщите об исследованиях в своей лаборатории. Пусть говорят за
себя сами, вы меня поняли, дорогой Джо?
   -- Ознакомить доктора Штилике с результатами наших  работ  я
могу,- сказал Виккерс сухо и наклонил голову.- Сегодня вечером,
если не возражаете.
   Я  не  возражал.  Барнхауз  встал,  показывая,  что  деловые
разговоры закончены. Для человека,  утверждавшего,  что  ставит
меня  гораздо  выше  себя,  он  мог  бы  держаться  и  не столь
начальственно. Ошибки  подобного  рода  он  впоследствии  делал
часто,   Раздорин   все   же   переоценил  его  дипломатическую
изворотливость. Впрочем, Барнхауз сразу понял, что со мной надо
обороняться, а не переводить меня в свою веру. Не поднимаясь  с
дивана, я обратился к Виккерсу:
   --  Знаете  ли,  что  наш  с  вами  учитель  Теодор Раздорин
скончался? За день до смерти мы с ним говорили о Ниобее,  и  он
вспоминал вас, Джозеф.
   В  нарочито  спокойном  лице Виккерса что-то изменилось. Мне
показалось, что он смутился. И он не сразу ответил.
   -- О смерти Раздорина мы знаем,- сказал он,- Большая  потеря
для науки, а для Ниобеи особенно. Он так много сделал для нее.
   -- Он говорил о вас перед смертью,- повторил я.
   Виккерс понял, на что я намекаю, и принял вызов.
   --  Естественно,  раз  разговор ваш шел о Ниобее, а я тут. И
конечно, осуждал меня. Он  уверовал,  что  я  отступаю  от  его
учения.  Однажды  он  крикнул  мне: "Вы предатель нашей школы!"
Надеюсь, он говорил вам что-то в этом же духе?
   -- Почему -- надеетесь? -- ответил я  вопросом  на  вопрос.-
Надежда  на  то, что вас будут осуждать,- не слишком ли вычурно
сказано?
   -- Зато точно и правдиво, доктор Штилике. В жизни каждого из
учеников Раздорина его личность сыграла поистине огромную роль.
Он воспламенял  наши  души,  был  великим  катализатором  наших
талантов.    Уверен,   что   такую   оценку   не   сочтете   ни
преувеличенной, ни чрезмерно вычурной.  Но  видите  ли,  доктор
Штилике,  мы  его ученики, ушли от него по разным дорогам. Одни
продолжают его путь, спрямляют и заливают асфальтом проложенные
им кривые тропки, другие  свернули  с  них,  чтобы  найти  свой
проход  в  чащобах  неизученного.  Первых  Раздорин  восхвалял,
вторых осуждал как предателей.
   --  Можете  гордиться:  вас  он   осуждал,   Виккерс.   Меня
восхвалял:  я  шагаю  по его дороге. Вполне по вашей росписи. Я
радуюсь его хвале, вы -- его порицанию.
   Я поднялся с дивана. Во время нашего разговора  с  Виккерсом
мы  с ним сидели, а Барнхауз стоял, переводя взгляд с одного на
другого и как бы молчаливо  призывая  нас  закругляться.  Я  не
злобив   и  не  мстителен,  но  намеренно  затягивал  разговор,
выдерживая Барнхауза в нелепой позе  церемонно  стоящего  между
двух  сидящих.  В  другой раз он сообразит, что беседу, начатую
мной, буду оканчивать я, а не он.
   Барнхауз понял урок. Ни  разу  потом  он  не  позволял  себе
забываться.  Он оставался правителем в этом уголке мира, но при
мне удерживался от застарелой привычки начальствовать.
   Виккерс с Барнхаузом остались в его  кабинете,  я  вышел.  В
приемной  Агнесса  так  взглянула  на  меня, что я сразу понял:
подслушивала наш разговор в кабинете.  Тогда  это  было  только
догадкой,   теперь   я   точно  знаю:  у  нее  имелся  аппарат,
разрешенный Барнхаузом, она могла даже не подслушивать,  просто
слушать,  что  совершается  за  стенкой,  а  он  потом с охотой
выспрашивал ее суждения по поводу услышанного.
   И  в  отличие  от  своего  шефа,  она  не   считала   нужным
экранировать  свои  чувства  внешней  учтивостью.  Сколько я ни
придумываю характеристик для  тона,  каким  она  заговорила  со
мной,  я  не  нахожу  ничего  более  точного,  чем "ненавидящий
голос".
   -- У вас, конечно, будут  распоряжения,  господин  Штилике,-
сказала  она  этим ненавидящим голосом.- Вы на Земле привыкли к
таким  удобствам,  к   такому   обслуживанию...   Высказывайте,
пожалуйста, пожелания.
   Ее  золотые  сережки-колокольчики  мелодично  позвякивали  в
ушах, отчеркивая каждое слово.  Мне  захотелось  поставить  эту
красивую женщину на единственное подходящее ей место, чтобы она
знала, что я не сомневаюсь в ее истинном отношении ко мне.
   --  Понимаю,  милая  Агнесса,- сказал я,- Вы хотите услышать
мои желания, чтобы потом с тихой радостью объявить мне, что  на
Ниобее они неосуществимы.
   --  Почему  же  с  тихой?  --  возразила  она.-  Я  привыкла
разговаривать громко. И  разве  я  милая?  Обо  мне  по-разному
судачат, но милой -- нет, так никогда не называют!
   --  Значит,  немилая?  Согласен  и  на это. Так вот, немилая
Агнесса, у меня нет никаких пожеланий. И впредь не будет. Хотел
бы, чтобы это вас устроило.
   -- Трудно с вами, господин Штилике,- сказала она, вспыхнув.
   -- Все мы народ нелегкий,- сказал я.
   Сейчас я понимаю, что можно было взять не такой резкий  тон.
Хоть  я  не любил работать с женщинами на далеких планетах, все
же грубость в обращении с  ними  мне  не  свойственна.  Агнесса
открыто  не вызывала меня на грубость, для этого она достаточно
воспитана.   Я   отвечал    грубостью    на    ее    внутреннюю
недоброжелательность,   а   не  на  невежливость.  Возможно,  я
держался плохо, но что было, то  было.  Я  поклонился,  она  не
ответила на поклон.
   Возвращаясь  в гостиницу, я почему-то думал не о Барнхаузе и
не о Виккерсе, а об Агнессе. Я говорил себе с усмешкой: "Бывает
любовь с первого взгляда, а у нас с  ней  ненависть  с  первого
взгляда,  не  странно  ли?"  Теперь  я  не  вижу в этом никако