х аудиториях, наизусть  все  вытвержено:
невысокий,  широкоплечий,  сутулый, усатый, с запавшими темными
глазами   --   в   общем,   такой,   что,   "отвернувшись,   не
насмотришься".  Впрочем, знаменитостям уродливость прощается...
А все же  какая  разница  между  устоявшимся  представлением  о
некрасивом и в молодости, а сейчас, наверно, дряхлом, уродливом
старце, если он еще жив, и тем величавым, уже немолодым, но еще
статным  мужчиной,  каким  ты  перед  ними  предстал! Было чему
поразиться!  И  законно  потребовать  объяснений,   как   стало
возможно  такое превращение? А ты сбежал от расспросов. Нет, не
только облик твой переменился, характер тоже, раньше ты  ни  от
чего не бегал!
   --  Ну и сбежал, ну и пусть! -- вслух закричал Штилике.- Мои
превращения -- мои личные дела. Есть еще  и  такая  область  --
интимность.
   "Без   истерики!  --  мысленно  одернул  себя  Штилике.Давно
обветшала твоя мелкая интимность. Да и была ли? Ты в  некотором
роде историческое явление. Соответствуй себе!"
   --  Не мог я разговаривать с тем большеглазым,- устало вслух
сказал Штилике.- Одно дело -- работа,  исторические  решения...
Другое  совсем  --  Ирина,  Виккерс, Барихауз, Агнесса... Зачем
возобновлять старые споры? Вряд ли они заинтересовали  бы  этих
молодых людей.
   И опять он мысленно опроверг сказанное вслух:
   "Заинтересовали   бы!  Они  летят  на  Ниобею.  То,  что  ты
называешь интимностью и старыми спорами, неотделимо от реальной
истории планеты. А между прочим, в официальном отчете  Академии
наук  ты  и словечком не обмолвился о своем отношении к Ирине и
Агнессе, к Барнхаузу и  Виккерсу.  Твой  отчет  был  неполон  и
необъективен".
   -- Я рассказал о драме на Ниобее...
   "События  изложил,  а  чувства?  Разве ваши настроения, ваши
желания, ваши характеры не сыграли там,  быть  может,  решающей
роли?  И  не  называй,  пожалуйста,  события  на Ниобее тусклым
литературным словцом "драма". Была трагедия -- и не  личная,  а
социальная.  И  те,  кто вслед за вами направляются ныне на эту
столько лет запретную планетку, имеют право знать, что  на  пей
происходило,  хотя  бы  для  того,  чтобы  не  повторять  ваших
ошибок".
   --  Если  экспедиции  на  Ниобею  возобновлены,  то  и  даны
подробные программы, как вести себя на ней.
   "Были ли у вас такие программы?"
   --  У  нас  не  было, у них должны быть! Напрасно, что ли, я
писал свои отчеты?
   "Ты писал отчеты о событиях, а не о душах.  Как  и  вы,  эти
ребята не лишены страстей, надежд и мечтаний! Как загорелись их
глаза,  когда  они  услышали,  кто ты! Будут, будут среди них и
свои Барнхаузы и Штилике, Ирины и Агнессы.  Они  должны  знать,
какой нелегкий путь пролег для вас на планете".
   --  Не  мог  я бесстрастно -- лекционно! -- говорить о наших
спорах, о пашем горе, о  негодовании  и  отчаянии,  попеременно
захватывавших нас... Раскрываться, как на исповеди!.. Милые, но
все же чужие люди!
   "Согласен.  Но мог. Вон там лежит диктофон. Возьми и говори.
Ничьи глаза здесь но смущают тебя. Пусть люди, идущие за тобой,
знают и то, что осталось нераскрытым в твоих отчетах".
   Штилике взял диктофон и заговорил.

     3

   Я не люблю себя. Я никогда себя не любил. Были  часы,  когда
нелюбовь  к  себе  превращалась  в негодование на себя. Тогда я
враждовал с собой. Нет, во мне не было двоесущия, я не  страдал
от  раздвоения  личности. Я всегда был один -- один облик, один
характер, одни жизненные цели, одни способы их реализации.  Все
было  проще,  чем тысячекратно читалось в романах, живописующих
убийственные схватки двух враждебных натур в одном теле,  и  по
одному  тому,  что  было проще, становилось непосильно сложней.
Наверно, я говорю непонятно. Непонятность  не  в  словах,  а  в
фактах, какие надо высказать словами.
   Итак,  я не люблю себя -- таков первый важный факт. И прежде
всего не люблю своего облика. Природа наделила  меня  неудачной
внешностью.  Еще  в  детстве я возненавидел зеркала. В зеркале,
когда я  подходил  к  нему,  появлялась  нескладная  фигура:  с
непомерно  широких  плеч  свисали  неприлично  короткие, хотя и
крепкие руки, на узкой и длинной шее торчала  массивная  голова
--   я  всегда  удивлялся,  почему  шея  не  сгибается  под  ее
тяжестью,-  а  к  несимметричному  телу  еще  и  несимметричное
лицо...  "Ты мог бы сойти за инопланетянина-антропоида, если бы
мы не знали, что антропоидов в иных  мирах  не  существует!  --
сказала  мне  как-то  Анна и добавила с нежностью, ей почему-то
нравилось мое уродство: -- Вот же судьба  --  столько  красивых
парней увивалось вокруг меня, а влюбилась в тебя".
   И  я  не  любил своих поступков -- такой второй важный факт.
Нет, не потому их не любил, что делал, чего не желалось.  Этого
не  было да и не могло быть. Я делал только то, что надо было и
что хотелось. Но делал хуже, чем хотелось. Есть люди, достигшие
совершенства,  образцом  их  был  мой   учитель   Теодор-Михаил
Раздорин,   у   таких  людей  цель  и  выполнение  цели  всегда
совпадают,    одно    отвечает    другому.    Меня    одолевала
неудовлетворенность:  цели были выше выполнения. Я не жалуюсь и
не скорблю -- констатирую печальный факт.
   В моих действиях на Ниобее оба эти свойства  --  нелюбовь  к
своей внешности и несовпадение цели и средств -- присутствовали
в  реальном действии. Если бы было не так, я и не упоминал бы о
своем характере, на такую деликатность меня бы хватило.
   На Ниобею меня направил Теодор Раздорин.
   Я пришел  к  нему  вскоре  по  возвращении  с  Эриннии.  Мне
полагался  годовой  отдых  на  Земле. Я заранее сокрушался, что
года на отдых не хватит. И  уж  конечно,  ни  о  каких  дальних
экспедициях  мне  не мечталось: я был сыт по горло хлопотней на
неустроенных планетах. Ничегонеделание на  зеленой  Земле  было
сладостней  любых  успехов  на разных небесных шариках. Так мне
воображалось. И естественно -- теперь сознаю, что  в  том  была
естественность,  а  не  принуждение,- не прошло и месяца, как я
снова мчался к звездам.
   Это произошло потому, что Теодор Раздорин умирал.
   Он лежал в своей спальне на широкой постели,  иссиня-бледный
и  до того исхудавший, что набухшие вены на руках и жилы на шее
казались жгутами, приставленными  снаружи,  а  не  выступающими
из-под   кожи.   Возле   кровати   возвышались   аппараты   для
кровообращения и дыхания, собственные  органы  Раздорина  давно
перестали  служить  исправно.  В открытое окно врывались запахи
деревьев и распускающихся цветов, на дворе творилась  очередная
яркая  и многошумная весна. Я потом часто думал: хорошо умирать
весной, ощущая тепло солнца  и  дыхание  возрождающейся  травы.
Именно  так,  по-своему  радостно  и  красиво,  совершалось это
скорбное событие -- уход моего учителя в небытие.  Для  себя  я
желаю такой же смерти.
   Обессиленный   телесно,   сознание   Раздорин   сохранял  до
последнего  часа.  И  хоть  голос   его,   прежде   громкий   и
категоричный, звучал уже не так сильно, но был по-прежнему ясен
и  решителен.  Старик  с  трудом  шевелился на своей необъятной
кровати -- он любил такие, как сам он посмеивался, "стадиончики
для спанья",- но  разговаривал  без  большого  усилия,  и  это,
видимо, скрашивало ему тяготы хвори: он всегда охотно говорил и
у него всегда было о чем говорить.
   Раздорин глазами показал на стул рядом с кроватью и сказал:
   -- Садись. Знаю. Вижу. Перестрадал. Возродился.
   --  Десять  лет  все-таки,-  сказал я.- Даже самого горького
горя на десять лет не хватит. Все стирается.
   -- Не клевещи на себя. Ты не из забывчивых. Знаю твою любовь
к Анне. Годы не сотрут такого несчастья. Да и не  было  у  тебя
десяти лет на горе. Даже года не было.
   Я  лучше,  чем кто-либо -- все же любимый его учеиик,- знал,
как он любит поражать парадоксами. В древности из него вышел бы
незаурядный  софист.  Но  этого  парадокса  я  не   понял.   Он
усмехнулся.
   --  А  ведь просто, Василий. Тебя спас твой труд. Та великая
цель, какую ты себе наметил. Не то что  года,  даже  месяца  на
уход  в  несчастье  ты  не имел. Раньше о пророках говорили: он
смертью смерть попрал. Ты попрал смерть жизнью. Эринния  теперь
никому не грозит таинственной гибелью. Это подвиг, Василий.
   --  Это  работа,-  сказал  я.-  И не только моя. Всех нас, и
гораздо  больше  биологов  и  медиков,  а  не   социологов.   Я
организовывал их труд, только всего.
   --  Твоя,-  повторил  он  и  нахмурился.  Слова давались ему
легче, чем даже легкое движение бровями или рукой. А он, как  и
встарь,  отстаивал  любое  свое  утверждение  -- не затыкал рта
инакомыслящим,  но  требовал,  чтобы  против  него  подыскивали
только   солидные  возражения.-  Ты  не  вносил  предложения  о
переименовании планетки? Эринния, богиня мщения, теперь ей не к
лицу.
   -- Не вносил и не внесу. Пусть остается  Эриннией.  Название
звучное. И лицо у планетки все еще мрачноватое.
   --  Тебя  не  переспорить, ты всегда был упрямый,сказал он с
удовлетворением.   Ему   нравилось,   когда   его   убедительно
опровергали.  В  моем  упрямстве он ощущал обоснованность -- во
всяком  случае,  я  старался,  чтобы  было  так.  Помолчав,  он
спросил: -- А теперь куда?
   -- Никуда. Отдыхаю.
   -- И долго намерен?
   -- Весь положенный по закону отпуск. Не меньше года.
   --   Осатанеешь   от   безделья.  Буду  тебя  спасать.  Бери
командировку на  Ниобею.  Я  походатайствую.  Туда  не  всякого
пошлют, а тебе разрешат.
   И  раньше  встречи  с  Раздориным  не  проходили  гладко. Он
поражал не  только  оригинальными  суждениями,  но  еще  больше
экстравагантными поступками. И, отправляясь к нему, больному, я
говорил  себе,  что  если  свидание  будет с неожиданностями --
словесными  и  деловыми,-  то  болезнь  не  так  уж  и  грозна,
выкарабкается.  Болезнь  была, из какой не выкарабкиваются, а в
неожиданности он  ввергал  по-прежнему.  Я  встал  на  дыбы,  с
хладнокровием и вежливостью, конечно.
   -- А какого мне шута в Ниобее, учитель?
   --  На  Ниобее  не  до  шутовства,  ты прав. Очень серьезное
местечко. Завтра поехать не сумеешь, а через недельку лети.
   -- Ни завтра, ни через недельку, ни вообще...
   -- Никаких вообще! А в частности  и  в  особенности  --  ты!
Никто другой -- это в частности, и лучше всех -- в особенности.
Я правильно истолковал тебя?
   Я  расхохотался.  Вероятно,  это  было не очень корректно --
хохотать у кровати умирающего. Корректность не  принадлежала  к
числу   достоинств,   чтимых  Раздориным.  Он  улыбался  одними
глазами. Он был уверен, что переубедит меня.  И  почему-то  ему
было нужно, чтобы на Ниобею летел я, а не другой.
   --  Такое  впечатление,  учитель,  что  Ниобея  вас задевает
больше всех ныне осваиваемых...
   Он прервал меня:
   -- Больше! Интересуешься, почему?  Подтверждает  мою  теорию
затухания.  Так  подтверждает,  что  лучших  доказательств и не
желать. Ты помнишь эту теорию?
   Еще бы не помнить ее! В свое время она породила много  шума.
Именно  шума, а не споров. О ней не дискутировали, о ней только
говорили  --  кто  с  улыбкой,  кто  с  раздражением.  Один  из
уважаемых  социологов,  Иван  Домрачев  --  да,  тот самый, что
математически рассчитал пределы прогресса у популяций,  живущих
одним  инстинкттом, и безграничность совершенствования обществ,
использующих  потенции   разума,-   поставил   своему   личному
компьютеру, названному человеческим именем "Сеня Малый", задачу
найти  теорию  развития,  во  всех  отношениях и со всех сторон
максимально  удаленную  от  канонов  науки.  И  "Сеня   Малый",
рассчитав  ее самостоятельно, выдал точную концепцию Раздорина.
Оба были страшно довольны: социолог и академик Иван Домрачев --
что   доказал   полную   ненаучность   теории   Раздорина;    а
астросоциолог  и  астроадминистратор Теодор Раздорин -- что ему
удалось создать такую во всех отношениях ненаучную науку.
   Что до меня, то я никогда не считал теорию  затухания  столь
уж  несовместимой с наукой. В ней было много здравых идей -- во
всяком  случае,  там,  где  Раздорин  не   стремился   блеснуть
оригинальностью.  Суть  ее,  в  общем,  сводилась  к  тому, что
организованное общество чаще всего  гибнет  от  благосостояния.
Жирок  душит  тело  и  иссушает душу -- явление, замеченное уже
давно.  Чрезмерное  довольство   порождает   склероз,   склероз
поражает  инфарктами  --  эту узкую медицинскую истину Раздорин
распространил на любое общество и объявил социально-космическим
законом. И до него совершались попытки  отождествить  процессы,
происходящие в организме, с общественными процессами, особенной
оригинальности   он,   по-моему,  здесь  не  продемонстрировал.
Правда, Раздорин добавлял, что величина  губительного  жирка  у
разных   обществ   различна   --   одних   отравляет   и  малое
благосостояние, другие выдерживают и роскошь.
   Расширив свою горестную философию на человеческое  общество,
Раздорин  с  азартом  доказывал, что развитие техники привело к
такому благосостоянию, что люди  разленились.  Кое-где  создали
строй,  названный  "обществом потребления", а потребление сверх
реальной нужды вызвало накопление  не  только  телесной,  но  и
интеллектуальной   вялости,   потерю   динамизма,   притупление
духовных интересов.  Общество  потребления  ожидала  неизбежная
деградация.  И  лишь  выход в безграничный космос спас людей от
предсказываемого для них Раздориным печального финала. Пока вся
Галактика не освоена человечеством, вещал Раздорин, и динамизма
хватит, и совершенствование будет все совершенствоваться --  он
именно  так  косноязычно и высказывался. Галактика, говорил он,
область для приложения сил достаточно  просторная,  на  миллион
лет хватит, а дальше не будем загадывать.
   Вот такая была у него любопытная теория. И надо сказать, что
в своей   практической   деятельности   астроадминистратора  он
блестяще  осуществлял  этот  провозглашенный   им   космический
динамизм.  История  освоения  внесолнечных планет немыслима без
частого упоминания имени Теодора-Михаила Раздорина.
   Все эти мысли возникали и толклись в моей голове,  когда  я,
сидя  у  постели, слушал его рассказ о Ниобее. Я плохо знал эту
планетку в системе Гармодия  и  Аристогитона,  двух  светил  из
породы красных гигантов. Разумеется, я видел ее стереографии --
красивая, но своеобразной красотой: чудовищные вулканы, фонтаны
пламени  и  камней, непрерывно исторгаемых недрами, и роскошная
растительность.  Ниобейским  цветам   и   деревьям   могли   бы
позавидовать   самые  прекрасные  парки  Земли;  зверей  и  рыб
практически нет; птицы редки. В общем, содружество ада  с  раем
--  так  охарактеризовал  Ниобею  сам  Раздорин  после  первого
посещения. И в отличие от его  социологических  концепций,  эту
оценку никто не опровергал.
   А   населяют  Ниобею  нибы  --  немногочисленное  сообщество
гуманоидов, до того похожих на людей,  что  их  можно  было  бы
счесть  за  одно  из первобытных человеческих племен. О машинах
нибы понятия не имеют,  орудия  используют  самые  примитивные,
жалкое  существование наполнено единственной заботой -- выжить.
Первооткрыватели  обнаружили  у  этого  примитивного  народа  и
страшный  обычай  каннибализма  --  нибы  поедают один другого.
Вместе с  тем  на  Ниобее  найдены  и  поразительные  памятники
древней   цивилизации   --   роскошные  дворцы,  величественные
скульптуры, яркие картины. Изучение памятников продолжается, но
уже ясно, что нынешние нибы так  же  далеки  от  того  древнего
искусства,  как питекантропы от творцов Парфенона. Естественный
вывод: на Ниобее некогда существовала развитая цивилизация,  ее
представители  вымерли  или  переселились  на другие планеты, а
свою прародину оставили современным пещерным нибам.
   Таковы  были  мои  знания  о  планете,  куда  меня   задумал
командировать  Раздорин.  А  он все тем же ясным голосом, столь
странным у тяжелобольного, пункт за  пунктом,  факт  за  фактом
опровергал мои нетвердые знания.
   --   Вздор,   Василий,-   переселились  на  другие  планеты!
Во-первых, на какие? В окрестностях Гармодия с Аристогитоном  и
следов такого переселения не найти. Во-вторых, как? И намека на
машинную  цивилизацию  на  Ниобее  не  было.  Откуда  же  взять
звездолеты? Те древние поселенцы, творцы дворцов  и  картин,  и
современные дикари -- один народ, но на разной стадии развития.
   -- На разной стадии деградации, стало быть?
   --  Развития, Василий! Нет, до чего в ваши головы вбита идея
автоматического прогресса! Вот же живучее заблуждение! А ведь и
появилось недавно, два-три века назад. А до того понимали,  что
развитие  может вести вверх, но может и вниз. Его может и вовсе
не быть. Слышал об Экклезиасте? Умный был  человек,  хотя  его,
возможно,  вовсе  и  не  было.  Так он твердил со скорбью: "Нет
ничего нового под солнцем, и вечно возвращается ветер на  круги
своя".
   -- Экклезиаста читал и сдавал в курсе истории...
   --  Вот-вот,  сдавал  и  все  сдал,  ничего себе не оставив.
Теперь припоминать... Долго крутился ветер на ниобейских  своих
кругах  и  ослабел. .Уверен, хороший поиск показал бы не только
прежнюю роскошь и современную нищету, но и закономерное падение
от роскоши до  нищеты.  Деградация  как  естественный  процесс.
Только никто этим не занимался. И тебе поставлю другое задание.
   --   Повернуть  общество  нибов  к  прежнему  благоденствию?
Превратить деградацию в прогресс?
   -- Напрасно смеешься! Нет, я не о прогрессе, это тебе не под
силу. Остановить падение. Они  на  краю.  Вот-вот  сверзятся  в
пропасть.
   --  На  Ниобее,  я  слышал,  работают  геологи, промышленные
партии. Соседство с могущественной цивилизацией благотворно для
отсталых народов.
   -- Когда благотворно, а когда губительно. Примеров в истории
Земли  хватает.  Беда  Ниобеи  в  чем?  Сказочно  богата!  Руды
стабильных  сверхтяжелых  элементов!  На  Земле  их синтезируют
микрограммами,  а  на  Ниобее  --   миллионы   тонн.   Освоение
ниобейских   недр   вызовет  чуть  ли  не  переворот  в  земной
технологии, общее  мнение.  Короче,  не  до  аборигенов.  А  ты
разберись,  Василий.  Полети и разберись. Другим бы такого дела
не доверил. Тебе могу.
   На какую-то минуту я отвлекся и перестал слушать. Все во мне
протестовало против новой командировки. Мне надо было отойти от
космоса. Я был по горло сыт Эриннией, вряд ли Ниобея лучше.  Но
я  сдержал  рвущийся из груди отказ, не хотелось резким отпором
огорчать старика. Я  промолчал  и  снова  стал  прислушиваться.
Раздорин уже не уговаривал, а давал деловые наставления:
   --  ...значит,  Барнхауз.  Этого бойся. Знаю, знаю, ты не из
трусливых.  Но  все  же  бойся,   не   трусливо,   а   разумно,
квалифицированно опасайся. Запомни: он из рода бизнесменов. Дед
--   основатель   компании   "Унион-Космос",   отец   в  первых
разведчиках на Ниобее, сын пошел в отца, но стремится превзойти
всех предков. Рост и фигура -- средней руки медведь,  столь  же
лохмат и сто лошадиных сил в каждой руке! О деде говорили: пьет
с   друзьями  и  тут  же  ими  закусывает.  Внук  чем  или  кем
закусывает, не знаю, но допускаю  наследственность.  Совесть  у
него  безразмерная,  так  мне  всегда  казалось.  Перед отлетом
посмотри его официальные отчеты: сложные произведения, в каждом
сказано и то,  чего  в  нем  не  написано,надо  вчитываться.  И
говорит  в такой же манере -- сплошными подтекстами. Содействия
у него требуй, но настораживайся, если протянет руку непрошеной
помощи. В общем, неоднозначен.  Векторным  исчислением  его  не
определить, он многонаправлен, тут нужны тензоры. Впрочем, и ты
не  лыком  шит.  Учти, он о тебе знает гораздо больше, чем ты о
нем, ты сегодня -- полнометражная фигура, а он для  Земли  пока
что лишь эскиз растущего руководителя. Это у вас скажется.
   -- Много вы наговорили о нем,- сказал я со смехом.
   --  Мало.  Он  заслуживает  большего.  Добавлю:  умеет  быть
выгодным всем. Довел свою полезн