ниной руки. Ирина запнулась и упала. Поднимая ее, я
оглянулся. Мальгрем продолжал сражаться, не подпуская  рвущихся
к  нам нибов. Он возвышался великаном на каменной плите, палица
взлетала и опускалась, он поворачивал то вправо,  то  влево,  и
каждому  взмаху  палицы  отвечал визг ниба. Швед что-то яростно
орал, чуть ли не перекрывая гул  толпы.  Он  весь  был  охвачен
мрачным    ликованием   боя.   Так,   вероятно,   его   древние
скандинавские  предки  в  сражениях  свирепо  орали   и   пели,
отбиваясь и нападая, пока их самих не повергали наземь.
   --  Штилике,  я  не  могу  идти! -- донесся до меня рыдающий
шепот Ирины.- Я сломала ногу!
   Схватив Ирину на руки, я  побежал  наверх.  И  тут  из  леса
выскочила   группа  нибов.  Им  удалось  обойти  Мальгрема,  не
ввязываясь в драку, и они устремились за  нами.  Кто-то  ударил
палицей   меня   по   голове,  я  зашатался  и  выронил  Ирину.
Увернувшись от нового удара, я пнул ногой нападавшего ниба.  Он
покатился  вниз,  жалобно  гудя. Конечно, я был гораздо сильней
любого из них, а их было не  так  много,  чтобы  справиться  со
мной. Я не схватил брошенной палицы, не орал свирепо и победно,
как  Мальгрем, я дрался руками и ногами. И, разогнав наседавших
нибов  --  кто  в  панике  удрал,  кто   катался   по   склону,
пронзительно  гудя,-  я  кинулся  поднимать Ирину. Она была без
памяти, по лицу -- видимо,  от  удара  палицей  --  прозмеилась
узенькая  полоска  крови.  Я  потряс  ее, она не открыла глаза.
Тогда я снова побежал наверх с ней на руках.  Никто  больше  не
преследовал нас. Я внес Ирину внутрь шатра, положил ее на пол и
выскочил наружу, чтобы посмотреть, что с Мальгремом.
   Мальгрем  отступал.  Он  медленно  двигался  спиной на меня,
палица в его руках вздымалась и опускалась. Он отходил по  всем
правилам  старинного  боя  --  не  бежал  в  панике,  а свирепо
огрызался. И он пел, громко и грозно пел какой-то боевой  гимн.
Я  оглянулся: не подкрадывается ли кто к убежищу, где я спрятал
Ирину? Поблизости были только те нибы, что наседали  толпой  на
Мальгрема.  Я поспешил к нему. Спустя минуту вокруг нас не было
ни одного врага. В ужасе смотрел я на Мальгрема. Окровавленный,
с заплывшим правым глазом,  с  повисшей  левой  рукой,  он  еле
держался  на  ногах. Но ожесточение боя еще не угасло в нем, он
не бросил палицу и, повернувшись к убежищу, высматривал  зрячим
глазом,   не  схоронился  ли  где  несраженный  ниб.  Потом  он
прислушался к нагрудному передатчику и хрипло сказал:
   -- Мои сотрудники спешат с оружием. Этим  поганцам  придется
худо,  если  они опять нападут.- Только после этого он спросил:
-- Что с Ириной, Штилике?
   -- Она без сознания. Ее нужно перенести на станцию.
   Сильно хромая, опираясь на палицу, как  на  палку,  Мальгрем
тащился  за  мной  к  каменному шатру. Я вынес Ирину на воздух.
Мальгрем встал на колени,  всмотрелся  в  бледное  лицо  Ирины,
пощупал здоровой рукой ее пульс, потом хмуро сказал:
   -- Боюсь, дело хуже, чем простая потеря сознания.
   Из  леса  выбежали  сотрудники  станции.  Я  поднял  и понес
неподвижную Ирину, рядом ковылял Мальгрем,  сотрудники  станции
охраняли  нас.  Нибов  нигде  не  было  видно.  Мы прошли через
площадь,  обогнули  горн.  Камни  погасали,  белокалильный  жар
превратился в темно-вишневый, но огненное дыхание еще струилось
над  костром. Мальгрем все тяжелей передвигался, даже палица не
помогала  держаться  прямо.   Одна   нога   была   основательно
покалечена, вторая от многочисленных ушибов плохо сгибалась. Он
сказал с кривой усмешкой:
   --  В  пылу  сражения  раны  как-то  не ощущались, но сейчас
придется подумать о костылях.
   На станции Ирину внесли  в  больничную  палату.  Врач  долго
выслушивал ее сердце, смотрел показания приборов, приставленных
к  ее  телу. Я нервничал. Мне думалось, что неплохо бы проявить
побольше оперативности,  чем  переносить  датчики  аппаратов  с
одного  места на другое. Мальгрем зашел в палату забинтованный,
уже не с палицей, а с палкой, левая рука висела на перевязи.
   -- У нее повреждение мозга, Роберт,- сказал врач Мальгрему.-
Состояние грозное. Нужно немедленно лететь на Платею, здесь  ни
за что не поручусь.
   Мальгрем посмотрел на меня, я сказал:
   -- Срочно подготовьте планетолет. Я полечу с ней.
   Мальгрем  ушел. Врач остался в палате, временами он подходил
к Ирине, переставлял свои аппараты, делал  инъекции.  Я  сел  в
сторонке,   чтобы   не  мешать.  Ирина  лежала  неподвижная,  с
закрытыми глазами, очень бледная, так страшно осунувшаяся,  что
мне  на  ум  пришло старинное выражение: "Краше в гроб кладут".
"Гроба не будет,- оборвал я себя,- Клиника  в  Платее  не  хуже
земных,  сейчас  люди не умирают от сотрясения мозга!" В ушах у
меня звучал голос Ирины, слова, которые я так и не расслышал. Я
все вспоминал, все вспоминал -- как я потащил ее за  руку,  как
она  отбивалась,  что-то  со  слезами  прокричала.  Почему  она
отбивалась?  О  чем  кричала?  Может,  ее  исподтишка   ударили
палицей,  а  я  не заметил, не сумел отразить удар? Мысли стали
непереносимыми. Я спросил врача:
   -- Вы полетите с нами?
   -- Конечно,- ответил он, не отрывая глаз от Ирины.
   В палату вошел широкоплечий  парень.  Вильям  Петров,  пилот
того  планетолета,  что  доставил  нас  с  Ириной на Ниобею. Он
сказал, что планетолет готов, надо собираться. Я  ушел  к  себе
взять вещи и документы. По дороге меня перехватил Мальгрем.
   -- Понимаю ваше состояние, Штилике.- Сильно хромая, он вошел
со мной  в  мою  комнату,-  Но  нужно  решить важные дела. Хочу
получить вашу санкцию.
   -- На что санкцию? -- спросил я, собирая вещи.
   --  На  сражение  с  нибами.   Автоматические   информаторы,
установленные  в  поселениях нибов, доносят о большом волнении.
Пиршество  не  возобновили.  Приготовленные  к  трапезе  жертвы
покинуты  во  дворце.  Нибы  спешно  собирают все оружие, каким
располагают.
   -- Ваш прогноз, Мальгрем?
   --  На  станцию  готовится  нападение.  Не  думаю,  что  оно
произойдет  сегодня  или  даже  завтра, но войны не избежать. Я
расставил  посты,  приказал  всем,  кто  выходит   за   границы
охраняемой  территории,  брать  с  собой оружие. Вы знаете, что
Земля запрещает вооруженным людям общаться с нибами. Теперь  вы
видите,  что  все  кончилось бы иначе, если бы мы взяли хотя бы
пистолеты. Глупый запрет, не правда ли? И я надеюсь, вы убедите
земное начальство,  что,  невооруженные,  мы  отныне  не  можем
исполнять на Ниобее свои служебные...
   Я прервал его:
   --  Никакого  оружия  больше  не  понадобится, Мальгрем. Ибо
больше не будет никаких служебных  обязанностей  на  Ниобее.  Я
предлагаю  вам  свернуть все работы, законсервировать станцию и
завтра же отбыть всем коллективом на Базу.
   Нападение нибов ошеломило его  меньше,  чем  мои  слова.  Он
глядел  округленными  глазами,  словно  не  верил в услышанное,
потом взял себя в руки и через силу усмехнулся:
   --  Категорическое  предписание!  А  если  я  не  подчинюсь,
Штилике? Мой начальник Питер-Клод Барнхауз, а не вы. Он пока не
приказывает свернуть работы на Ниобее.
   Я сказал спокойно:
   --  Вы,  конечно, можете не подчиниться, я вам не начальник.
Но Питер-Клод Барнхауз обязан выполнять  приказы  правительства
Земли.  И он встанет перед выбором: либо утвердить ваше решение
и тем продемонстрировать свое неповиновение правительству, либо
объявить, что вы действовали по собственной  прихоти  и  против
его  желаний, то есть принести вас в жертву. Как, по-вашему, он
поступит?
   Ситуацию Мальгрем уяснил себе без дальнейших разъяснений.
   -- Завтра эвакуируемся, Штилике.
   И, поклонившись, вышел. Он был в таком бешенстве,  что  даже
не хромал, выходя.

     8

   Она  лежала  на  носилках,  я  сидел с одной стороны, врач с
другой.  Врач  иногда  вставал,  что-то   менял   в   положении
аппаратов,  приставленных  к  голове  и  телу, коротко говорил:
"Пока без изменений", и это означало, что она  жива,  но  может
умереть   в   любую   минуту.  Несколько  раз,  поручив  машину
автоматам, выбирался из своей кабины пилот и осторожно подходил
к носилкам. На его добродушном лице появлялась скорбь, он  чуть
не  плакал,  вглядываясь  в  Ирину.  Пилот подружился с нами, с
Ириной и со мной,  когда  доставлял  нас  с  Базы  на  Ниобею,-
выходил  в салон из кабины, шутил, рассказывал забавные истории
из своей пилотской практики. Он был доволен, что  везет  такого
пассажира,  как  она,  и  не  ограничивал  себя  в  похвалах ее
мужеству: для него решение  женщины  изучить  бушующую  недрами
Ниобею   и  особенно  ее  жителей  представлялось  чуть  ли  не
героическим поступком. Трагический финал так хорошо начавшегося
путешествия терзал его, он все спрашивал  врача,  не  лучше  ли
Ирине, и получал тот же ответ, что и я: "Пока без перемен".
   А  я  молча  смотрел  на нее и думал о ней, и думал об Анне,
даже, наверно, больше  об  Анне,  чем  об  Ирине.  Как  странно
совместилась судьба этих двух женщин с моей судьбой. Анна тяжко
умирала  от  еще неведомой человечеству болезни, и я вот так же
сидел у ее постели и спрашивал себя: "Почему она? Почему не  я?
Для  чего  такая  несправедливость?"  Она  полетела на Эриннию,
чтобы не разлучаться со мной,  я  выпрашивал  для  нее  особого
разрешения  лететь,  мужу  ведь  нельзя уходить в рейс с женой,
вместе отпускают только на постоянное жительство на планете. Мы
же летели в командировку, а  не  на  поселение  --  и  вот  она
погибает,  а  я, вытащивший ее на гибель, спокойно живу, буду и
дальше жить. Нет, какая чудовищная несправедливость!.. Анна  до
последнего  часа  жизни  сохраняла  сознание,  она понимала мое
горе, она улыбнулась мне такой ласковой, такой горькой улыбкой,
слабеющим движением протянула руку.  Я  сжал,  крепко  сжал  ее
пылающие  жаром  пальцы,  я мучительно силился передать ей хоть
крупицу, хоть каплю своей жизни, но не передал,  это  пока  еще
неисполнимо   --   обмениваться   жизнями.   Наша  командировка
кончалась, мы оба, если бы она не заболела, уже мчались  бы  на
Землю...  И,  вглядываясь в нее, такую бесконечно исхудавшую, я
уже знал, что не улечу, что у меня теперь одна цель в жизни  --
отомстить  тем  зловещим,  тем загадочным силам, что отнимают у
меня жену. Анна умерла. Я остался, чтобы побороться с проклятой
планетой, чтобы навек истребить угрозу  гибели,  которой  здесь
встречали  всякого  пришельца  леса  и  воды,  воздух  и почва.
Эринния настигнет Эриннию, мщение покарает мстительницу, так  я
постоянно  твердил  себе  каждый  день  в  течение  десяти  лет
жестокой схватки с тлетворным испарением  планеты.  Кто  сейчас
вспоминает  на  Эриннии  о страшных днях, когда люди бледнели и
задерживали дыхание, ступая на космодром,  когда  иные  даже  в
герметически   защищенной  от  местного  воздуха  гостинице  не
снимали скафандров, укладываясь  спать?  Не  райское  местечко,
нет,  но  и не хуже других планет, вполне пригодна для жилья --
рая в космосе, к  сожалению,  пока  не  нашли.  Да,  такая  она
сегодня,  эта  недавно  столь  грозная  Эринния.  Я отомстил ее
зловещим силам -- навсегда уничтожил их!
   И вот вновь сижу у постели, на которой умирает молодая,  еще
день  назад  полная  здоровья и жизнерадостности женщина, и эта
женщина -- не жена, даже не душевный друг -- так же дорога мне,
как и та, первая, моя жена. И я так же неизбывно виновен  перед
ней,  второй, как и десять лет назад был виновен перед первой,-
и эта, Ирина, послана мной на гибель.  Нет,  мне  не  предъявят
формального   обвинения,   но   совесть   не  знает  формальных
оправданий, совесть твердит: отказал бы ей в полете на  Ниобею,
и была бы жива, ты знал, какой риск стоит за твоим разрешением,
но  пренебрег риском. Собой ты вправе рисковать, но ты рисковал
другим  человеком,  это  непрощаемо!  За  Анну   ты   отомстил,
благородно   отомстил,   все  это  признают,  сам  это  о  себе
признаешь. Будешь ли мстить за Ирину? И кому мстить? Несчастным
нибам? А чем они виноваты? Единственно виноватый --  ты.  Какой
же местью покараешь себя?
   Врач снова переставил датчики и указатели на теле Ирины.
   -- Изменений нет,- повторил он свое обычное.
   С  каждым  новым  сообщением,  что  изменений нет, его голос
звучал мрачней.
   Ниобея   отдалена   от   Платеи   по   космическим    меркам
незначительно,   пилот  понимал,  как  важно  прибыть  на  Базу
поскорей, потом он говорил, что гнал на пределе. Но  только  на
другой день мы опустились на космодроме.
   И  все  эти  долгие  часы  полета  Ирина лежала неподвижная,
бледная, с закрытыми глазами. Она дышала, но так слабо,  что  я
не  ощущал  ее  дыхания,  лишь приборы регистрировали кислород,
поглощаемый легкими. Я несколько раз дотрагивался до  ее  руки:
рука,   чуть   теплая,   еще  жила,  но  жизнью,  подошедшей  к
потусторонности. Однажды,  не  вынеся  неподвижности  Ирины,  я
спросил врача, нельзя ли привести ее в сознание? Он ответил:
   --  Опасно.  Сознание  потребует  дополнительной  энергии на
себя. Результатом будет последующее  ухудшение.  Случаи  такого
рода часты.
   Я  тоже  слышал,  что  тяжелобольные  перед  смертью нередко
приходят на короткий срок в сознание, близкие видят в этом чуть
ли не шаг к  выздоровлению,  а  врачи,  наоборот,-  приближение
агонии.
   На  космодроме нас ждали санитары. Ирину повезли в больницу.
В машину, кроме двух врачей, местного и с Ниобеи, села  Агнесса
Плавицкая.  Перед  этим  она подошла ко мне. Лицо ее кривилось,
она еле удерживалась от слез.
   -- Какой ужас, господин Штилике! -- восклицала  она.-  Такая
молодая  женщина!  Что  будет  с  нашим другом Джозефом? Он так
любил свою жену. Мы все ее любили, господин Штилике,  она  того
заслуживала.
   -- Где Виккерс? -- спросил я.
   --  Он  улетел  на  астероиды.  Их  такое  множество  вокруг
Гармодия и Аристогитона, еще и трети не исследовано, это теперь
главная работа Джозефа. Я послала  радиограмму  о  несчастье  с
женой, он скоро прибудет.
   -- Вы так и сообщили -- несчастье с женой?
   --  Нет,  конечно же, нет! Осторожней: Ирина заболела, нужно
ваше присутствие. Такой ужас, господин Штилике, такой ужас!
   -- Ваш шеф у себя? Мне нужно поговорить с Барнхаузом.
   У нее изменилось лицо. Только что  оно  было  полно  скорби.
Теперь в нем появилась вражда.
   --  Придется  вам  подождать. Барнхауз на Ниобее. Он вылетел
туда  сразу,  как  получил  сообщение  от  Мальгрема  о   вашем
чудовищном  приказе.  Как  вам  могло  прийти  в  голову  такое
возмутительное решение? Мы будет протестовать!..
   -- О моем решении мы поговорим с Барнхаузом, а не с вами! --
оборвал я ее,- Когда он вернется?
   -- Не раньше,  чем  завтра  к  вечеру.-  Она  демонстративно
отвернулась и шагнула к машине.
   После  короткого  отдыха в гостинице я пошел в больницу. Оба
врача повторили все ту же формулу, которую я слышал весь полет:
"Пока изменений нет". Я больше не мог терпеливо выслушивать это
и потребовал точного растолкования. Врач Базы был  категоричней
ниобейского врача.
    --  Она  умирает,  друг  Штилике.  "Изменений нет" в данном
случае означает, что угасание жизни продолжается неотвратимо.
   -- Неужели современное могущество медицины, ваши совершенные
лекарства и методы...
   Он прервал меня:
   -- Их хватает только на то,  чтобы  задержать  умирание.  За
словами   "изменений  нет"  стоит  все  могущество  современной
медицины. Не требуйте от  нас  чудес.  Вы  хотите  к  Миядзимо?
Идемте вместе.
   Врач  первый  прошел в палату. Изменений не было, он говорил
правду. Ирина по-прежнему лежала на спине, бледная, с закрытыми
глазами, с выпростанными поверх одеяла руками. "Третий день  на
спине,  ни  единого  движения,  ни  единого взгляда,- думал я.-
Третий день... Изменений нет -- пока..."
   -- Уйдемте отсюда, Штилике,- шепотом велел врач.
   Я позвонил в космопорт. Планетолет с Барнхаузом  вернулся  с
Ниобеи, Барнхауз поехал к себе.
   Я  пошел  в  управление.  Агнесса Плавицкая нервно ходила по
приемной. Она встала передо мной, преграждая путь. Мне было  не
до   шуток   и   иронии,   и  я  не  собирался  ни  шутить,  ни
иронизировать, но невольно сказал не так, как надо было:
   -- Ваш начальник не принимает посетителей, друг Агнесса?
   Она вспыхнула. Золотые  колокольчики  в  ее  ушах  зазвенели
отчаянно и жалобно.
   --  Он ждет вас, господин Штилике. Но он нездоров. Он сильно
отравился на Ниобее. Пожалейте его, господин Штилике. Даже если
он... в общем, если что вам  не  понравится...  все  равно,  не
будьте к нему суровы. Молю вас, господин Штилике! Ему надо лечь
в постель, а он захотел объясниться с вами.
   И  колокольчики  Агнессы  мелодично  повторили  ее мольбу. Я
ничего не понимал. Она говорила возбужденным шепотом. И если бы
она остановилась на своей непонятной просьбе,  я,  наверно,  от
одной   растерянности   пообещал  бы  выполнить  все,  что  она
пожелает. Но она добавила:
   -- Вы теперь должны быть мягче,  господин  Штилике.  Вы  так
виноваты  перед  Джозефом  и Питером-Клодом! Разве случилось бы
это несчастье, если бы вы не разрешили Ирине полететь  с  вами?
Вам  так  хотелось  быть с ней, я понимаю, Ирина очаровательная
женщина... Какой урок  для  всех  нас,  господин  Штилике,  эта
трагедия  на  Ниобее.  Но я прошу вас, от всей души прошу... Вы
понимаете меня?
   Это был перебор. Я еле сдерживал бешенство.
   -- Не понимаю! И, осмелюсь заметить,  не  нуждаюсь  в  вашем
прощении,  Агнесса. И буду вести себя так, как велит мой разум,
а не вы.
   Она отшатнулась от меня, как будто я ее ударил. Колокольчики
зазвенели смятенно и громко.
   -- Ненавижу вас! -- сказала она рыдающим шепотом,- Боже, как
ненавижу вас!
   -- Агнесса, с кем вы шушукаетесь?  --  донесся  из  кабинета
голос Барнхауза.- Когда же придет этот ваш любимец Штилике?
   -- Уже пришел,- сказал я, отворяя дверь.
   Барнхауз  восседал  за своим просторным, как теннисный корт,
столом -- лохматый, краснощекий,  широкогубый  божок  какого-то
дикарского  племени.  Он  возложил  на  стол  могучие  руки  --
пятипалые  лопаты  на  длинных  толстых  черенках.  Глаза  его,
слишком  маленькие  для  такого  обширного  лица  и отороченные
воспаленными веками,  тускло  рдели.  Мне  показалось,  что  он
напился.
   --  Не  пьян,  не  пьян!  -- ответил он на мою невысказанную
мысль,- Законов не нарушаю, можете мне поверить.  И  другим  не
позволю.  Надышался  сернистого  газа.  Мальгрем  уговаривал не
лезть на вулкан, а я полез. Люблю пламя. И сернистый газ люблю.
Но перебрал. Два дня буду ходить осоловелый! Да, Штилике,  беда
у  нас  с  вами.  Погиб  хороший  человек. По нашей с вами вине
погиб. Вы разрешили вести жертву  на  заклание,  я  предоставил
транспортные  средства...  в  смысле,  планетолет, вы понимаете
меня?
   -- Миядзимо еще не погибла,- сказал я. Мной опять овладевало
бешенство.
   -- Погибнет, куда она денется! Смерть у  нее  в  головах,  в
саване,  машет  косой,  скверная  старуха!  Долго  ли смогут ее
отпугивать лекарствами и облучениями? Не  делайте  таких  глаз,
Штилике,  нехорошо  так  выщериваться, поверьте мне. Я не столь
воспитан, как  Джозеф,  у  меня  без  изящества,  но  кое-какие
правила   хорошего   тона  вызубрил.  Особенно  с  полномочными
уполномоченными... Сочетание слов, Штилике! Люблю  внушительные
сочетания  --  не просто уполномоченный, а еще и полномочный...
Еще бы чрезвычайного добавить, а? Как в старину -- чрезвычайный
и полномочный посол!..
   -- Хватит вздора! -- прервал я его болтовню..
   Он наслаждался моим нетерпением. Я  вспомнил  слова  Теодора
Раздорина:  "Пьет  с  приятелями  и  закусывает  ими". Я не был
приятелем Барнхауза, но закусить мною он, кажется, намеревался.
Отравление  сернистым  газом  бывает  похоже   на   алкогольное
опьянение,  я  часто  видел  людей,  на которых так действовали
вулканические испарения.
   -- Какой же  вздор,  Штилике?  Не  болтовня,  нет!  Разве