Клиффорд  САЙМАК

                              НАСЛЕДИЕ ЗВЕЗД




                                    1

     Одним из любопытных обычаев,  возникших  после  Катастрофы,  является
создание пирамид из головных кожухов роботов, точно так  же,  как  древние
азиатские  варвары  воздвигали  пирамиды  из  человеческих  голов,   позже
превращавшихся в черепа, чтобы ознаменовать сражение. Хотя этот обычай  не
распространен повсеместно,  по  свидетельству  торговцев,  его  практикуют
многие оседлые племена. Кочевники  тоже  складывают  пирамиды  из  кожухов
роботов, но лишь в особо торжественных случаях. Обычно эти кожухи хранят в
священных ящиках, и, когда племя движется,  их  перевозят  на  телегах  во
главе колонны, оказывая им подобающие почести.
     В целом можно полагать, что это увлечение  мозгами  роботов  является
напоминанием о торжестве человека над машиной. Но  очевидных  свидетельств
нет. Возможно,  что  симметричные  формы  кожухов  оказывают  определенное
эстетическое воздействие. А может быть,  их  сохраняют  как  символическое
свидетельство о вещах, созданных человеком технологической эры. Они  очень
прочны и сделаны из  волшебного  металла,  противостоящего  и  времени,  и
погоде.
                              Из Уилсоновской "Истории Конца Цивилизации".



                                    2

     Томас Кашинг всю вторую половину  дня  окучивал  картофель  на  узкой
полоске земли между рекой и стеной. Земля была хорошо возделана.  Если  не
поразит  какая-нибудь  непредвиденная  болезнь,  если  не  ограбит   ночью
какое-нибудь бродячее племя, если не выпадет другого зла, урожай  составит
много бушелей. Кашинг немало поработал, чтобы вырастить  этот  урожай.  Он
ползал на четвереньках меж скалами, сбивая  картофельных  жуков  маленькой
палочкой, которую держал в одной руке, а другой подставляя корзину.  Жуков
нужно  было  поймать,  чтобы  они  не  расползлись  вновь.  Он  ползал  на
четвереньках по рядам, мышцы его болели, а безжалостное солнце палило  его
так,  что  начинало  казаться,  будто  вместо   воздуха   теперь   повсюду
раскаленная пыль. В перерывах, когда корзина чуть не до верху  наполнялась
копошащимися жуками, он  отправлялся  на  берег  реки,  сначала  обозначив
место, где остановился, воткнув палку в землю; затем, сидя  на  корточках,
высыпал содержимое корзины в  реку,  яростно  тряся  ее,  чтобы  выбросить
цепляющихся жуков, отправляя их в путешествие, которое  мало  кто  из  них
переживет; а тех, кто выживет, река унесет  далеко  от  его  картофельного
поля.
     Иногда он мысленно разговаривал с ними. Я не хочу вам вреда,  говорил
он им, я так поступаю не по злобе, а чтобы защитить себя и своих  близких,
чтобы вы не ели пищу, на которую рассчитываем мы.  Извинялся  перед  ними,
объяснял им, чтобы отвратить их гнев, как древние доисторические  охотники
извинялись и объяснялись с животными, которых убивали для еды.
     В постели перед  сном  он  снова  думал  о  них,  снова  видел  их  -
золотистую накипь, брошенную в  водоворот  и  быстро  уносимую  к  судьбе,
которой они не понимали, не  знали,  почему  их  постигала  такая  судьба,
бессильные предотвратить ее, не способные спастись.
     Утопив их в реке, он снова возвращался к рядам, снова собирал  жуков,
чтобы предать их такой же судьбе.
     Позже,  когда  прекратились  дожди  и  солнце  безжалостно   жгло   с
безоблачного голубого неба, он таскал ведра с водой  на  коромысле,  чтобы
утолить жажду растений; день за днем брел он от реки к полю, выливая  воду
и снова возвращаясь к реке - бесконечный напряженный труд, чтобы  растения
процветали и чтобы был запас картофеля на зиму. Существование, думал он, и
выживание, купленные такой дорогой ценой. Бесконечная борьба за выживание.
Совсем не так, как в те древние дни, о  которых  писал  Уилсон,  дрожащими
пальцами пытаясь воссоздать прошлое, исчезнувшее за несколько столетий  до
того, как он поднес перо к бумаге. Вынужденный жестоко  экономить,  Уилсон
писал на обеих сторонах каждого листочка, не оставляя полей,  не  оставляя
белых мест вверху и внизу. И всегда мелким,  болезненно  мелким  и  скупым
почерком - в попытке вместить как можно больше слов, теснящихся  в  мозгу.
Мучаясь над тем, что история, описываемая им, основывается больше на мифах
и легендах, чем на фактах. Этого  невозможно  было  избежать,  потому  что
факты почти не сохранились. Но Уилсона вело убеждение, что  факты  все  же
существовали до того, как были забыты. И он писал, мучаясь над обширностью
мифов и легенд и все время задавая вопрос: "Что  я  должен  записать?  Что
должен опустить?" Потому что он не мог записать все,  кое-что  приходилось
опускать. Миф о Месте, откуда уходили к Звездам, он опустил.
     Но хватит об Уилсоне, говорил себе Кашинг: ему  пора  возвращаться  к
окучиванию, прополке. Сорняки и жуки - враги.  Отсутствие  дождя  -  враг.
Слишком жаркое солнце - враг. Не только он  считал  так.  Были  и  другие,
возделывавшие крохотные поля зерна и картофеля вверх и вниз по реке вблизи
стен, чтобы иметь хоть какую-то защиту от грабителей.
     Он окучивал всю вторую половину дня, и теперь, когда солнце  скрылось
за утесами на западе, он сидел на корточках у реки и смотрел на воду. Выше
по течению, примерно в миле, виднелись каменные быки  разрушенного  моста;
кое-какие детали моста сохранились, но перейти по нему через реку  нельзя.
Еще выше по течению  виднелись  две  большие  башни  -  жилые  сооружения,
которые в старых книгах называются небоскребами. Похоже, что было два типа
таких строений: обычные небоскребы и небоскребы  для  престарелых.  Кашинг
мельком удивился такому различию. Сейчас  этого  нет.  Нет  разницы  между
старыми и молодыми. Те и другие живут вместе и  нуждаются  друг  в  друге.
Юные дают силу, старики - мудрость, они действуют  вместе  с  пользой  для
всех.
     Он сам испытал это, когда впервые пришел в университет и  был  принят
под  покровительство  Мости  и   Нэнси   Монтрозами;   со   временем   это
покровительство перестало быть формальным; он жил с ними и став в сущности
их сыном. За последние пять лет он стал частью университета, как  будто  в
нем был рожден. И он наконец познал счастье, которого лишен был в детстве.
Теперь, сидя на берегу реки, он признавался себе, что  это  счастье  стало
источником тревоги.  Преданность  пожилой  чете,  которая  приняла  его  и
сделала частью себя, окрасилась ощущением вины. Он многое получил  за  эти
пять лет - он научился читать и писать,  познакомился  с  книгами,  рядами
стоявшими на полках библиотеки; он научился лучше понимать окружающий мир,
каким он был раньше и каким стал теперь.  В  безопасности  за  стенами  он
получил возможность думать, работать над собой. Но он  все  еще  не  знал,
чего он в сущности хочет.
     Он снова, в который раз, вспомнил тот дождливый  день  ранней  весны,
когда он сидел за столом среди библиотечных стеллажей. Он уже  забыл,  что
делал тогда, - вероятно, просто сидел и читал книгу,  чтобы  вскоре  вновь
поставить ее на полку. Но он с поразительной ясностью вспомнил тот момент,
когда открыл ящик стола и обнаружил там стопку листочков - чистых  листов,
вырванных из книг, исписанных мелким экономным почерком.  Он  помнил,  как
сидел, замеров от удивления, потому что понял, кто написал это.  Он  много
раз перечитывал историю Уилсона, и теперь у  него  не  было  ни  малейшего
сомнения, что это записки Уилсона, лежащие здесь в столе много  лет  после
того, как они были написаны.
     Дрожащими руками он извлек из ящика листки  и  положил  их  на  стол.
Медленно читал их в убывающем свете дождливого дня  и  находил  материалы,
знакомые ему и вошедшие в историю. Но  была  страница,  -  точнее  полторы
страницы,  которые  не  были  использованы  -  это  был   миф,   настолько
несообразный, что Уилсон, должно быть,  решил  не  включать  его,  миф,  о
котором Кашинг никогда не слышал и, как он узнал  позже  путем  осторожных
расспросов, не слышал никто.
     В записях говорилось о Месте, откуда уходили  к  Звездам.  Место  это
находилось где-то на западе, хотя точного указания  не  было,  просто  "на
западе". Все это звучало очень туманно и походило на нелепую выдумку. Но с
того самого дня сама невероятность  этого  мифа  захватила  Кашинга  и  не
оставляла его.
     За  широким  разливом  реки  возвышались  крутые  утесы,   увенчанные
группами деревьев. Река с  громким  плеском  проносилась  мимо,  и  в  ней
чувствовалась огромная сила, способная на своем пути  снести  все.  Мощная
штука, эта река, ревнивая и злая, хватающая все, до чего может дотянуться:
древесный ствол, лист, стаю картофельных  жуков  или  человека.  Глядя  на
реку,  Кашинг  вздохнул,  ощутив  угрозу.  Хотя  почему   он   должен   ее
чувствовать? Здесь он дома. Это ощущение угрозы - лишь временная слабость.
     Уилсон, подумал он. Если бы не эти полторы страницы записок  Уилсона,
он бы ничего подобного не ощущал. А может, нет? Только ли дело в  записках
Уилсона? Может, дело в стремлении бежать из этих стен, и вернуться к ничем
не сдерживаемой свободе в лесах?
     Он гневно сказал себе, что просто одержим Уилсоном. С  того  момента,
как он прочел его историю, этот человек овладел его мыслями и  никогда  их
не оставлял.
     Как это было, подумал  он,  почти  тысячу  лет  назад,  когда  Уилсон
впервые принялся за работу? Шептали ли листья за окном на ветру?  Оплывала
ли свеча? (В его представлении, писали  всегда  при  свечах).  Кричала  ли
снаружи сова, высмеивая задачу, которую поставил перед собой человек?
     Как это было с Уилсоном в тот вечер в отдаленном прошлом?



                                    3

     Я должен писать ясно, сказал себе Хирам  Уилсон,  так,  чтобы  читать
можно  было  спустя  много  лет.  Я  должен  аккуратно  писать   и   точно
рассчитывать, и что самое важное, я должен писать мелко, потому что у меня
нет бумаги.
     Я хотел бы, подумал он, чтобы у меня было больше фактов, чтобы меньше
я зависел от мифов, но я  должен  утешаться  тем,  что  историки  прошлого
опирались на предания. Хотя мифы - это романтические сказки, родились  они
из фактов.
     Порыв ветра из раскрытого окна поколебал пламя свечи.  На  дереве  за
окном пронзительно закричала сова-сипуха.
     Уилсон обмакнул перо в чернила и записал близко к краю страницы,  так
как должен был экономить бумагу.

     "Рассказ  о  тех  потрясениях,  которые  привели   к   концу   Первую
Человеческую Цивилизацию (надеюсь, что будет и вторая, потому что то,  что
у нас есть сегодня,  это  не  цивилизация,  а  анархия).  Написан  Хирамом
Уилсоном из университета в Миннесоте на  берегу  реки  Миссисипи.  Рассказ
начинается в первый день октября 2952 года".

     Он отложил перо и перечел написанное. И добавил, неудовлетворенный:

     "Сведения собраны из все  еще  существующих  древних  книг,  а  также
древних мифов, фольклора и  устных  преданий,  из  которых  автор  пытался
извлечь зерна истины".

     По крайней мере, подумал он, я честен. Читатель предупрежден. Я  могу
ошибаться, но все же старался писать правду.
     Он снова взял перо и продолжал писать:

     "Несомненно,  некогда,  примерно  пятьсот   лет   назад,   на   Земле
существовала развитая технологическая цивилизация. Ничего действующего  от
нее не сохранилось. Машины  и  технология  были  уничтожены,  вероятно,  в
течение нескольких месяцев. Уничтожались  и  книги  по  технологии,  а  из
других книг вырывались страницы, где были ссылки на технологию. По крайней
мере так было в нашем университете,  но  мы  предполагаем,  что  так  было
везде. То, что сохранилось, дает лишь самые общие сведения о технологии  и
науке, которые ко времени уничтожения казались настолько устаревшими,  что
не представляли угрозы, и им позволили  сохраниться.  Из  этих  отрывочных
упоминаний мы можем  представить  себе  ситуацию,  но  у  нас  не  хватает
информации, чтобы узнать  технологию  в  полном  объеме  и  определить  ее
влияние на цивилизацию и культуру. Старые планы  университетского  городка
свидетельствуют, что здесь некогда было несколько зданий,  предназначенных
для обучения технологии и инженерному делу. Этих зданий больше нет.
     Существует легенда, что камни, из которых были построены эти  здания,
пошли на сооружение защитной стены, окружающей ныне городок.
     Полнота уничтожения и очевидная методичность  его  свидетельствуют  о
крайней ярости и фанатизме. Когда задумываешься о причине этого, то первым
делом  приходит  в  голову,  что  принесла  эта  технология  -   истощение
невосполнимых   ресурсов,   загрязнение   окружающей    среды,    массовая
безработица.  Но  когда  подумаешь,  такое  объяснение   кажется   слишком
упрощенным. При дальнейших размышлениях приходишь к  выводу,  что  главная
причина, вызвавшая  катастрофу,  кроется  в  социальной,  экономической  и
политической системах, порожденных технологией.
     Технологическое  общество,  чтобы   быть   наиболее   эффективным   и
экономичным,  стремится  к  гигантизму  -  к  гигантизму   в   организации
производства, в  правительственных  учреждениях,  в  финансах  и  в  сфере
обслуживания.  Большие  системы,  пока  они  поддаются  управлению,  имеют
множество  преимуществ,  но  по  мере  роста  становятся   неуправляемыми.
Достигая   некоторой   критической   точки,   системы    превращаются    в
сверхгигантские,  ускоряют  свое  развитие  и  все  более  выходят  из-под
контроля. В процессе такого роста накапливаются ошибки, исправить  которые
почти невозможно. Неисправленные, ошибки становятся постоянными и вызывают
еще большие ошибки. Это происходит не только с машинами, но  и  на  высших
правительственных  и  финансовых  уровнях.  Люди,  руководящие   машинами,
возможно, понимали, что происходит, но были бессильны что-либо сделать.  К
тому времени машины полностью вышли из-под контроля, внося абсолютный хаос
в сложное социальное и экономическое устройство  общества,  которое  стало
возможно лишь благодаря им. Задолго  до  окончательной  катастрофы,  когда
системы начали ошибаться, стала  подниматься  волна  гнева.  Когда  пришла
катастрофа, гнев вызвал оргию разрушений,  и  она  смела  всю  технологию,
чтобы  ее  никогда  уже  нельзя  было  вновь  использовать.  Когда  ярость
поутихла,  были  уничтожены  не  только  машины,  но  и   сама   концепция
технологии.
     То,  что  вместе  с  машинами  были  уничтожены  тексты,   касающиеся
технологии,  а  вот  другие  книги   сохранились,   свидетельствует,   что
единственной целью была технология, и что разрушители не имели  возражений
против книг и обучения. Возможно, они даже испытывали уважение  к  книгам,
потому что даже  в  разрушительном  угаре  не  тронули  книг,  не  имевших
отношения к технологии.
     С  дрожью  думаешь  об  ужасной  ярости,  вызвавшей  такие   странные
последствия. Невозможно себе представить хаос,  воцарившийся  после  того,
как был уничтожен образ  жизни,  которого  человечество  придерживалось  в
течение  столетий.  Тысячи  погибли  насильственной   смертью   во   время
разрушений,  другие  тысячи  погибли  от  его  последствий.  Все,  на  что
опиралось человечество, лишилось корней. Анархия сменила закон и  порядок.
Коммуникации были нарушены так основательно, что в одном  городе  вряд  ли
знали,  что   происходит   в   другом.   Сложная   система   распределения
остановилась, и начался голод. Все энергосистемы были  уничтожены,  и  мир
погрузился  во  тьму.  Прекратилась  и  медицинская   помощь.   Обрушились
эпидемии... Мы можем лишь  догадываться  о  том,  что  тогда  происходило,
потому что никаких записей не  сохранилось.  Сегодня  даже  самое  богатое
воображение не может представить себе всю глубину ужаса. Сегодня нам может
показаться, что случившееся было скорее результатом безумия, а  не  гнева,
но даже и в этом случае нужно ясно сознавать, что и у этого  безумия  была
какая-то причина.
     Когда ситуация стабилизировалась - если можно представить  себе  хоть
какую-то стабилизацию после такой катастрофы, мы можем  лишь  гадать,  что
увидел бы тогда сторонний наблюдатель. У нас слишком мало фактов. Мы видим
лишь самую общую картину. В некоторых районах  группы  фермеров  создавали
коммуны, силой отстаивая свои посевы и скот  от  голодных  мародерствующих
толп. Города превратились в джунгли, где шайки грабителей сражались друг с
другом за право грабить. Возможно, тогда,  как  и  сейчас,  местные  вожди
пытались основать правящие династии, сражаясь с другими вождями и,  как  и
сейчас, сходя со сцены один за  другим.  В  таком  мире  -  и  это  сейчас
справедливо, как и тогда, одному  человеку  или  группе  людей  невозможно
завоевать власть, которая послужила бы основой  для  создания  постоянного
правительства.
     Насколько нам известно, ближе всего к порядку и стабильности  подошел
наш университет. Неизвестно в точности, как появился этот уголок порядка и
относительной безопасности на нескольких акрах. Мы сохраняем такой порядок
только потому, что не пытаемся расширить свои владения или навязывать свою
волю, и оставляем в покое тех, кто оставляет в покое нас.
     Многие живущие  вне  наших  стен,  возможно,  ненавидят  нас,  другие
презирают нас как трусов, укрывающихся за стенами, но я уверен, что есть и
такие, для которых этот университет превратился в чудо,  в  колдовство  и,
возможно, именно по этой причине нас уже больше ста лет никто не трогает.
     Характер общества и настроения  интеллектуалов  диктовали  реакцию  -
разрушение технологии. Большинство, не задумываясь  о  последствиях,  дало
волю гневу, отчаянию и страху. Лишь немногие,  очень  немногие,  вероятно,
оказались способны заглянуть дальше, думая о том, что будет  через  десять
или  сто  лет.  Университет  при  тех  условиях,  что  существовали  перед
катастрофой, превратился в тесно сплоченную группу, хотя, возможно, многие
его  члены  и  не  желали   признавать   это.   Все   они   считали   себя
индивидуалистами, но когда разразилась катастрофа,  они  поняли,  что  под
внешним индивидуализмом скрывается общий образ мыслей. Вместо того,  чтобы
бежать и скрываться, как поступало большинство, университетское сообщество
скоро осознало, что лучше всего  оставаться  на  месте  и  пытаться  среди
всеобщего  хаоса  сохранить  порядок,  основанный  на  традициях,  которые
создавались в течение многих лет в высшей школе.
     Маленькие островки безопасности и здравомыслия, они  оставались  сами
собой  в  гибнущем  мире.  Можно  вспомнить  о  монастырях,  которые  были
островами спокойствия во времена европейского  средневековья.  Разумеется,
были такие, которые напыщенно  говорили  о  необходимости  высоко  держать
факел знаний, когда ночь поглотила человечество, и были даже такие, кто  в
это искренне верил. Но все же главное было в необходимости выжить, выбрать
способ действий, наиболее благоприятствующий выживанию.
     Даже здесь должен был наступить период смятения, во время которого  в
первые  годы  Катастрофы  разрушительные   силы   уничтожали   научные   и
технологические центры городка, убирали из  библиотек  все,  что  касалось
технологии.  Видимо,  во  время  смут  была  уничтожена  и  часть  ученых,
представителей  технических  направлений.  Возникает   даже   мысль,   что
некоторые ученые могли сыграть определенную роль в разрушениях. Не хочется
думать об этом, но в старых  университетах  существовала  глубокая  вражда
между учеными, основанная на  противоречиях  в  научных  взглядах,  и  эта
вражда и могла перерасти в личную.
     Однако, когда  разрушение  завершилось,  университетское  сообщество,
вернее то, что от него осталось,  снова  сплотилось,  старая  вражда  была
забыта, и началась работа, направленная на создание замкнутой  территории,
отгороженной от остального мира. Здесь должны  были  сохраниться  хотя  бы
остатки человечес