отвечал односложно, если спрашивали, а  сам
думал о том, что весь этот спор уже равно ни к чему не  приведет.  Обычная
история - случилась беда, и нужно найти виновного. Найти и наказать. Будто
бы этим можно  исправить  непоправимую  ошибку.  Ну  ладно,  влепят  им  с
Веселовым по выговору, предложат уволиться с глаз долой, но почему-то  все
говорят о судьбе Грачева как о чем-то решенном и законченном. Ведь он  еще
жив, а его похоронили заживо.
   - ...вскрытие покажет, когда наступила смерть и  по  какой  причине,  -
донеслась до Оленева чья-то фраза.
   - Извините, - перебил Оленев, - я не понимаю,  о  каком  вскрытии  идет
речь. Грачев не умер.
   - Вот как? - вскинулся профессор. - И это говорит опытный реаниматолог?
   - Вы читали его дневник?
   -  Читал.  Как  это  ни  печально,  но  своей  жизнью  Грачев   доказал
абсурдность применения так называемого ребионита. Это большая трагедия,  и
наша общая вина, что мы  не  смогли  вовремя  остановить  его.  Надо  было
запретить любую деятельность  в  этом  направлении,  изъять  документацию,
отправить, в конце концов, Матвея Степановича на  психическую  экспертизу.
Да, это жестоко так говорить о мертвом, но он был явно не...
   Профессор, видимо, не мог подыскать более деликатного слова,  и  Оленев
снова перебил его.
   - В дневнике все ясно и логично доказано. Пусть  этот  спор  решают  не
хирурги, а узкие специалисты. Грачев жив, и  я  лично  беру  на  себя  всю
ответственность и не позволю относиться к нему как  к  умершему.  Если  вы
будете настаивать на своем, то именно вы окажетесь преступником.
   Подобные резкости в разговорах с профессорами мог позволить себе только
Чумаков, к этому давно привыкли, но  чтобы  Оленев,  рядовой  врач  второй
категории, полусонный тихоня, всегда обходящий  острые  вопросы  стороной,
вступил в спор... В ординаторской замолчали. Из открытого  окна  донеслось
пение малиновки, поселившейся в больничном парке.
   - М-да, - поморщился вышестоящий. - Субординация у вас на высоте.
   Мария Николаевна  хотела  что-то  сказать,  но  в  это  время  дверь  в
ординаторскую открылась, и вошла жена Грачева.
   - Извините, - сказала она, - но здесь, кажется, решается  судьба  моего
мужа? Почему вы не спросите моего мнения? По закону и по совести мое слово
должно быть решающим.
   - Отчего же, - смутившись, сказал профессор, - конечно, вы правы.  Ваше
право подать в суд на виновников, ваше право простить  их.  Но  мы  должны
вынести свои решения, чтобы впредь подобного не повторялось.
   - Да, конечно... Я в курсе всех работ моего мужа и считаю, что  это  вы
довели его до отчаянного поступка. И если мой муж умрет, то я подам в  суд
не на этого доктора, - она кивнула на Оленева, - а на  тех,  кто  тормозил
работу мужа. Он просил вас о создании условий, вы же отвернулись от  него.
Он был уверен в своей правоте, иначе бы не решился на такой шаг. Он жив, и
говорить о нем как о мертвом я не позволю.
   В ординаторской снова замолчали. Тишина  была  тяжелой,  давящей,  люди
отворачивали взгляды, профессор помрачнел,  лицо  его  покрылось  красными
пятнами.
   - Я не понимаю, - сказал вышестоящий, - на чем основано ваше убеждение,
и не только ваше, но и этого молодого человека? Насколько  мне  объяснили,
Грачев уже...
   - Это не входит в вашу компетенцию! - резко сказал  Оленев.  -  Вы  уже
давно не врач, а просто администратор. Грачев сделал  открытие,  способное
перевернуть все  наши  понятия  о  реанимации,  но,  чтобы  доказать  свою
правоту, ему пришлось рисковать собственной жизнью. Да, он жив! И все наши
обычные критерии смерти в данном случае лживы.
   - Ну знаете... - протяжно выдохнул воздух вышестоящий. - Это ни в какие
рамки не лезет. Вы что, пьяны? Все данные говорят о биологической смерти.
   Профессор  молча  развернул  на  столе  широкую  ленту  энцефалограммы.
Длинные прямые линии без единого всплеска прочерчивали  ее  от  начала  до
конца.
   - Температура тела 32 и 5. Сердечная деятельность остановлена.  Дыхания
нет. Что еще вам нужно?
   - Анализы, - твердо  сказал  Оленев.  -  Кислотно-щелочное  равновесие,
электролитный баланс, ну и все остальное. Я уверен,  что  они  совпадут  с
расчетами Грачева. Это не биологическая смерть, а клиническая.
   - Хорошо, мы посоветуемся. Выйдите и примите что-нибудь успокаивающее.
   - Независимо от вашего решения, своего я не изменю.
   Только за дверью он понял, что страшно  устал.  Не  так  давно  он  мог
переносить практически любые перегрузки,  не  спать  по  нескольку  суток,
пробежать десять километров без одышки, выстоять в любом споре со смертью,
а сейчас сердце колотилось о  ребра,  испарина  покрыла  лоб,  не  хватало
воздуха. Веселов маячил рядом, перекидываясь шутками с медсестрами.
   - Ну, как судилище? - весело спросил он, вытирая руки о мятый халат.  -
Сколько ведер вошло в клистир?
   - Посиди с Грачевым, - сказал Оленев. - Не  подпускай  к  нему  никого,
кроме лаборантов и жены. А я выйду во двор. Душно здесь.
   - Никаких проблем! Дыши, я побуду цепным псом. Полаю, покусаю и  в  дом
не пущу.
   Середина  июня  накатывала  на  город  долгими  днями,  желтой  пыльцой
одуванчиков и вот-вот  готовыми  проклюнуться  зелеными  яйцами  тополиных
сережек, чтобы наполнить воздух и землю душным и теплым пухом.
   "Пора давать плоды, - думал он, сидя на скамье и вдыхая  полной  грудью
воздух. - Пришла пора отдавать  долги.  Как  я  жил  раньше?  Растительная
слепая жизнь, покорность обстоятельствам, бездумное восприятие мира таким,
каков он есть, нежелание и неумение изменить что-либо... Что ж, искать так
искать и драться до последнего".
   Сначала он не обратил внимания, что кто-то сел рядом. Может, кто-нибудь
из  больных,  бесцельно  убивающих  время  от  обеда  до  ужина,  может  -
чей-нибудь родственник.
   - Вас зовут Юрий Петрович? - услышал он  женский  голос  и,  вздрогнув,
поднял голову. - Спасибо вам.
   Это была жена Грачева. Юра не знал, что ответить, и просто молча кивнул
головой.
   - Они вынесли решение.
   Юра сжал зубы, готовый ко всему.
   - Решили пока ничего не предпринимать. Анализы забраны. Как я знаю,  вы
лучше всех осведомлены о работе моего мужа и верите в  его  правоту.  А  я
верю вам. Отдохните, я все равно не уйду отсюда.
   - Нет, - мотнул головой Юра, -  никто,  кроме  меня,  не  справится.  О
ребионите я знаю больше, чем кто-либо другой, даже ваш муж.
   - Он никогда не говорил о вас. Впрочем, у него такой характер... -  она
замолчала, словно извиняясь за мужа.
   - Это неважно. Во всем  случившемся  виноват  я.  Это  я  подсунул  ему
древний рецепт. Если бы знал, чем это может кончиться...
   - Я вас не виню. Матвей не мог поступить иначе.
   На больничное крыльцо, обрамленное старомодной балюстрадой, вышла Мария
Николаевна. Щурясь на солнце, она отыскала взглядом Оленева, молча кивнула
и так осталась стоять, словно не решалась ни  подозвать  Юру,  ни  подойти
самой.
   - Извините, - сказал Юра и сам пошел навстречу.
   - Юра, - просто сказала Мария Николаевна, - сейчас не время для ссор  и
диспутов. Я не верю в чудеса,  но  это  мое  личное  мнение.  Так  вот,  я
настояла на том, чтобы Грачева оставили в  покое.  Контроль  и  наблюдение
возлагаю на тебя. Придется остаться  на  ночь.  Я  тоже  остаюсь.  Позвони
домой, предупреди. Сейчас все разъедутся, поговорим после.
   И Мария Николаевна, развернувшись на каблуках, как вышколенный  солдат,
четким шагом пошла к двери. Преданный солдат реанимации -  странной  науки
об оживлении мертвецов.
   Юра стянул халат, сложил его, взял под  мышку  и  пошел  за  территорию
больницы к ближайшему телефону-автомату. Его догнал Веселов.
   - Изгнанник рая, - гордо сказал он. - С демонической силой меня вышибли
из обители блаженных, повергли наземь, оттяпали крылья без наркоза и  даже
на пиво не дали. Во житуха, а?
   - На, блаженненький, - в тон ему сказал Юра и протянул горсть мелочи. -
Помолись за меня... Кто остался с Грачевым?
   - Машка. Хоть и стерва, но своих в обиду не даст. Уважаю.
   - Не ожидал от тебя. Сколько лет  знаю,  а  такого...  Ты  же  сам  был
противником ребионита. Забыл?
   - Протри очки, везунчик. Мужик  тем  и  отличается  от  амебы,  что  не
болтает, а делает поступки и умеет признать свою неправоту.
   - Никогда не видел болтливых амеб... Впрочем, ты прав.
   К телефону подошел отец.
   - Квартира, - сказал он, не дожидаясь вопроса.
   - Папа?
   - Это не Ватикан. Это квартира.
   - Отец, это я, Юра. Ты не болен?
   - Свинка-ангинка-минтая спинка, - хихикнул отец. - Заходила Лера,  чума
и холера.
   - Она уехала в лагерь? Ты ее проводил?
   - Муж ее проводил. Кандидат докторских наук или доктор по кандидатам  в
мастера. А вы кто такой?
   -  Юра  я,  твой  сын.  Сегодня  я  не  приеду,  остаюсь  дежурить.  Не
беспокойся. И передай Марине, если она дома.
   - Субмарине? Когда уставшая подлодка из глубины придет домой? А кто  вы
такой?
   - Папа, - вздохнул Юра. - Береги себя, не выходи  из  дома.  Я  позвоню
вечером.
   Он опустил трубку на рычаг и  хотел  было  отойти,  как  вдруг  телефон
разразился звоном. Машинально снял трубку автомата.
   - Да?
   - Да и нет не говорить,  губы  бантиком  не  делать,  не  смеяться,  не
смешить,  -  скороговоркой  проговорил   Ванюшка.   -   Привет,   плешивый
вундеркинд! Ищешь?
   - Пока только тумаков по шее надавали за поиски. Куда опять  мою  дочку
дел?
   - Очередной запуск в будущее. Художница. Укатила с мужем на  пленэр,  а
может, на пленум. Делает революцию в живописи. Заслуженная. Лауреатка.
   - Чаю надулся? - зло спросил Юра.
   - От пуза.
   - И как не лопнешь! - сказал Оленев и бросил трубку.
   По дороге в больницу его догнал Ванюшкин голос, раздавшийся  из  левого
кармана.
   - Не шали, - сказал он приглушенно. - Нарушишь Договор - пеняй на себя.
   Больница опустевала, дневные  врачи  и  сестры  расходились  по  домам,
больные разбредались по парку. В первой палате реанимации гудели аппараты,
плакал  ребенок,  неслышно  передвигалась  дежурная   сестра,   позвякивая
шприцами. Во второй, где лежал Грачев, было  непривычно  тихо,  как  после
генеральной уборки, когда в надраенной до блеска палате включают кварцевые
лампы и закрывают ее  на  ключ...  Научно  обоснованный  ритуал  очищения,
избавления от скверны...
   Кое-какие анализы  уже  были  готовы,  стараясь  скрыть  волнение,  Юра
вчитался   в   скупые   цифры.   Да,   все   совпадало   с   расчетами   и
экспериментальными     данными      Грачева.      Непостижимая      купель
полусмерти-полужизни,  в  которую  был   погружен   Грачев,   ломала   все
представления, вековые и незыблемые, о  той  грани,  что  разделяет  живое
существо и неживое вещество.
   Мария Николаевна  стояла  у  окна,  делая  вид,  что  любуется  парком,
отцветающими яблонями и птицами, порхающими меж  них.  И  Оленев  мысленно
поблагодарил ее, что она не вмешивается в то, что  сама  уже  не  в  силах
понять, что она молча уступила лыжню ему, более молодому и менее опытному,
совсем не потому, чтобы переложить на него непосильный груз, а оттого, что
честно признала свою некомпетентность и невольную стереотипность мышления,
приходящую  с  годами  работы.  И  само  это  признание,   пусть   глубоко
запрятанное, значило так много, что впору было или честно подать заявление
об увольнении, или, мучительно переборов самолюбие, перейти на  следующий,
более высокий круг. Кризис, который редко кому удается миновать.
   Ближе  к  ночи  состояние  Грачева  стабилизировалось,  если,  конечно,
прибегать  к  привычной  терминологии.  Сверяясь  с  записями,  графиками,
показаниями анализов, Оленев вел свой собственный дневник  -  это  условие
было оговорено в завещании Грачева. Не упустить  ни  малости,  даже  ценой
жизни, ради тех, кто будет спасен после, вырван у смерти, в  вечной  битве
человека с неизбежным приходом небытия.
   Они молча  пили  чай  в  ординаторской,  жена  Грачева,  осунувшаяся  и
подурневшая, тоже была с ними, ее присутствие  тяготило,  но  на  вежливые
намеки Марии Николаевны пойти и отдохнуть она твердо, но словно извиняясь,
отрицательно качала головой.
   По привычке заглядывали дежурные  хирурги,  пытались  завязать  обычные
разговоры, натянуто шутили, но быстро замолкали  и  уходили.  Летняя  ночь
была светла и протяжна, малиновку сменил соловей-красношейка,  из  глубины
парка доносилась его короткая громкая песня.
   Негласно они разделили обязанности. Оленев следил  за  Грачевым,  Мария
Николаевна занималась больными в первой палате. Юра  все  время  порывался
зайти и туда, выискивая  повод,  мельком,  но  внимательно  вглядывался  в
больную, по-прежнему неподвижно лежащую на спине, окидывал беглым взглядом
данные аппаратуры, анализы. Что-то настораживало его, хотя сердце исправно
гнало кровь, давление держалось, угроза отека легких миновала,  а  вовремя
начатая гипотермия надежно защитила  мозг.  Так  или  иначе,  должно  было
пройти не менее суток, когда можно сказать наверняка...
   Главное - продержаться, пережить кризис  и  успеть  заметить  возможное
осложнение. Неожиданностей было  много.  В  реанимации  никогда  не  стоит
давать себе и тем более другим  долгосрочные  прогнозы.  Быть  может,  все
резко переменится в ту или иную сторону,  и,  пожалуй,  высшее  мастерство
врача заключается именно в этом умении, подчас необъяснимом, предвидеть  и
предсказать то, что случится с больным через час, через день. Предвидеть и
принять меры.
   Несгибаемая  Мария  Николаевна  не  показывала  ни  малейшего  признака
усталости и по всей видимости  собиралась  бодрствовать  до  утра,  а  сам
Оленев то и дело присаживался в кресло, вытягивал ноги, прикрывал глаза  и
по старой привычке представлял себе бесконечную равнину  пустыни,  барханы
изжелта-розовые, три низких, один высокий, как  четырехдольник  в  стихах,
как ненавязчивая,  умиротворяющая  мелодия,  растянувшаяся  до  горизонта,
сливающегося с мутным, песочного цвета  небом.  Тогда  он  воображал  себя
птицей, парящей над пустыней в такт барханам, чуть выше, чуть ниже,  песня
без слов из одних гласных,  закрытым  ртом  -  растворение,  расслабление,
безмыслие, полный и абсолютный отдых, недоступный даже сну.
   Он сидел во второй палате, наедине  с  Грачевым,  медсестра  вышла,  из
открытого окна несло прохладой. Оленев летел над песками, воздух  топорщил
перья, кто-то внизу поднял ружье и выстрелил.
   Он  не  сразу  понял,  что  это  Веселов,  топнув  ногой  по  жестяному
подоконнику, влез в окно и спрыгнул на пол. Машинально посмотрел на  часы,
было четверть четвертого утра.
   - Час Быка, - невозмутимо сказал Веселов, отряхиваясь. -  Чего,  думаю,
дома сидеть, чаи гонять. Все равно скоро на работу.
   - Тебя же выгнали.
   - Выгоняют только самогонку из бражки. Сказал же - час Быка. Рассвет на
носу, того и жди бедствий и мировых катаклизмов. Машка там?  Ну  и  ладно.
Как тут делишки?
   Оленев вкратце рассказал, что к чему.
   - Ясненько, - сказал Веселов,  приглаживая  нечесаные  лохмы.  -  Ждешь
событий?
   - Жду.
   - Тебе виднее, тихуша. Сколько лет вместе работаем, а ни черта  друг  о
друге не знаем. Это норма, да?
   - Наверное, - неуверенно сказал Юра.
   - Угу, - беспечно подмигнул Веселов. - Отсюда и сюрпризики. Чем помочь,
а?
   - Не нравится мне наша утренняя больная. Вроде бы все в норме, а...
   - Чуешь, значит? Это бывает. По себе знаю. А иногда и обманывает чутье.
Машке, что ли, не доверяешь?
   - Кому еще, как не ей?
   - Ну да, мы все через ее железные руки прошли. Воспитанники, выученики,
мученики. Пыточная камера - или кости переломают, или  без  носа  оставят.
Или с носом,  тоже  не  слабо.  Грачев-то...  Впрочем,  о  покойниках  или
хорошее, или ничего.
   - Ты это всерьез?
   - Слушай, когда я говорил всерьез? Только по  утрам,  когда  душа  пива
жаждет.
   - Ты ведь и пьяница понарошке. Куражишься,  маешься,  наговариваешь  на
себя черт знает что. Маскарад. Сегодня маску сдернул, а  под  ней,  как  в
плохой комедии, другая маска. Кто ты, Веселов?
   - А ты кто, везунчик? Может, пришелец, а?
   - Не знаю, - честно сказал  Оленев,  -  пришелец,  ушелец,  кабы  знал,
сказал. Мне скрывать нечего.
   - Это тебе-то?
   Веселов расположился  на  широком  подоконнике,  курил,  пуская  дым  в
открытое окно, болтал ногами, скреб небритый  подбородок,  а  потом  вдруг
замер в нарочито драматической позе и поднял вверх указательный палец.
   В кармане Оленева звякнуло стекло.  Он  опустил  туда  руку  и  нащупал
пузырьки. За день он успел забыть о них. Ребионит.  Лекарство,  ведущее  к
жизни через очищение смертью.
   - Чуешь? - театрально-сдавленным голосом спросил Веселов. - Там  что-то
неладно.
   В соседней палате изменился привычный стукоток респиратора,  негромкий,
отчетливый голос Марии Николаевны давал краткие указания, забегали сестры.
   - Я пойду, - сказал Оленев, - а ты лучше отсидись в  парке.  Тепло,  не
замерзнешь.
   - Я свое отсижу, не беспокойся.
   -  Зачем  вы  покинули  Грачева?  -  сухо  спросила  Мария  Николаевна,
переходящая в такие минуты с "ты" на "вы".
   - Там все стабильно. Что у вас?
   - Давление падает. Скорее всего, центрального генеза.
   За скупой фразой Оленев прочитал так много, что ему стало по-настоящему
страшно. Это означало, что центр  в  продолговатом  мозгу,  отвечающий  за
артериальное давление и деятельность сердца, нарушился, пошел  вразнос,  и
если не принять экстренных мер, то... Он хорошо знал, что делается в таких
случаях, в действия Марии Николаевны не вмешивался,  все  было  правильно,
выверено многолетней практикой,  учтены  последние  монографии,  статьи  в
журналах, но все это изобилие знаний, опыта, мастерства и решительности  в
конечном счете должно было привести к провалу. Рано или поздно.
   - Не надо, - тихо сказал Оленев. - Я очень прошу вас, не надо.
   - Что?
   - Обычных методов применять не надо. Мы так не спасем.
   - Еще один Грачев?
   Вопрос был двусмысленный, но отвечать на него надо было однозначно.
   - Это... моя  родственница.  Я  имею  право  решать.  Пока  не  поздно.
Помните,  Грачев  вводил  ребионит  умирающему  ребенку?   Его   последние
эксперименты доказали, что существует четкая грань, когда еще  не  поздно.
Анабиоз спасет ее. Даст время и больной, и нам справиться. Через час будет
поздно.
   - Не надо мне врать, Юрий Петрович. Какая  еще  родственница?  За  весь
день ее никто не искал.
   - Я знаю. А что молчал, так простите - есть личные причины.
   Мария Николаевна была железной женщиной, но все-таки  женщиной.  Оленев
рассчитал правильно.
   - Всегда считала вас образцовым семьянином. Ну ладно, ваша личная жизнь
меня не касается, но за больных в отделении все-таки отвечаю я.
   - Разделим пополам. Страшно?
   Мария Николаевна недоуменно взглянула  на  Оленева,  как  на  человека,
выскочившего на балкон голым на виду у многолюдной толпы.
   - Ваши  доказательства?  Научно  обоснованные.  Предположим,  что  наши
классические методы к успеху не приведут. А ваши?
   - "Ваши", это как? Мои и Грачева? Или это просто вежливая форма?
   - Понимайте как знаете. Но возьмите ручку, бумагу и  докажите.  Сколько
вам понадобится времени?
   - Четыре минуты.
   - Даже так? Засекать на часах?
   - Засекайте.
   Дописывая последний листок, Оленев подумал, что  он  нарушает  Договор,
вернее, один из его пунктов - не выделяться из  среды  обычных  людей,  не
показывать  свои  почти  безграничные  возможности  проигрывать   миллионы
вариантов решений со скоростью и точностью компьютера.
   Запах крепкого чая, заваренного с лепестками жасмина, поплыл из  левого
кармана халата. Оленев сжал пузырьки с ребионитом, боясь, что  они  сейчас
исчезнут, трансмутируются, превратятся в неведомого Печального Мышонка  из
дочкиной сказки.
   - Все, - сказал он. - Формулы, выкладки, ближайшие прогнозы при  разных
вариантах наших действий.
   Мария Николаевн