но  показывая  свою  солидарность,  -
остальные реаниматологи. Только Веселов да Оленев сидели в  глубине  зала.
Первому из них, как  обычно,  было  все  до  лампочки,  а  Оленеву  просто
нравилось соседство Чумакова.
   - Как там твой дедушка? - спросил он между прочим.
   - Он у меня умница. Я ему  набор  реактивов  подарил  для  исследования
минералов.
   Оленев, вспомнив первую встречу с Ванюшкой, не выдержал и фыркнул.
   - Ничего смешного, - обиделся Чумаков. - Должен же кто-то открыть тайну
сотворения Вселенной.
   - Я не об этом, - сказал Оленев. - Пусть открывает на здоровье.  Просто
я думаю, что в начале  лета  он  исчезнет.  Уйдет  от  тебя  и  больше  не
вернется.
   - Откуда ты знаешь? - подозрительно спросил Чумаков.
   - Лето ведь. Пора отпусков, - отшутился Юра.
   - Ты мне не каркай. А то живо схлопочешь...



6

   В середине июня Оленев схлопотал  по  шее  в  буквальном  смысле  этого
слова. Только не от Чумакова.
   Дедушка, он же Философский  Камень,  он  же  Ван  Чхидра  Асим,  он  же
Ванюшка, переступил порог его квартиры во всеоружии.  То  есть  в  строгом
черном костюме, с дерюжным мешком в одной руке и со странническим  посохом
в другой.
   - Все, - печально и торжественно произнес он. - Час Договора  наступил.
Я сделал все, что сумел, теперь дело за тобой, Юрик.
   При этих словах правая рука его грациозно поднялась, и посох  опустился
на шею Оленева с бамбуковым сухим треском.
   Сверкнула искра, и Юра  ощутил,  что  переворачивается  в  пространстве
сразу во  всех  направлениях.  Верх  становился  низом,  правое  -  левым,
наружное - внутренним. Физически явственно  он  почувствовал,  как  внутри
головы перемещаются извилины мозга. Он не упал,  а  только  прислонился  к
стенке и зажмурил глаза, чтобы не  так  мельтешили  разноцветные  круги  и
искры, вспыхивающие в хаотическом беспорядке.
   Когда он открыл глаза, то увидел, что  на  полу  лежат  полуразвязанный
мешок и посох. Розовый округлый камешек валялся рядом.
   - Сподобился, - сказал сам себе Юра. - Иди туда, не знаю куда, ищи  то,
не знаю что.
   Настал Миг, Час и День Переворота.
   Что-то надломилось в душе Оленева,  словно  сдвинулась  стрелка  весов,
стоявшая на нуле все эти годы, и чаши стали  раскачиваться,  как  маятник,
вечно ищущий точку покоя и равновесия.
   Из мешка, лежащего на полу, стали выкатываться Вещи.  Они  расползались
по углам, затаивались, перешептывались, пересмеивались, превращались  одна
в другую, занимались своими таинственными делами, множились, и на их месте
возникали новые, непонятно для чего предназначенные.
   Квартира менялась на  глазах.  С  треском  лопнувших  пузырей  делились
комнаты,  из  конца  в  конец   протягивались   бесконечные   коридоры   с
распахнутыми   дверями,   потом   они   сворачивались,   закольцовывались,
становились огромными залами с паркетными полами и мраморными  статуями  и
тут же  сжимались  в  тесные  кельи  с  сырыми  стенами,  поросшими  мхом.
Пространство то уплощалось  до  двухмерного,  то,  распахнувшись  вширь  и
ввысь, разбухало до беспредельности, вклинивалось в одномерные  западни  и
снова  становилось  привычным,  трехмерным,  давящим  на  Оленева  низкими
потолками, увешанными люстрами.
   Время потекло назад, потом, словно спохватившись, сделало оборот вокруг
оси, свернулось спиралью, запульсировало и опять обрело линейность.
   Где-то вдали на секунду мелькнул силуэт  жены,  идущей  по  тропинке  в
джунглях, потом появилась дочка, рассыпала учебники  из  ранца  и  убежала
вперед по оси времени.
   Оленев стоял посреди этого  стойко,  как  солдатик  из  старой  сказки,
вытянув руки по швам и готовый к чему угодно.
   И лишь когда все начало упорядочиваться и  принимать  более  или  менее
сносные формы, Оленев поглядел на часы, идущие как попало, перевел дыхание
и осмотрелся.  Квартира  была  та  же  и  не  та,  но  что  именно  в  ней
переменилось, он так и не  понял.  Позабытое  им  чувство  беспокойства  и
тревоги заставляло делать  что-то,  мучительно  размышлять  об  утраченном
равновесии.
   Из дальней комнаты донеслось старческое шлепанье босых  ног  и  кашель,
привычный, знакомый. А потом послышалось пение. Отец никогда не пел,  даже
за праздничным  столом,  тем  более  странно  было  слышать  слова  старой
колыбельной:

   Баю-баюшки-баю,
   Сидит ворон на дубу,
   Он играет во трубу,
   Во серебряную...

   Оленев вошел в комнату отца и  увидел,  как  тот  в  длинных  сатиновых
трусах расхаживает от стены к стене и укачивает Леркину  куклу,  заботливо
укутанную в рубашку.
   - Ты чего, батя?
   Отец хихикнул и подмигнул левым глазом.
   - Спи, - сказал Юра и прикрыл дверь.
   Рядом с дверью появилась новая  вещь  -  большое  старинное  зеркало  в
тяжелой бронзовой раме. Юра  машинально  остановился  возле  него,  но  не
увидел своего отражения. В зеркале, напротив Юры, стояла его молодая  мама
и поправляла  волосы.  В  цветном  крепдешиновом  платье  с  плечиками,  с
голубыми, чуть печальными глазами, почти позабытая, но  не  забываемая  им
никогда, она смотрела прямо на него, он не выдержал и сказал:
   - Здравствуй, мама.
   Она ничего не ответила, положила расческу на тот подзеркальник и  молча
вышла, как из кадра кино. Вместо  нее  остался  кусок  прошлого:  обои  из
далекого детства, копия картины Шишкина и давным-давно сожженный  фанерный
шкаф.
   На кухонном столе лежало нераспечатанное письмо. По  крупному  детскому
почерку Юра понял, что оно от тещи. Каким ветром его занесло сюда, не было
смысла разбираться. Он просто взял и прочитал письмо. Оно было кратким:
   "К вашей злорадной радости я  заболела  тяжким  недугом  под  названием
синдром Торстена - Ларсона, имевшим проявиться у меня в  виде  ихитоза,  и
теперь кожа у меня как у аллигатора, хоть в цирке выступай, на  что  я  не
соглашусь ни за какие шанежки, а также началось  развитие  олигофрении  от
слабоумия  до  полного  идиотизма  с  дегенерацией  мозжечковых  путей   и
аномалией скелета в  виде  врожденной  кривой  ноги,  поэтому  я  намерена
выколотить из вас тысячу рублей, как минимум, ибо без них я  скоропостижно
скончаюсь, а такое удовольствие вам доставить я не имею морального  права.
Деньги шлите нарочным. Ваша К.К.".
   Оленев аккуратно смастерил  из  письма  голубка  и  пустил  в  открытую
форточку.
   На стол вскарабкался Ванюшка, таща  большую  чашку  с  красным  цветком
георгина.
   - Если бы ты знал, - проговорил он, обретая Благодушную форму,  -  если
бы ты знал, как все удачно складывается! За все годы моей квазижизни я  ни
разу не чуял так близко запах моей находки. До чего же ловко я нашел  тебя
двадцать лет назад! Лежал вот и думал: сейчас меня как поднимет этот  юный
оболтус, как начнет докапываться; а я ему как запудрю мозги!
   - Меня сгубило неуемное любопытство, - вздохнул Оленев, - но в общем-то
я ни о чем не жалею. Я просто разучился жалеть. Ты сделал меня не  мудрым,
а равнодушным. Я думал, что  безмятежность  и  равновесие  -  это  вершина
мудрости, но все эти двадцать лет я никого не любил, ни разу  не  страдал,
не мучился  от  ревности,  от  обиды,  от  нанесенного  оскорбления.  Хоть
отцовской любви ты меня не лишил...
   -  Это  было  запрограммировано,  -  перебил   Ванюшка,   забавы   ради
перекатываясь по столу. - Любовь к детям возвышает и успокаивает, любовь к
женщине приносит страдания.
   - Ты же  лишил  меня  части  обыкновенной  человеческой  души!  Чумаков
страдает, но он намного счастливее меня. Он вечно ищет, а я уже нашел.
   - Э нет! Ты не нашел для себя, и для меня  потрудись-ка!  Конечно,  наш
Договор - это просто кусок телячьей кожи, исписанный  всякой  ерундой,  но
его не нарушить. От тебя уже ничего не зависит. Круг искателей определен и
замкнут.
   - Какой нам отпущен срок?
   - От двухкопеечного до шести световых лет, - еле слышно сказал Ванюшка,
отваливаясь от выпитой  чашки  и  свертываясь  в  Засыпательную  форму.  И
заснул.
   Оленев рассеянно бродил по комнатам, машинально  прибирал  разбросанные
вещи, открывал незнакомые двери, попадал  в  чужие  квартиры  без  хозяев,
проходил их насквозь, выходил на лестничную площадку,  садился  в  лифт  и
снова оказывался у себя на кухне, где на столе, среди чашек и рассыпанного
печенья спал Ванюшка, проецируя свои сладкие сны на кафельную стенку.  Сны
были     приторными     и      липкими,      мармеладо-шоколадо-зефирными,
карамеле-пастилкоподобными,  то  невесомыми,  как  безе,  то  тягучими   и
темными, как патока.
   Неосознанное желание двигаться, изменять свое положение в  пространстве
толкало Оленева, а сам он пытался схватить за  хвостик  неуловимую  мысль,
родившуюся в нем в Миг Переворота. Внутреннее беспокойство, незнакомое-или
просто позабытое им, будоражило,  щекотало,  шевелилось,  готовое  вот-вот
обрести словесную или вещественную форму.
   - Кто вы? - ошалело спросил  Юра,  споткнувшись  о  красивую,  женщину,
сидящую на полу.
   Женщина устало улыбнулась, потом подмигнула и нарочито весело, сказала:
   - Ты все такой же, папашка. Хоть в лоб, хоть по лбу.
   - Привет, - сказал Оленев. - Это ты, Лерка? Когда  ты  успела  вырасти?
Тебе же завтра ехать в пионерлагерь...
   - Какой еще лагерь, папочка? Видишь, я вернулась. Я больше не могу  так
жить, и пропади пропадом все эти чемпионские титулы! Одних лавровых венков
хватит для супов всего города, а  из  моих  кубков  можно  напоить  четыре
подъезда. И для чего? Молодость проходит, шумиха  улеглась,  обо  мне  уже
забывают, два раза замужем, внука тебе родить некогда - сборы, чемпионаты,
олимпиады, спартакиады,  весь  мир  объехала,  облетела,  всех  обскакала,
обогнала, а дальше, что дальше?
   -  Начни  сначала,  -  горько  усмехнулся  Оленев,  нежно  и  осторожно
прикасаясь к руке дочери. - Ты зря занялась спортом, наверное, это не  для
тебя.
   - Сейчас какой год?.. Значит, мне всего десять лет! Вся жизнь  впереди!
Уж на этот раз я не ошибусь!
   Валерия повеселела, с размаху  сделала  шпагат,  перешла  в  стойку  на
голове, сварганила  сложный  кульбит  в  воздухе.  Лицо  взрослой  усталой
женщины высветилось детской  озорной  улыбкой,  волосы  растрепались,  она
повисла на шее отца и  громко  чмокнула  в  щеку.  Оленев  чуть  не  упал,
машинально вытер ладонью след от помады.
   - Как хорошо дома! - рассмеялась дочь. - Детство, оно так  близко!  Вот
оно, рукой подать.
   Валерия протянула руку к стене, погладила ладонью шероховатые  обои  и,
прижавшись всем телом, вошла в бетонную преграду. На  секунду  обрисовался
черный силуэт, и стена бесшумно сомкнулась за ее спиной.
   Оленев поспешно обогнул  угол,  вошел  в  спальню  дочери,  но  тут  же
заблудился. Это была не  спальня,  а  маленький  тронный  зал,  украшенный
позолоченной лепниной и гирляндами цветов. Жарко горели восковые  свечи  в
бронзовых канделябрах, мягко светился начищенный  паркет,  три  ступеньки,
покрытые ковром, вели к трону, искусно выточенному из слоновой  кости.  На
троне  восседал  Ванюшка,  жонглируя  скипетром  и  державой  с  ловкостью
тамбурмажора. Увидев Оленева, он открыл Говорильню  и  сказал  царственным
голосом:
   - Какие будут просьбы,  петиции,  реляции,  хартии,  анонимки,  доносы,
допросы, вопросы? Живее, мне некогда.
   Оленев опустился в кривоногое кресло, обитое шелком, перевел дыхание.
   - Намастэ! Кафи дын хо газ, маене тумхе нахи деха хаэ (Привет! Давно  я
тебя не видел), - сказал он на хинди.
   - Иах тумхари галаты хаэ! Калх хи то. (Ты ошибаешься! Только вчера)
   - Киси бхи халат мэ май якин нахи кар сакта. (Ни  за  что  не  поверю!)
Разве не сегодня?
   - А где граница между вчера и сегодня?
   - А где граница между равнодушием и равновесием? - раздраженно  спросил
Оленев. - Что-то сломалось во мне. Мне остро не хватает  чего-то.  А  чего
именно, я и сам не знаю. У меня разбегаются мысли.
   - Привяжи их веревочками, - посоветовал Ванюшка. - Или посади на  цепь.
Хочешь, подарю тебе шикарную конуру?
   - Верни мне покой.
   - Ищи. Он - в тебе.
   - Это ты лишил меня любви?
   - Сам просил. Но если ты влюбишься, то нарушишь Договор. Это чревато.
   - Чем?
   - Чревом, червями, червоточинкой, черт знает чем! Как  в  картах.  Есть
час пик, час бубей, час треф, час червей.  Играй!  Блефуй!  Ходи  ва-банк!
Проиграешь - вот мой меч, изволь на плаху лечь. Выиграешь -  чур  пополам.
Идет?
   - Ты заманил меня в западню.
   - Не передергивай карты. Ты сам хотел... Эх,  времечко  по  темечку!  -
воскликнул Ванюшка, превратился в Долбательную форму  и,  запустив  в  Юру
скипетром и державой, промазал.
   Весомые символы невесомой власти просвистели  мимо  ушей  и  улетели  в
Никуда. Ванюшка между тем превратился ни во  Что,  а  Оленев  очутился  на
кухне.
   Кухонный стол доброй половиной врастал в стену вместе со всей  утварью,
и получалось так, что чашки и тарелки были перерезаны под  разными  углами
кафельной преградой. За столом сидела Марина и торопливо хлебала  остывший
борщ. Красное пончо елозило по крошкам и грязным  тарелкам,  Оленев  молча
взял тряпку и стал вытирать стол.  У  Марины  были  затравленные  голодные
глаза, она покосилась на Юру и придвинула тарелку поближе.
   - Ешь, ешь, - тихо сказал Юра, - я  сейчас  второе  разогрею.  Ну,  как
прогулка? Где была?
   - Чтоб я еще раз  выходила  замуж  за  вождя  камайюра!  -  воскликнула
Марина. - Нет, ты не думай, что я тебе изменяла! Я - самая верная на свете
жена, ты знаешь. Но это же полнейшая дичь, у него четыре жены, все живут в
разных деревнях, а он раз в неделю объезжает их вместе со свитой и думает,
что это и есть самая нормальная  семья.  Я  не  дождалась  его  приезда  и
умотала. Чуть с голода не померла.
   - Как ты там оказалась? - устало спросил Юра.
   - Как обычно, - раздраженно пожала плечами жена. - Вышла из дома,  села
на автобус и приехала. Дурацкий вопрос... Но знаешь, милый,  -  с  обычной
непоследовательностью перешла она на мурлыкающий тон, - до чего  это  было
замечательно! Никаких идиотских тряпок, один набедренный пояс  из  листьев
кароа, а у меня идеальная фигура,  ты  же  знаешь.  Эти  туземки  -  такие
уродки, а тут приезжаю я, и что тут началось! Нет, это было великолепно!
   Она затолкала в рот бифштекс и дальнейшую тираду произносила  невнятно,
но выразительно.
   - ...а пончо уже на обратном пути. Подарил один креол. Я их креольского
языка не понимаю, но какая мимика, какие жесты!.. В пульперии  из-за  меня
драка, табуреткой  по  голове,  навахи  блестят,  кольты  палят,  сплошной
вестерн! Вот это жизнь! А то торчу в своей  конторе,  на  Леночку  глядеть
тошно,  сплетни,  интриги,  скукотища...  Да,  я  привезла  тебе  подарок,
дорогой. Я о тебе ни на Минуту не забывала. Лысунчик ты мой, очкарик.
   Насытившись, Марина извлекла из-под стола  мохнатую  сумку  и  вытащила
маленькие рожки неизвестного животного. Игриво приложила их к темени мужа,
оценивающе оглядела и одобрительно кивнула.
   - Ну ладно, пойду посплю часок, а то умоталась до предела.  Ты  позвони
мне на работу, скажи, что ушла на больничный. Ты же мне  устроишь,  милый?
Что тебе стоит?
   Она чмокнула Юру в залысину  и  вышла  из  кухни,  оставив  после  себя
стойкий запах мускуса и амбры.
   А Юру не покидало ощущение непонятной потери. Оно росло в нем вверх и в
стороны,  как  тополь  из   невесомого   зернышка,   заполняло   пустующие
пространства,  оттесняло  малолюдные  области,  прорастало  сквозь  шумные
скопища людей и слов,  захватывало  мало-помалу  застоявшиеся,  с  илистым
дном, мысли и чувства, доводило до отчаяния, до неведомого  ранее  желания
разрыдаться и повалиться лицом в подушку.
   - Что-то не так, - бормотал он, блуждая по лабиринтам комнат, запинаясь
о вещи, отражаясь в кривых зеркалах, оставляя  талые  следы  на  коврах  и
паркетах, - что-то прошло мимо. Годы  жизни,  потраченные  впустую.  Отец,
работа, жена, дочь, все как у людей,  никаких  отклонений,  разочарований,
бед, потерь, пожаров, землетрясений. Где же она, моя пропажа?  Не  его,  а
именно моя? Гипноз, сомнамбула, кролик  под  взглядом  удава...  Познание,
бесконечное  узнавание  нового,  равновесие  и  равнодушие,  точка  опоры,
находящаяся внутри меня, независимость от помощи других  людей,  спокойное
восприятие добра и зла,  неразделенность  мира  на  крайности,  парение  в
невесомости, полет в никуда... Инвариантность времени, ветвление его,  как
в  шахматах,  бесконечное  множество  решений  при  одинаковом  дебюте.  Я
заблудился во времени...
   Стало нечем дышать. Духота распирала легкие. В горле першило. На  грудь
давил тяжелый спрессованный воздух.
   - Ка эа коэ э хагу, - выдохнул Оленев ритуальную фразу жителей  острова
Пасхи. - Нет больше дыхания.
   Остановился у подоконника, украшенного пометом чаек  и  летучих  мышей,
рывком распахнул Окно в мир и увидел ее.
   Она шла по другой стороне улицы, освещенная закатным июньским  солнцем,
юная и красивая, задумчиво наклонив голову, в такт шагам покачивая  сумкой
на длинном  ремне,  как  мимолетный  эпизод  из  сентиментального  фильма.
Картинка из придуманной недоступной жизни.  Сценка,  сочиненная  слезливым
режиссером. Лубочный коврик на стене.
   Оленев зажмурился. Реальность сплеталась с нереальностью, явь со  сном,
жизнь с мизансценой театра, бред принимал очертания точной  математической
формулы. Там, за Окном, был настоящий мир, подчиненный жестким  логическим
законам, не зависящим от произвола и безграничного  беззакония  тягостного
сна.
   Шумела, гудела, пела многоголосым хором широкая улица, по мостовой, как
по заводскому  конвейеру,  потоком  текли  автомобили,  тротуары  пестрели
разноцветными  и  разноликими  прохожими,  открывались  двери   магазинов,
выплескивали людские ручьи, вливавшиеся в  реки,  шуршали  разворачиваемые
газеты,  разноязыкие  радиоголоса  приносили  тревожные  новости,   экраны
телевизоров вспыхивали разрывами снарядов, рушились города в разных концах
земли,   авианосцы   распарывали   океаны   брюхатыми   тушами,    тяжелые
бомбардировщики барражировали вдоль границ,  а  там,  выше,  в  апогеях  и
перигеях  земных  орбит  зависали  спутники  с   распластанными   крыльями
солнечных  батарей,  похожие  издали  на  блестящие  новогодние   игрушки.
Всевидящие  глаза,  всеслышащие  уши,  сверхчуткие  пальцы  просматривали,
прослушивали, прощупывали земли и воды, леса и горы, пустыни и города.
   Но она шла сквозь мир,  как  подвижный  оазис  тишины  и  долгожданного
счастья, затаенного ожидания и светлой печали. Оазис любви в пустыне мира,
неразделенный с ним в своей обособленности, слитый в своей отдаленности  и
отделенности. Женщина. Губящая и спасающая.  Приносящая  боль  и  радость.
Беспечальное страдание. Легкомысленная задумчивость. Наполненная  пустота.
Плоть от плоти бесконечно изменчивого мира Земли.
   Оленев полной грудью вдыхал воздух планеты, смотрел на женщину,  следил
ее прихотливый путь среди людей, стараясь запомнить неповторимую  походку,
лицо, глаза.
   - Это она, - сказал он сам себе облегченно. - Да, это она.
   И в ту же минуту  Окно  стало  затягиваться  полупрозрачной  зеркальной
пленкой. Она быстро нарастала с краев рамы, упругая и прочная,  суживаясь,
как диафрагма фотоаппарата в центре Окна. Сквозь  нее  Юра  увидел  ту  же
самую улицу, уже безмолвную, и свое отражение, наложенное, как диапозитив,
на уличный пейзаж. Его смутное  лицо  на  миг  соприкоснулось  с  силуэтом
идущей женщины, и что-то шевельнулось  в  сердце,  кольнуло  в  мертвеющей
душе.
   (Словно смотришь в окно ночного поезда  и  видишь  свое  лицо  на  фоне
мелькающих столбов и неподвижного ночного неба.)
   Он отошел от Окна. И виделось так далеко, что казалось -  нет  пределов
ни времени его жизни, ни пространству, которое он способен  пройти,  чтобы
достичь цели. Он бережно прикрыл  за  собой  входную  дверь,  проехал  две
станции на метро, в многолюдном потоке встал на  ступеньку  эск