алатора  и,
глядя вперед, поверх голов и шляп,  увидел  далекую  звезду,  мерцающую  в
ночном небе.



7

   Он пересел в автобус, в  его  привычную  сутолоку,  в  утреннюю  хмурую
суету, в сонную раздражительность незнакомых людей. У  него  была  любимая
игра - проигрывать варианты возможной судьбы. Если бы...
   Вот  например,  если  бы  стоящий  рядом  мужчина  с  помятым  лицом  и
затравленным взглядом изгоя оказался бы его братом. Его звали бы  Витькой,
в детстве они часто дрались, но старший брат Витька всегда вставал на  его
сторону в  уличных  потасовках.  Он,  Юра,  всегда  завидовал  брату,  его
независимости, походке и даже старался сутулиться, как  старший  брат.  Но
шло время, Витька,  как  принято  говорить,  попал  в  дурную  компанию  и
однажды, не рассчитав  силы  своего  гнева,  поднял  руку  с  ножом...  Он
вернулся домой через несколько лет озлобленным  и  опустошенным,  неудачно
женился, вернулся к отцу и  брату,  долгими  вечерами  запирался  в  своей
комнате и пил в одиночку. Его выгоняли за прогулы, месяцами он  мыкался  в
поисках   новой   работы,   скандалил   дома,   куражился,   сетовал    на
несправедливость судьбы, распределившей свои блага столь не поровну  между
братьями. И вот Юра "вышел  в  люди",  закончил  институт  и  зажил  своей
жизнью, а брат так и остался неприкаянным. Только и осталось у них  общего
- одинаковая сутулость...
   "Чем я смогу помочь ему? - подумал Юра, прижимаемый к плечу  соседа.  -
Как вернуть вспять утраченные возможности?"
   И тут же удивился себе. Раньше он проигрывал эти игры для забавы, чтобы
сократить дорогу, и, выходя  из  автобуса,  начисто  забывал  о  случайных
людях, а сейчас боль, вошедшая в сердце,  боль  за  другого  человека,  не
уходила, а щемяще томила, будоражила душу. Автобус  занесло  на  повороте,
Юра потерял равновесие и ухватился за рукав соседа.
   - Ну ты! - сказал тот. - Рукав оторвешь. Пальтуган-то не казенный.
   Юре захотелось сказать ему теплые слова, ободрить или хотя бы незаметно
сунуть в карман трешку, но тут он увидел ее.
   Ту самую, чей силуэт слился с его отражением  в  День  Переворота.  Она
стояла далеко впереди, за плотной толпой, он узнал ее лицо,  отрешенное  и
печальное, руку, прижатую к поручню, сумку, перекинутую через плечо.
   - Извините, - сказал Юра, пытаясь протолкнуться  вперед.  -  Мне  нужно
выйти.
   - Ну и лезь в заднюю, - грубо сказал сосед. - Чего вперед поперся?
   - Там моя жена, - сказал Юра наугад, не отрывая взгляда от  женщины.  -
Она не знает, где выходить.
   - Поразводили жен, - хмуро проворчал сосед. - В автобусе не проедешь.
   Оленев упорно пробирался вперед, выслушивая мнения о своей особе, то  и
дело терял из вида женщину и, когда с  облегчением  добрался  до  передней
площадки, то успел увидеть лишь мелькнувший  за  окном  такой  знакомый  и
невероятно далекий профиль. Автобус дернулся и, набирая  скорость,  пополз
вдоль домов и газонов.
   - Мне выходить! - прокричал Оленев. - Остановите!
   - Раньше надо было готовиться,  ротозей,  -  ответили  ему  и  нечаянно
наступили на ногу.
   От остановки до больницы  идти  довольно  далеко.  Он  шел  по  обочине
дороги, параллельно ему, обгоняя или отставая, шли знакомые люди - врачи и
медсестры, он кивал, поднимал в приветствии руку, улыбался  в  ответ,  все
было привычно, так же, как  и  вчера,  и  десять  лет  назад.  Его  догнал
Чумаков. Сильная мужская ладонь хлопнула его по плечу.
   - Ты чего такой кислый, как простокваша? С женой, что ли, поругался?
   - А у тебя других причин не бывает?
   - Еще бы! - удовлетворенно сказал Чумаков, не признающий  уз  брака.  -
Любая семья - маленькие хитрости.
   - А как твоя? - рассеянно спросил Оленев. - Как дедушка?
   - Ушел вчера в экспедицию, - хмуро ответил Чумаков. - За  камнями.  Это
ты накаркал?
   - Нашел ворона. Сам, как белая ворона, носишься со своими теориями.  На
здравый смысл - бобыль с комплексами.
   - Ты это брось! - сказал Чумаков, заводящийся с  пол-оборота.  -  Сцены
семейной жизни не для меня, ты это знаешь. А дедушка вернется.
   Оленев хотел сказать, что бывший  постоялец  Чумакова  уже  никогда  не
вернется в его холостяцкую квартиру, но обижать друга не было  желания,  и
он перешел на привычный разговор о том о сем, не  вслушиваясь  ни  в  свои
слова, ни в реплики Чумакова.  Его  не  покидала  назойливая,  будоражащая
мысль о потерянной возможности обретения новой жизни, неизведанных чувств,
непрошеных слов, неслыханных поступков.
   "Я найду ее, - думал он, - все равно найду. Рано или поздно. Но  что  я
скажу ей? О своей любви? Это глупо. Она  примет  меня  за  идиота  или  за
нахала. Я так и не научился знакомиться с женщинами.  Как  это  невероятно
трудно - подойти к незнакомому человеку и сказать, что хочешь быть рядом с
ним. Всю жизнь. До конца".
   - ...а Грачев совсем сбрендил, - продолжал распаляться Чумаков.  -  Мне
вчера звонили из больницы. Говорят, что ворвался в мое  отделение  и  стал
искать добровольцев для проведения своих эпохальных  опытов.  Его  вежливо
выперли. Жаль, что пинков постеснялись надавать.  Я  уж  ему  сам  сегодня
всыплю. До чего обнаглел!
   - Не заводись. Грачев думает не о славе, а о больных. Другое дело,  что
не все средства хороши для достижения цели. Он сам поймет, вот увидишь.
   - Черного кобеля... - проворчал Чумаков, заходя в холл для посетителей.
   Его тут же окружили родственники больных, и Чумаков, позабыв  о  споре,
переключился на чужие беды и горести.
   - Не опоздай на планерку, - кинул ему Оленев и пошел в свое отделение.
   Там было все как всегда. Приходили  врачи,  переодевались  в  углу,  за
раскрытой дверкой шкафа. Шли обычные разговоры: о детях, погоде,  дежурный
хирург, распекал Веселова, остальные смеялись. Веселов, дождавшись,  когда
коллега заснет, ухитрился прибить его тапочки к  полу  гвоздями,  а  потом
позвонил по телефону из приемного покоя. Спросонья  тот  вскочил,  накинул
халат, сунул ноги в тапочки и...
   - Тебе  когда-нибудь  устроят  темную,  -  сказал  Оленев  приятелю.  -
Достукаешься.
   - А в темноте еще интереснее, - не унывал Веселов. - Я вам всем подолью
в чай мочегонное в лошадиных дозах, да перед  очередной  конференцией.  Во
попляшете!
   - Выгонят тебя,  -  посетовал  Оленев.  -  И  поделом  будет.  Опять  с
похмелья?
   - Еще чего! - искренне возмутился тот.  -  Я  по  утрам  только  кефир.
Ни-ни!
   - Где шеф? Пора планерку начинать.
   - Отсыпается в лаборатории. Вчера шарашился  всю  ночь  по  отделениям.
Теперь до обеда не сыщешь.
   Планерку  вела  Мария   Николаевна.   Отчитывались   дежурные   сестры.
Температура, давление, пульс, общее состояние. Умерла бабушка с запущенным
раком, привычная фраза: "Реанимационные мероприятия к успеху не  привели".
Это означало, что дежурные врачи и сестры, зная  наперед  о  бесполезности
своих усилий, делали все возможное в течение часа, если не больше, все еще
надеясь на обратимость неотвратимого.
   "Неблагодарнейшая профессия, - вдруг подумал Оленев. - Бьешься как рыба
об лед, выматываешься до предела, когда уже почти все определено  заранее.
Организм подошел к грани, все наши лекарства и аппараты  ничего  не  могут
поделать.  Мы  можем  лишь  помочь  человеку   напрячь   последние   силы,
подтолкнуть к жизни. Так и не сбывшийся миф о возможности оживления... Чем
больше работаешь, тем больше убеждаешься  в  своем  бессилии.  Так  дальше
нельзя..."
   Оленев, как и все остальные врачи его отделения, существовал в больнице
в двух ипостасях. Как реаниматолог - специалист по тяжелым больным, и  как
анестезиолог - человек, дарующий забвение  во  время  операции.  Два  лика
одной профессии, слитые воедино. Вернуть человека к жизни, выгнать из  его
тел-а поселившуюся смерть и наоборот - ввергнуть в бессознательность, пока
больной  лежит,  на  операционном  столе  с  разъятым  телом.   Наркоз   -
искусственная  обратимая  полусмерть-полужизнь,  и  все  ниточки  в  руках
анестезиолога, пока хирурги неторопливо делают  свое  дело,  убежденные  в
надежности партнера. Как альпинисты в  одной  связке  -  больной,  хирург,
анестезиолог.
   Да, он любил  свою  профессию,  и,  невзирая  ни  на  что,  ему  всегда
казалось, что он сам избрал ее, сам  пришел  к  мысли,  что  именно  здесь
сможет  выявить  свои  способности.  И  только  теперь,  рассеянно  слушая
немногословные распоряжения Марии Николаевны,  Оленев  впервые  подумал  о
том, что выбор был навязан ему в те далекие  годы  при  первой  встрече  с
Философским Камнем.
   "Интересно, - думал он, сидя на широком подоконнике и поставив ноги  на
батарею, - кем бы я мог стать? Химиком, как мечтал  в  детстве?  Биологом?
Палеонтологом?  Лингвистом-полиглотом?  Десятки  возможностей,  непрожитых
судеб. Теперь это в руках моей дочери. Возвращаться  в  точку  отсчета,  в
далекое детство, когда все  впереди  и  жизнь  кажется  безграничной,  как
звездное небо. Но обретет ли она счастье в бесконечном поиске вариантов? И
разве я несчастлив? Разве я не на своем месте?"
   Потом была общая планерка,  потом  Оленев  поднялся  в  операционную  к
своему любимому напарнику Чумакову. Шла плановая операция, Чумаков напевал
вполголоса,  неимоверно  фальшивя,  руки  его  сноровисто   мелькали   над
окровавленной простыней,  а  Юра  привычно  выслушивал  краткие  сообщения
сестры о давлении, пульсе, изменял параметры на респираторе, просил ввести
в вену то или иное лекарство, но почему-то ощущение близкой беды отяжеляло
душу, словно вот-вот должно случиться что-то непоправимое  и  он,  Оленев,
окажется если не виновником, то соучастником страшной  ошибки.  Первой  за
все годы работы в больнице.
   Он обеспокоенно подходил к больному, заглядывал в узкие, остановившиеся
зрачки, сам считал пульс, заходил за  спину  Чумакова,  смотрел,  как  тот
накладывает  швы,  операция  близилась  к  концу,  ничто   не   предвещало
неожиданной трагедии, и Оленев гнал от себя назойливые мысли, объясняя  их
событиями вчерашнего сумбурного дня и переломом в душе.
   Чумаков с ассистентами уже весело переговаривались в  предоперационной,
скидывали пропотевшие халаты, закуривали, кто-то непринужденно рассказывал
анекдот, а Оленев не покидал больного, хотя  все  шло  нормально,  как  по
учебнику. Восстановилось дыхание, ровное и спокойное,  давление  держалось
на должной высоте, больной приоткрыл глаза  и  пошевелил  губами,  пытаясь
что-то сказать. Сестра-анестезист вопросительно  посмотрела  на  Юру,  она
знала, что больного пора переводить в палату, но Оленев мешкал, послал  за
лаборантом, чтобы взяли анализы, хотя в этом не было необходимости.
   -  Ты  чего  вошкаешься?  -  запросто  спросил  Чумаков,  заглядывая  в
операционную. - Что-нибудь не так?
   - Все нормально. Просто не хочется спускаться в ординаторскую.
   - А,  женские  склоки,  -  удовлетворенно  сказал  Чумаков  и  скрылся.
Подобное объяснение его вполне устраивало.
   Оттолкнув Чумакова, в операционную влетел Веселов.
   - Куда без маски? - сразу же прикрикнула операционная сестра.
   - Бал-маскарад, что ли? - огрызнулся Веселов и обратился к Чумакову:  -
Давай-ка закругляйся, там женщину привезли на  попутной  машине,  трамваем
сбило. Машка у главного, остальные в операционных торчат, я один в палате.
А после дежурства башка дурная. Давай на подмогу.
   Они бегом спустились с третьего этажа на первый - в палату  реанимации.
Там шла размеренная суета. Опытные  сестры  молча  и  сноровисто  готовили
системы  для  переливания,  шприцы,  необходимые  лекарства,  аппарат  для
искусственной вентиляции легких - респиратор. На койке  лежала  женщина  в
окровавленной одежде,  санитарки  бережно  раздевали  ее,  она  стонала  с
закрытыми  глазами.  Оленев  быстрыми,  точными  движениями  ощупал  тело,
переломов не было, приоткрыл лицо от спутанных прядей и узнал.
   Да, это была  она.  Та  самая  женщина,  мелькнувшая  вчера  в  Окне  и
увиденная сегодня в утреннем автобусе.
   "Вот откуда предчувствие беды, - подумал  Оленев,  считая  ускользающий
пульс, прислушиваясь к хрипящему дыханию. - Так, закрытая черепно-мозговая
травма, ушиб легкого, возможен отек".
   - Делай подключичную, - бросил он Веселову, и сестрам:  -  Готовьте  на
интубацию. Кровь на группу забрали? Аппарат для гипотермии...
   У Веселова слегка подрагивали руки, но свое дело он сделал  безошибочно
и быстро. Многолетний навык брал свое. Остальное делал Оленев. Все то, что
зависит в реанимации от ловкости натренированных рук, способных  выполнить
любую манипуляцию в любых условиях,  проводилось  автоматически,  а  мысли
были заняты другим, не менее важным: что еще сделать  как  можно  быстрее,
чтобы отвоевать секунды у грозной беды.
   - Давление падает, - сказала одна из сестер.
   Оленев знал прекрасно; что надо сделать в этом случае, еще вчера знал и
предвидел любые скачки и перемены, возможные  в  ближайшие  мгновения,  но
вдруг на него напало оцепенение, он облокотился о спинку кровати, чтобы не
пошатнуться, провел ладонью по вспотевшему лбу.
   - Энцефалограф, - сказал он невнятно, превозмогая неподатливость языка.
- И позовите нейрохирурга. Возможна гематома. Да, разбуди шефа...
   - Чем? Пушкой? Я лучше за Машкой сбегаю.  Пусть  поруководит.  Она  это
любит.
   Веселов хлопнул дверью,  а  Оленев  так  и  остался  стоять  у  изножья
кровати. Отмытое от крови лицо женщины показалось ему еще более знакомым и
близким.
   "Неужели я потеряю ее, не успев найти?" - подумал он.
   Мерно гудел  респиратор,  стуча  на  вдохе,  словно  забивал  невидимые
гвозди. Надо было настроить энцефалограф,  усилием  воли  Оленев  заставил
себя подойти к больной, закрепил датчики, сел за пульт  монитора.  Аппарат
барахлил, шла наводка, самописцы мелко подрагивали и брызгали чернилами.
   "Черт, - устало подумал Оленев, - скорее бы кто-нибудь пришел. Есть  же
неписаный закон, запрещающий врачу лечить  близких  людей.  Но  разве  она
близка мне? Я даже имени ее не знаю".
   - Документы какие-нибудь есть?
   - Только проездной билет без фамилии.
   Пришел нейрохирург,  деловито  приоткрыл  веки  больной,  всмотрелся  в
зрачки.
   - Что на энцефалограмме?
   - Пока ничего. Наводка.
   - Меня это не интересует. Исправьте погрешность.
   - Какого черта! - вскипел Оленев и тут же осекся.
   Сестры удивленно посмотрели на него. Он ни разу не срывался за все годы
работы.
   Он молча полез проверять заземление, убедился в  надежности  контактов,
щелкнул переключателями, широкая лента бумаги поползла на пол.
   - Не зовите Грачева, -  сказала  Мария  Николаевна,  на  ходу  приминая
колпачок. - Обойдемся без его советов.
   Она сразу же включилась в работу, и Оленев облегченно вздохнул.  Теперь
непосильный груз ответственности за чужую жизнь лег на плечи поровну.
   Они вместе настроили аппарат для  гипотермии,  струи  охлажденной  воды
наполнили палату звуками ливня. Заглянул Чумаков, потрогал живот и сказал,
что ему здесь делать  нечего.  А  там  время  покажет.  Забирали  анализы,
неслышно входили и выходили лаборантки, на соседней койке плакал  ребенок,
его некому было успокоить.
   - Пойду покурю, - буркнул Оленев,  чувствуя,  что  больше  не  в  силах
находиться в палате. - Я рядом.
   Он вышел в коридор, постоял у окна, вытащил сигарету, размял ее, но так
и не прикурил.
   "Что это? - думал  он.  -  Испытание  на  прочность?  Очередная  штучка
Ванюшки? Но он обещал не вмешиваться в работу. Только в моей  квартире  он
имеет власть и право делать все, что заблагорассудится... Не успев  найти,
уже теряю. Не успев полюбить, могу расстаться. Ну нет, я не остановлюсь ни
перед чем".
   Он сам не понял, как спустился в подземный переход  и  дошел  до  двери
лаборатории. Толкнул незапертую дверь, зажег свет, хотя и  без  того  было
светло. Штативы загромождены немытыми пробирками и  колбами,  на  столе  в
беспорядке разбросаны журналы  и  обрывки  бумаги,  исписанные  торопливым
почерком Грачева, а сам он лежал на раскладушке на спине, и лицо его  было
прикрыто простыней.
   Оленев на цыпочках, чтобы не тревожить шефа,  подошел  к  холодильнику,
раскрыл его, вспыхнула лампочка. Среди  черствых  бутербродов  с  сыром  и
склянок о реактивами лежала пенопластовая коробка. Оленев  бесшумно  вынул
ее, открыл и увидел то, что искал. На  пенициллиновых  пузырьках  не  было
этикеток, но Юра знал, что именно в них дремала прозрачная,  бесцветная  и
безвкусная жидкость - ребионит. Их должно быть десять  -  неприкосновенный
запас Грачева, но два гнезда оказались пустыми.
   Юра вытащил еще два пузырька, опустил в карман халата, закрыл футляр  и
нечаянно  громко  хлопнул  дверкой   холодильника.   Вздрогнул   невольно,
оглянулся на спящего Грачева. Тот не пошевелился. И тут ощущение  душевной
неприютности и тревоги с новой силой наполнило душу Оленева.
   - Матвей Степанович, - тихо позвал он. - Уже день. Не пора ли?
   Он знал, что Грачев часто остается в больнице на ночь,  засиживаясь  за
опытами или потихоньку,  пока  дремали  дежурные  врачи,  испытывая  новые
методики. А потом отсыпался в тишине, пока в нем не было нужды. Это  давно
стало привычным, но что-то насторожило Оленева. Грачев спал чутко и не мог
не отреагировать  на  любое  непрошеное  вторжение  в  свои  владения.  Уж
непременно бы проворчал что-нибудь или ругнулся спросонья.
   - Привезли тяжелую больную, - сказал Юра вполголоса, - посмотрели бы...
   Простыня не шевельнулась. Оленев, рискуя нарваться  на  окрик,  откинул
простыню с лица и увидел Грачева.
   Рефлекс реаниматолога,  вбитый  годами  практики,  сработал  мгновенно.
Оленев рванул рубашку на груди Грачева, прикоснулся  на  миг  ухом,  нажал
пальцем на сонную артерию и, не раздумывая, не  тратя  времени  на  поиски
маски или, салфетки, прижал свои  губы  к  его  губам  и  вдохнул  воздух.
Сильными ритмичными  движениями  несколько  раз  толкнул  грудную  клетку.
Раскладушка прогибалась, Оленев опрокинул ее набок, быстро уложил  Грачева
на полу, руки и ноги шефа безвольно  раскинулись  по  сторонам.  Голова  у
Оленева была ясной и пустой,  это  было  то  время,  когда  стрелки  часов
замедляют свой бег  и  секунды  растягиваются  до  бесконечности.  Некогда
думать и размышлять, надо действовать и работать. До  седьмого  пота,  ибо
оживление мертвых требует не  только  выдержки  и  знаний,  но  и  сильных
пружинистых, неутомимых рук, умения  сконцентрировать  силу  и  энергию  в
одном порыве.
   Краешком сознания он пожалел, что некогда подойти к телефону и  позвать
на помощь. Чисто физические усилия требовали  хотя  бы  двух  человек,  не
говоря  уже  о  моральной  поддержке,  о  разделении  ответственности   за
содеянное.
   Должно быть, прошло не менее получаса, когда Оленев понял, что вдохнуть
жизнь в Грачева не удастся. Он  обреченно  вытер  пот  со  лба,  скользнул
взглядом по полу и тут увидел листок бумаги, на котором было написано: "Не
оживлять! Я не умер! Это летаргия! Массаж сердца не делать!"
   Дальнейшее Оленев помнил смутно. Скорее всего он позвонил в  отделение,
потоку что лаборатория наполнилась  реаниматологами  и  хирургами.  Пришел
профессор, что он там делал и говорил, Юра не запомнил. Грачева увезли  на
каталке, а Оленев обнаружил себя сидящим за  столом  и  листающим  записи.
Среди  разрозненных  отрывков  он  нашел  толстую  тетрадь,  что-то  вроде
дневника, в котором по числам и часам описывались опыты с ребионитом.
   "...Собака  Икс,  вес  десять  килограммов,  клиническая  смерть  после
введения пяти кубиков дитилина, экспозиция пять минут. Интубация,  ИВЛ  на
фоне введения двух кубиков ребионита.  Стойкий  эффект  через  сорок  пять
минут. Период реабилитации двое суток... Собака Игрек, вес..."
   И так далее, опыты, варианты, комбинирование методов и лекарств,  дозы,
рассуждения на полях. Грачев исступленно искал  ту  единственную  формулу,
сверяясь с которой  любой  врач  сможет  вернуть  вспять  н