и  на  описания  учебников,  и  выбор  тех  или  иных
лекарств, и сам ритм работы, не прекращающийся ни на минуту.
   Коллектив Юре понравился. Врачи были молодыми, языкастыми, остроумными.
Грачев,  заведующий  отделением,  тоже  был  молод,  хотя  успел  защитить
кандидатскую диссертацию. Слишком возиться с интернами  он  не  собирался,
рассказал,  что  где  находится,  что  должен   уметь   и   знать   каждый
реаниматолог, твердо обещал Великие взбучки за каждый промах и бросил  их,
как щенков в воду. Интернов было двое: Юра и Вовка  Веселов  -  неутомимый
остряк и неукротимый оптимист. И если Юра благополучно миновал тот период,
когда  к  нему  привыкнут  и  станут  считать  своим,  то  все   шишки   и
подзатыльники сыпались на голову Веселова,  отчего  с  годами  голова  его
стала шишковатой и вихрастой, но характер ничуть не испортился.
   Теперь Юра встречался с Титовым в операционной  как  равный  с  равным:
Титов  -  хирург,  Оленев  -  анестезиолог.  Работал  Титов   неторопливо,
занудливо, часто поднимал голову к потолку, словно  выискивая  там  нужное
движение  скальпеля,  заставляя  ассистентов  потеть,  молча   злиться   и
переминаться с ноги на  ногу,  но  свое  дело  он  знал  получше,  чем  на
четверку, и осложнения у его больных случались редко. Сам Титов  относился
к интернам, в том числе к Юре, с пренебрежением, и, если во время операции
что-нибудь случалось, то он обращался к нему, лениво растягивая слова:
   - Э-э, как вас там, позовите кого-нибудь из врачей.
   Собственно говоря, это было прямым оскорблением, но Юра молча улыбался,
никогда не звал и сам быстро справлялся со своим  делом.  Пустыми  глазами
Титов долго смотрел на непокорного мальчишку, но  убедившись,  что  все  в
порядке, молча продолжал работу.
   Потом, когда  к  Юре  стали  относиться  как  к  своему,  привычному  и
сросшемуся с отделением человеку, даже Титов снисходил до легкого  наклона
головы при встрече и более-менее точно называл его по  имени,  варьируя  в
ошибках от Георгия до Виктора. Но Юра быстро вставал на ноги  и  без  тени
смущения подчас спорил с Титовым о тех или иных  проблемах  хирургии.  Тот
озадаченно склонял  голову,  поднимал  кустистые  рыжие  брови  и,  словно
удивляясь безмерной наглости, кротко говорил:
   - Вы ошибаетесь. Читайте побольше или спросите у старших.
   Когда Юра протягивал Титову только что вышедшую в свет монографию,  тот
лишь мельком глядел на-обложку и, отвернувшись, отражал нападение:
   - Эта книга уже  успела  устареть,  и  автор  ее  некомпетентен.  Учите
японский, есть интересные статьи.
   - Я его изучил еще в детстве, - отвечал Оленев, зная, что ему все равно
не поверят, - эти статьи тоже успевают устаревать.
   Титов брезгливо морщился и в спор больше не вступал.
   У Юры подрастала дочь, он часто брал  ее  за  руку  и  в  свободные  от
дежурств дни уходил куда-нибудь далеко от дома. Едва научившись  говорить,
дочка стала придумывать сказки,  все  детские  премудрости  о  Колобках  и
Лисичках-сестричках  она  усвоила  за  месяц,  и  разве  что  какая-нибудь
нганасанская  сказка  еще  могла  удивить  ее,  поэтому  она  предпочитала
сочинять сама.
   В один из дней они шли по солнечному  летнему  бульвару,  и  пятилетняя
Лерочка  на  ходу  сочиняла  очередную  сказку.  Она  говорила,  а  Оленев
рассеянно слушал ее бесконечный цикл о трех странных существах,  одним  из
которых был он сам.
   - Ну и что? - спросил он в конце  или  на  середине  сказки,  что  было
равноценно. - Оленев - это я, ладно уж, хотя и не похож,  Падший  Ангел  -
это ты, кто такой Печальный Мышонок, я догадываюсь, но  откуда  ты  можешь
знать о нем?
   - Ты меня обвиняешь в недогадливости? - возмутилась  дочка  и  ущипнула
отца за руку. - Мне лично не до гадливости, когда я думаю, что теза  сидит
у тебя в левом кармане, а антитеза в правом, и обе такие странненькие!
   - Ты не ребенок, ты мутант. Таких детей не бывает. Откуда ты знаешь эти
слова?
   - Какое тебе дело, папулечка? Раз эти слова есть, то я их знаю. Это  же
так просто... Но ты меня перебил. Придется сочинять другую сказку.
   И она начинала новую, а Оленев  зябко  поежился,  вспомнив,  что  давно
потерял маленького  мраморного  слоника,  подаренного  ему  отцом  в  день
тринадцатилетия. Он потерял его в тот же  день,  опустив  в  левый  карман
штанов. С тех пор левые  карманы  брюк,  пиджаков  и  халатов  то  и  дело
превращались в бездонные ямы, куда  исчезали  авторучки,  монеты,  носовые
платки, и Оленев приучил себя не класть туда ничего. А Печальный Мышонок в
сказках дочери  жил  именно  в  левом  кармане  Оленева,  и  это  странное
совпадение Юре явно не нравилось.
   - Неужели это я породил тебя? - вздохнул Юра, когда сказка кончилась. -
Я тоже считался вундеркиндом, но ведь не до такой же  степени!  И  вообще,
все твои сказки - это развесистая клюква! - поддразнил он дочку.
   - Ага! - легко согласилась она. - Есть такая, и настолько  развесистая,
что под ее ветвями свободно помещается небольшой город с тремя  заводиками
и фабрикой по производству лапши.
   И тут Оленев увидел Титова. Тот сидел на скамейке, развалясь и  выпятив
живот, а к его руке были  привязаны  поводки.  Сдерживаемые  ошейниками  с
медными бляхами и медалями, на газоне паслись  кролики.  Вокруг  толпились
дети, они дотрагивались до пушистых спинок зверьков, с опаской оглядываясь
на Титова, но тот не обращал внимания на их возню,  лишь  щурил  глаза  от
яркого солнца и неторопливо промокал пот со лба.
   - Во! - обрадовалась Лера. - Смотри.  Это  знаменитый  дрессировщик.  У
него кролики по струночке ходят, тапочки приносят, за пивом бегают, спичку
зажигают и даже немного разговаривают.
   - По какой струночке?
   - А которая на гитаре. Кролики по струнам бегают, а дрессировщик поет.
   Титов открыл  зажмуренные  глаза,  вернее  -  один  глаз  и,  приподняв
кустистую бровь, посмотрел на Юру.
   - А, это вы... коллега, - сказал  он  безразличным  тоном.  -  Денек-то
сегодня, а?
   - Как поживают ваши кролики? - вежливо спросил Юра.
   - Неплохо. А как вы?
   - Намного получше. Меня не держат на поводке.
   - Это вам только кажется, - равнодушно сказал  Титов  и  снова  прикрыл
глаза. - Вы на поводке у дочери, у жены, у работы...
   И он поманил  пальцем  одного  из  зверьков.  Толстая  белая  крольчиха
приподняла голову от газона и уставилась темными глазами  на  Титова.  При
этом она продолжала шевелить губами, пережевывая траву.
   - Ну иди, иди, - ласково сказал Титов, - не стесняйся, тут все свои.
   Крольчиха нехотя засеменила к скамейке и  уткнулась  мордой  в  ботинок
Титова.
   - Скажи, детка, как тебя зовут?
   Крольчиха  напряглась,  быстро  засучила  передними  лапками  и  внятно
сказала:
   - Манечка.
   При этом раздвоенная верхняя губа сомкнулась с нижней  при  звуке  "эм"
ровно на столько, сколько и надо было.
   Дети тут же столпились вокруг и, разинув рты,  смотрели  на  говорящего
зверька.
   - А меня зовут Юрий Петрович, - сказал Юра. - Как вам нравится погода?
   - Чудесная погода, - ответила Манечка. - Вы не находите?
   - Он находит, - перебил Титов. - Но на светские  разговоры  способны  и
лягушки. Скажи-ка, детка, ты разумная?
   -  Конечно!  -  воскликнула  крольчиха.  -  Я  мыслю  -  следовательно,
существую, как говаривал о себе Декарт.  Если  бы  я  не  мыслила,  то  не
существовала бы.
   - Это логическая, ошибка, - возразил Оленев. -  Камень  не  мыслит,  но
существует вполне реально.
   - Это вам только кажется, - назидательным тоном сказала Манечка.  -  Он
тоже не лишен, э-э, своеобразного мышления...
   Постепенно  вокруг  скамейки  собралась  небольшая  плотная  толпа.   В
основном это были родители детей, подходили и прохожие,  если  не  слишком
спешили.
   - Этого не может быть, - уверенно сказал высокий мужчина в очках. -  Не
морочьте детям голову.
   - Может, может! - заспорили дети. - По телевизору может!
   - По телевизору показывают сказки, а это обман. Они шарлатаны.  У  него
магнитофон в кармане, - и мужчина вытянул палец по направлению к Оленеву.
   Юра хотел сказать, что никакого отношения ко всему этому не  имеет,  но
рассудил, что невольно окажется предателем, и молча вывернул карманы.
   - Все равно, это  возмутительно,  -  сказала  толстая  женщина.  -  Для
фокусов есть цирк.
   - Они себе на бутылку зарабатывают, - добавил еще  кто-то.  -  И  газон
потравили.
   - Пойдем отсюда, деточка, - решительно сказал  высокий,  беря  сына  за
руку. - Сейчас мультики будут показывать.
   - Не хочу мультиков! - завопил ребенок. - Здесь интереснее!
   Детей по одному выхватывали из круга. Бульвар оглашался ревом и плачем.
Детские причитания затихающими кругами расходились от пустеющей скамейки.
   Манечка выжидательно помолчала, переводя раскосый  глаз  с  Оленева  на
Титова, вздохнула и посеменила к другим кроликам.
   Титов, лениво пошарив по карманам, достал  очки  с  толстыми  стеклами,
водрузил их на нос, и тут же переносица испарилась.
   - Все ясно, - вздохнул Оленев. - Так вы и есть  тот  самый  Философский
Камень, Панацея Жизни, Красный Лев?.. Давненько не  виделись.  Признаться,
не ожидал.
   - Ван Чхидра Асим, - поправил Титов. - Хинди еще не забыл, Юрик?
   - Я ничего не забыл. Но почему вы в таком виде?
   - Так надо, - коротко сказал Титов, спрятав  очки  и  вернув  на  место
переносицу. - Я уже наверняка знаю, где надо искать.
   - Но по-прежнему не знаете, что именно?
   - Приблизительно. Это где-то  в  области  человеческих  исканий  вечной
истины и еще - близко к медицине. Это все, что я знаю. Пока знаю.
   - А как наш Договор? Он еще в силе?
   - Несомненно. Если я не найду через пять лет, то будешь искать ты.
   - Значит, еще целых пять лет...
   - Не еще, а всего-навсего.  Я  лишь  приблизился  к  находке,  но  зато
убедился наверняка, что именно ты способен найти  ее.  Ты  или  кто-то  из
твоих близких. От тебя исходит волнующий запах открытия.
   - Договор нельзя расторгнуть? - осторожно спросил Юра.
   - Он подписан твоей кровью, - отрезал Титов.
   - Тогда я был мальчишкой и мог не задумываться о будущем.  Мне  немного
не по себе, когда представлю себя и свою дочь в роли искателей того,  чего
нет на свете.
   - Это не страшно,  просто  немного  странно.  Поначалу.  Потом  вы  все
привыкнете. Никто из вас не будет мучиться и страдать  от  своих  поисков.
Разве что ты сам... Но за любой поиск истины надо платить.
   - Да, но чужой истины. Мне она не нужна.
   - Чужой не бывает. Истина одна. Едина и неделима. К тому же ты  получил
неплохой аванс, Юрик.
   - Для чего вам кролики?
   - Они тоже ищут.  Вернее,  искали.  Это  очередной  тупиковый  путь,  а
сколько их было у меня за столетия! Я искал месторождение разума, полагая,
что там скрывается  моя  потеря.  Нейрохирургия,  генная  инженерия,  годы
работы - все впустую. Я образумил кроликов, но это не моя истина и  вообще
- ничья. Она никому не нужна. Кролики скоро умрут. И я. Через месяц.
   - Отчего же?
   - Я больше не нужен в форме хирурга, хирург больше не нуждается в своей
работе. Очень просто. Будем считать, что мы виделись в последний  раз.  На
работе, как на работе, а личных встреч в  такой  форме  больше  не  будет.
Сегодня я специально вычислил твое появление на бульваре, чтобы  напомнить
о Договоре. До свиданья, Юрик.
   - Прощайте, - тихо сказал Оленев. - Значит, ничего нельзя изменить?
   - Ничего. Титов умрет от рака легких. В следующий раз я появлюсь  перед
началом вступления Договора в силу. Ты сам придешь ко мне. Через пять лет.
Жди.
   При этих  словах  Титов  встал,  натянул  поводки,  и  кролики,  дружно
приподняв головы, построились цугом и засеменили вдоль по газону. Вслед за
ними шел Титов, и легкая тень колыхалась в такт его шагам.


   Через день Оленев увидел Титова в  коридоре  клиники,  Титов  сидел  на
скамье рядом с профессором, и лицо его, краснее обычного,  было  настолько
растерянно, что Юра сразу догадался - это  и  есть  обещанный  финиш.  Ему
сказали, что у Титова нашли опухоль легких. Тот, мол,  узнал  об  этом  и,
напуганный, выбитый из колеи, никак не мог найти для  себя  те  спокойные,
чуть насмешливые слова утешения, которые  сотни  раз  говорил  безнадежным
больным. По-видимому, сейчас эти слова говорил  ему  профессор,  и  Титов,
зная, что это ложь, все же пытался поверить им, обмануться  несуществующей
надеждой, чтобы не очутиться в полном одиночестве приговоренного к смерти.
   Больше Титова  никто  не  видел.  Оперироваться  в  своей  больнице  он
отказался, уехал в другой город, и через месяц пришла весть о его  смерти.
Опухоль оказалась запущенной, и после операции он протянул недолго.
   На планерке профессор тихим голосом  известил  об  этом  хирургов,  все
встали, промолчали, никто в этот день  не  вспоминал  причуды  Титова,  но
жалели его не старые еще годы,  диссертацию,  защищенную  незадолго  перед
этим, и лишь Юра в душе усмехался и пожелал искренне, чтобы Ванюшка  успел
найти свою тайну в оставшиеся пять лет без его помощи.
   Первые дни работы в  клинике  так  и  связались  у  него  неразрывно  с
коротким визгом косы, срезающей сочную траву, широким  размахом  загорелых
рук, с толстогубой и косоватой усмешкой,  с  каплями  пота  на  некрасивом
лице. С тех пор, слыша запах гибнущей,  высыхающей  травы,  Юра  неизменно
вспоминал Философский Камень, Ванюшку, Титова, возникшего в те годы  перед
ним в облике чудаковатого хирурга.
   Постепенно о Титове забывали, только иногда, в разгар  сенокоса,  когда
разнотравье заполоняло больничный парк, кто-нибудь и говорил: "Эх,  Титова
нет! Трава пропадает!" Но никто не смеялся, разве что  улыбался  виноватой
улыбкой и заводил разговор на другую тему.



4

   Через  пять  лет  мир  перевернулся  вверх  ногами.  А  до  этого  лишь
предощущение невероятного не оставляло Оленева. То и дело из угла  комнаты
доносился шорох, чей-то приглушенный  смех,  запах  хорошего  чая  щекотал
ноздри,  иногда  пропадали  вещи,  а  на  их   месте   появлялись   новые,
малопригодные для нормальной человеческой  жизни.  То  это  был  Утюг  для
тараканов, то Гравитационная батарейка  для  карманного  холодильника,  то
Рояль для молочных бутылок, то Крокодильская форточка с герметичным шлюзом
и еще сотни других, таких же. Юра потихоньку выбрасывал их в  мусоропровод
или отдавал дочке для игр.
   Он хорошо понимал, что все это - и способности  к  усвоению  знаний,  и
странные предметы - лишь подготовка к тому, что должно  произойти  с  ним,
тренаж, лишний способ убедиться, что он сможет  справиться  с  невероятным
заданием. Ему сознательно выворачивали мозги наизнанку,  приучали  к  иной
логике, к иному порядку вещей, причин и следствий.
   А когда мир вздыбился, горизонт встал вертикально;  когда  дочка  стала
исчезать и, блуждая по времени, то и дело  возвращаться  и  начинать  жить
сначала;  когда  жена   из   обычной   женщины   превратилась   в   вечную
путешественницу, собирательницу невероятных сувениров;  когда  отец  начал
медленно уходить в сторону детства, а теща взгромоздилась  в  перевернутое
кресло телескопа, тогда-то Оленев  понял  до  конца,  что  все  предыдущие
двадцать лет уже работал на Ванюшку, и он стал Искателем,  и  этот  тайный
титул определил всю его судьбу.
   И судьбу его близких...


   Он продолжал работать там же и тем же, нимало не стремясь подняться  по
социальной лесенке, с  усмешкой  наблюдая  страсти  и  суету,  царившие  в
отделении реанимации. Он был обыкновенным врачом, зауряднейшим  человеком,
невзрачной наружности, несколько сонным и вялым. Он не вмешивался в  споры
и разговоры, не утихавшие  в  ординаторской,  а  предпочитал  уткнуться  в
какую-нибудь книгу и спокойно ждать ту нежданную минуту, когда понадобится
до предела напрячь свои силы, а  это  в  реанимации  случалось  более  чем
часто.
   Такая уж работа. То пусто, то густо. То можно сидеть в покойном кресле,
прихлебывать чай, листать ученую книжку, то сразу, напружинив волю  и  ум,
мгновенно переключаться, если привозили тяжелого больного или кто-нибудь в
огромной больнице требовал его вмешательства, помощи реаниматолога и  надо
было успевать укладываться в  считанные  секунды,  не  совершая  ни  одной
ошибки, ни одного промаха, ибо каждый из них мог стоить жизни человека.
   У Оленева не было врагов. Не было завистников, потому что он никому  не
мешал, не было недоброжелателей, ибо он никому не переходил дорогу и ни  с
кем не вступал в конфликт. К нему относились ровно, спокойно, подчас  чуть
насмешливо, могли без  желания  обидеть,  запросто  хлопнуть  по  плечу  и
пригласить на кружку пива. Он никому не отказывал, отшучивался и со  всеми
сохранял добрые дружеские отношения. В самом  отделении  он  более  близко
сошелся с Веселовым  -  неутомимым  остряком,  а  среди  хирургов  выделял
Чумакова - человека странной и несчастной судьбы, посвятившего свою  жизнь
помощи чужим людям.
   Помочь, спасти, отдать последнюю рубаху -  в  этом  был  весь  Чумаков,
ранимый, совестливый до острой боли, вечный вдовец,  создатель-бесконечных
теорий "новой семьи", все  время  проверяющий  их  на  собственной  шкуре.
Страдающий, конфликтующий, не  нашедший  точки  равновесия,  он  привлекал
Оленева незапятнанностью души, яростной самоотреченностью  и  бескорыстной
любовью к одиноким несчастным людям. Чумаков  был  лет  на  десять  старше
Оленева, но от этого их дружба нисколько не страдала. Быть может, потому и
тянулся  Юра  к  нему,  что  подсознательно  различал  в  Чумакове  черты,
утерянные им самим,  изъятые  у  него,  как  непроявленный  негатив  иной,
непохожей на эту, судьбы.
   Когда Оленев пришел работать в клинику, Чумаков  успел  отработать  там
десяток лет, был  заведующим  отделением,  и,  пожалуй,  лучшим  хирургом.
Больница была клиническая, а это означало, что на  ее  базе  располагались
кафедры института со своей иерархией, со своими правилами  и  законами.  В
хирургии   главенствовал   профессор   Костяновский,   и   Чумаков   вечно
конфликтовал с ним, не сходился ни в чем, в глаза и за глаза ругая его  на
чем свет стоит. Оленев выслушивал горячие  исповеди  Чумакова,  иронически
осаживал его, когда тот слишком уж зарывался,  но  взаимная  вражда  между
профессором и Чумаковым не прекращалась.
   До   того   самого   дня,    когда    Костяновский    получил    звание
члена-корреспондента и ушел в новый НИИ заведовать научной работой.
   Чумаков вздохнул свободно. Оленев тут же заметил, что все равно  пришел
другой профессор, а  так  как  у  Чумакова  аллергия  ко  всем  работникам
кафедры, то все начинается сначала.
   - Черта с два! - сказал Чумаков. - Все-таки я победил.
   - Не вижу. Костяновский пошел в гору, а ты так и остался пешкой.
   - Я та самая пешка, которая делает игру. Толку-то от короля в шахматах.
Шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону. А я только вперед, без компромиссов!
   - Но он-то сделал рокировку, а ты  уткнешься  в  последнюю  клеточку  и
тут-то тебя слопает какой-нибудь ферзь.
   - Подавится, - сквозь зубы сказал Чумаков. - Ты лучше на своего Грачева
погляди. Чего доброго в дурдом попадет. И как ты можешь работать  с  таким
заведующим?
   - Могу, - спокойно сказал Оленев. - Он помешан  на  реанимации,  делает
свое дело, а все его завихрения вреда не приносят.
   - Ого! А как же его пресловутый "оживитель"? Скорее уж "умертвитель"!
   - О, это тебя не касается, - улыбнулся Оленев.  -  Это  не  из  области
хирургии. Мы сами с ним разберемся.
   - Касается, -  коротко  сказал  Чумаков.  -  Я  делаю  операции,  отдаю
больного в ваше отделение, надеюсь, что его там выходят,  а  ваш  чокнутый
делает на нем свои идиотские эксперименты. И мои больные того...
   - Неправда. Если они и умирают, то сам знаешь - не  по  нашей  вине.  А
Грачев  знающий  и  очень  грамотный   реаниматолог.   Он   на   грани   с
гениальностью.
   - Вот именно, что на грани. От сум