что  лишился
фонарика. Когда он, словно что-то вынюхивая в траве, высоко поднимая  руки
с растопыренными пальцами, заметался на четвереньках, я  стоял  уже  около
третьего, ярко-каштанового типа. Этот  желчно,  по-мефистофельски  чему-то
улыбался.
   - Значит, - спросил буро-фиолетовый, - ты ясновидением не обладаешь?
   - Да какое там ясновидение! - сказал Вадим.
   В это мгновение я дернул фонарик.
   - Вырвали! Вырвали!.. - растерянно запричитал каштановый.  В  полнейшей
тьме ничего не видя, расставив руки, он пытался кого-то поймать.
   - Свет!! - яростно потребовал  буро-фиолетовый.  Недалеко  передо  мной
вспыхнул ослепительный свет. Луч был направлен в ту сторону, откуда только
что доносился голос Вадима. Оказывается, у злоумышленников  был  четвертый
фонарик.
   Ни мгновения не  раздумывая,  я  подскочил  к  слепящему  пятну  и  тем
фонариком, который только что оказался в моей руке, нанес  удар  по  этому
единственному источнику света.
   Стало темно.
   - А, прохиндей! - рявкнул буро-фиолетовый. -  Ловите  их!  Но  поменьше
шуму, балбесы!
   Они носились, расставив руки, натыкались друг  на  друга,  налетали  на
кусты и деревья.
   Я бросился к Вадиму, побежал следом за ним.
   -  Догнать   и   поймать!   -   громко,   по-адмиральски   распорядился
буро-фиолетовый.
   - Вадим! - крикнул я. - Не двигайся! Я иду к тебе!
   - А-а!! - взревел буро-фиолетовый. - Эта бестия здесь! - Широко раскрыв
глаза, подняв лицо кверху, быстрыми  прыжками  из  стороны  в  сторону  он
бросился ко мне. Он бежал, широко расставив руки, слегка откинув их назад.
Чуть отступив  и  тут  же  выпрямившись,  я,  словно  тореадор,  пропустил
разъяренного быка мимо.
   Он пробежал метров десять и резко остановился, поводя головой. Мне было
не до него.
   Я бросился к  Вадиму.  Там  сшибались,  хватали  друг  друга  сообщники
буро-фиолетового.
   - Поймали! - крикнул Жилятков. - А-а... теперь не уйдешь!..
   Вадима схватили. Я видел, что двое держали  его  и,  кажется,  пытались
связать. Странно, нелепо выглядят люди в темноте - движения, жесты  такие,
словно все происходит во сне. И все потому, что  ориентируются  только  на
слух.
   Двое держали Вадима, остальные искали меня.
   Рядом  со  мной  буро-фиолетовый,  ярясь,   тщетно   пытался   оторвать
переломленный,  державшийся  лишь  на  крепких  волокнах  ствол  небольшой
березки. Он терзал ее, и из волокон  дугами  и  искрами  летел  голубой  и
ультрамариновый свет.
   Я на три шага подошел к нему ближе и напевно, вызывающе протянул:
   - Фигаро здесь, Фигаро там!
   На ходу разгибаясь, он от сломанной березки ринулся ко мне.
   Я на полшага отступил влево.
   Вытянув вперед руки, преследователь пробежал мимо.
   - Фигаро здесь, Фигаро там.
   - Ко мне, на помощь! - от вскипевшей злобы теряя голос,  хриплым  басом
закричал он.
   Он трусцой подбежал ко мне  и  бессмысленными  мутно-молочными  глазами
глядел перед собой. Он тяжело дышал.
   Его сообщники бегали вокруг нас. Я внимательно следил за ними.
   Он стоял и слушал. И неизвестно, что мог услышать,  потому  что  вокруг
бурно носилась его компания, а вверху шумел ветер. Я отлично  видел  черты
его лица. И теперь начинал  догадываться,  чья  это  физиономия.  Конечно,
сразу я его узнать не мог: ведь я видел в темноте не  отраженный  от  лица
свет, а только излучаемый, так что рисунок, черты лица были  отличными  от
обычных - здесь все зависело не только от психического состояния, но и  от
мускульных,  мимических  напряжений  лица,  от  характерных   особенностей
скелетного строения...
   Лицо было неподвижно. Глаза бессмысленно мигали. Рот открыт.
   Это был Демид Ниготков! Я присмотрелся и узнал его.
   - Кто здесь... - спросил Ниготков  и,  сдвинувшись  на  полшага,  повел
перед собой рукой. - Свой кто-нибудь?
   Он торопливо полез в карман, достал коробок со  спичками.  Вынул  одну,
зажег, поднял ее перед собой.
   Верховой ветер  шумел  вокруг  в  вершинах,  но  здесь  дуновения  были
настолько слабы, что пламя спички в его руке не гасло - лишь колебалось  и
вытягивалось.
   -  Вот  гад  нечестивый...  -  прошептал  он  в   мой   адрес.   Удобно
прицелившись, я изо всей силы ударил по его отвисшей челюсти. Тихо  ахнув,
он упал навзничь.
   Его лицо сразу же покрылось меланхолической сливяно-сиреневой рябью. Он
стал совсем другим. Я не мог понять: то ли черты лица его  так  исказились
от мгновенной боли и обиды, то ли наоборот, в привычном выражении лица все
вдруг   настолько   сгладилось   из-за   минутного   упадка   сил,    что,
нокаутированный, он стал совершенно неузнаваемым. Я  наклонился  над  ним,
пытаясь постичь происшедшие в нем перемены.
   - Кто вы такой? - негромко спросил я его.
   Выражение его лица опять сильно переменилось, и было, конечно,  отчего:
своим вопросом я вывел его из  прострации,  и  к  нему  вернулось  прежнее
душевное волнение.
   - Братья, сюда, ко мне! - закричал он. - Этот здесь. Ко мне, путники!..
   "Путники", спотыкаясь, с вытянутыми руками уже бежали к нам.
   Я ловким ударом сбил одного, подставил  ногу  другому,  изо  всей  силы
толкнул в спину Жиляткова и бросился к тем двум, которые держали Вадима.
   - Машину! - поднимаясь, крикнул Жилятков. -  Держите,  парни,  покрепче
того!..
   Я видел, как двое вслепую бросились в  разные  стороны.  Один  бежал  в
низину, а другой - к высокому лесу, что метрах в ста  светился  частоколом
ультрамариновых стволов. Не знаю, то ли этот второй успел добежать, то  ли
в машине кто-то сидел, но неожиданно для  меня  невдалеке  вспыхнул  яркий
свет фар. И они,  и  я  -  все  были  освещены.  Фыркнул,  заурчал  мотор.
Почувствовав резкую боль в глазах и где-то  в  затылке,  я  отвернулся  от
ярчайшего света и побежал в сторону. Я бежал из низины вверх,  к  высокому
ультрамариновому частоколу. Свет фар заметался из  стороны  в  сторону.  Я
перед собой почти ничего не видел. За мной гнались трое  или  четверо.  За
ними, неловко лавируя среди деревьев, вихляла легковая автомашина.
   Минуты через две сбоку от меня вспыхнули  фары  другого  автомобиля,  о
присутствии которого я не подозревал до последнего мгновения.
   Двое преследователей, кажется, уже настигали меня, когда  позади  вдруг
раздался глухой удар.
   Я свернул в сторону.
   Одна из машин застряла. Скоро от нас отстала и другая.  Эта,  по-моему,
или врезалась в дерево, или налетела на пень.
   В темноте  избавиться  от  преследователей  для  меня  не  представляло
никакого труда. Когда они, потеряв меня из виду, повернули и быстро  стали
возвращаться назад, я на весь лес крикнул:
   - Ва-ди-и-им! Я сейчас вернусь с оружием! С милицией!
   Конечно, в ближайшие час-два едва ли я мог рассчитывать на  вооруженную
помощь. Крикнул я лишь для того, чтобы припугнуть  головорезов,  чтоб  они
особенно-то не распоясывались перед Вадимом.
   Было час и десять минут. Средина ночи.
   Я шел и бежал около двадцати минут.
   Мне показалось, что я выбрал неправильное направление и поэтому свернул
в сторону, а через пять минут вышел на асфальтовую дорогу.
   Быстро наломал веток, переплел, связал их,  и  этот  светящийся  клубок
оставил как метку на краю проезжей части.
   К счастью, бежать по асфальту  пустынной  лесной  дороги  мне  пришлось
недолго. Минут через пятнадцать я услышал  стук  пустых  бортов  какого-то
грузовика, потом гудение и увидел свет фар. Навстречу мчался  грузовик.  Я
стал посреди дороги, расставил руки и, повернув голову в  сторону,  закрыл
глаза.
   Грузовик с визгом остановился передо мной.
   - Выключи фары! - не открывая глаз, крикнул я.
   - Тебе что: жить надоело?!  -  резко  приоткрыв  дверцу,  высунулся  из
кабины шофер.
   - Куда едешь?
   - Куда! В Игринку, куда еще! Ты что, не  знаешь,  как  голосовать?  Вот
тоже мне пассажир! Как лось, вышел на самую дорогу.
   - Некогда тут всю ночь голосовать.
   - А что случилось? - шофер выключил фары. -  Что  это  ты:  ночью  -  в
темных очках?
   - Значит, надо, - оборвал я его. - Там, пониже, километрах  в  трех  от
дороги на нас напали какие-то бандиты. Нас было двое.  Поедем  в  Остинку.
Надо срочно позвонить в город.
   Шофер лихо развернул машину,  и  мы  помчались  к  железной  дороге,  к
станции Остинке.
   Минут через десять мы были там.
   - Милиция?
   - Да. Вас слушают.
   -  Около  станции  Остинки  совершено  бандитское  нападение  на   двух
художников. Мне удалось вырваться.  Одного  из  преступников  я,  кажется,
узнал. Это их главарь Демид Ниготков. По-моему, он скоро должен  вернуться
домой. Адрес: улица Нахимовская, индивидуальный дом номер девяносто  семь.
Он там один живет...
   - Так, достаточно! - прервал мое  нескладное,  взволнованное  сообщение
слушавший. - Ответьте на следующие мои вопросы...
   Из Остинки на место происшествия была  выслана  оперативная  группа  из
трех человек. Я был четвертым.
   В лесу мы разделились по двое. Лейтенант Горшин с рядовым  милиционером
поехал в одном направлении, а я с Темкиным - в другом.
   Уже светало, когда я с сержантом Темкиным на мотоцикле нашел ту низину,
где  Демид  Ниготков  со  своими  сообщниками  хотел  совершить  над  нами
физическую расправу. Мы прочесали окрестный лес. Как я ни кричал, Вадим не
откликался. Кроме наших этюдников и трех разбитых фонариков, мы нашли  еще
большой целлофановый мешок и какую-то старую, вытертую овчину -  и  больше
ничего.
   Где Вадим? Что с ним сделали?
   К моей огромной радости, утром Вадим появился в Остинке.  Он  пришел  в
половине  девятого.  Был  цел,  но  нельзя  сказать,  что  невредим:   его
поколотили в лесу - не очень чтоб, а  так,  для  острастки.  Пришел  он  в
какой-то странной одежде. На нем были широченные, невероятно мятые  брюки,
все изодранные, в масляных пятнах.  Такой  же  была  на  нем  и  клетчатая
рубашка.
   Оказывается,  бандиты  зачем-то  провезли  Вадима  в  машине  несколько
километров в сторону деревни Игринки: Затем где-то  в  лесу  остановились,
вышли из машины, коротко посовещались и приказали выйти "на свежий воздух"
и Вадиму. Они отобрали у него почти всю его одежду - вплоть  до  майки.  А
ему один из них великодушно бросил из багажника рваный, мазутный хлам.
   Все  это  было,  конечно,  странно,  непонятно.  И  складывалось  такое
впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в  лесу  они
бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно,  у
компании Ниготкова все - а тогда я не мог знать, что именно, - до сих  пор
шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я  вторгся  в  их  жизнь.
Одно было несомненно: они за мной охотились,  потому  что  я  все  мог  им
испортить.



СВЕТ И ТЕНЬ

   В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.
   Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки,
то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден,  что  мой
друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было  с  поличным  поймать
этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой.
   На Нахимовской улице у дома номер  девяносто  семь  милицейская  машина
была в час пятьдесят, то есть минут через десять  после  моего  звонка  из
Остинки.
   Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения  хозяина.
Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет.  На  крыльцо,  сначала
поинтересовавшись, кто желает его видеть в  такой  поздний  час,  вышел...
заспанный Демид Ниготков!
   Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать
ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков
не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть  основания
полагать,  что  разбудили  его   по   очередному   недомыслию   известного
Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а
также некой тотальной  слепотой,  в  которой  не  могут  разобраться  даже
медицинские светила.  Кроме  того,  насколько  ему,  Ниготкову,  известно,
упомянутый Дымкин  находится  на  инвалидности,  и  если  этот  психически
ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою  странную,
оскорбительную  подозрительность  и  будет  привязываться,  то  он,  Демид
Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.
   Я, таким образом, оказался в очень неловком  положении.  Действительно,
мало ли что может показаться нервнобольному? Так  что  все  мои  невнятные
претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели
как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.
   Я не знал, что мне теперь делать.
   А  может  быть,  думал  я,  оставить  все  это  и  спокойно  уехать  на
обследование? Нельзя же ведь так - нести  с  больной  головы  на  здоровую
только потому, что тебе так видится да кажется. А  вдруг  фиолетовый  цвет
ничего такого  и  не  значит,  а  даже  наоборот  -  вдруг  этот  Ниготков
отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби,  что
я  некоторое  время  чувствовал  полное  замешательство.  Выходит,  он   в
остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за
моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков,  а
минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров  выходит
заспанный сам Демид Велимирович Ниготков!
   Все ли я верно  видел,  все  ли  в  моем  цветовиденни  соответствовало
объективным истинам?
   Мне  надо  было   немедленно   раскусить   рациональную   суть   своего
цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного  цвета.
Так же, как слухом мы схватываем музыкальное  содержание,  но  поди  скажи
словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть.
   Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый.
   Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения.  Чтоб,  видя
цвет, оттенок, я мог верно  определить,  какое  чувственное  или  душевное
состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным.  Вполне
понятно, что я не способен был установить,  владеет  ли  человек  японским
языком или древнеегипетским, нравится ли ему  балет  или  он  предпочитает
подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед.
Я видел прежде  всего  эмоционально-нравственный  цвет  личности,  реакцию
человека на поведение других людей, а также его оценку своих  поступков  и
намерений и так далее...
   Днем я, как  правило,  разнообразные  цвета  едва  улавливал,  так  как
отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел.  Но  зато  ночью
излучаемые  живыми  телами  цвета  представали  во  всем  своем  блеске  и
богатстве - как бы взамен неоновому  великолепию,  которого  теперь  я  не
видел.
   Что зеленоватая гамма  означала  спокойную  доброжелательность,  мне  в
общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось  в  отношении
золотисто-лимонного цвета и  всех  его  оттенков.  Такого  цвета  была  та
девушка, которую я этим летом несколько  раз  встречал  на  улицах  нашего
города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был  уверен,  что
душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что  такое  ниготковый
цвет, в фиолетовой  части  которого  присутствовало  состояние  депрессии,
угрызения совести, печали, а в розовой - возбуждение, лихорадка.
   Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний
Академии медицинских наук  еще  на  два  дня  и  занялся  исследованием  и
совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с  самыми
различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной  цвет.  И  люди,
почти все, охотно рассказывали  о  своих  мечтах  и  намерениях,  о  своих
успехах.  И  лишь  изредка  встречались  недружелюбные,  сердитые,  и  мне
приходилось  ретироваться.  Но  и  такие  "столкновения"   давали   ценный
материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал  со  своими
друзьями и сослуживцами.
   Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У  телефонной
станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было  доехать
до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в
два  часа  дня.  Я  вскочил  в  троллейбус,  вижу:  стоит  у  кассы  Борис
Дилакторский.
   - Ну как, цветотонировщик, успехи? - засиял улыбкой Борис. -  Кого  еще
разукрасил?
   - Скоро всех разукрашу, - в тон ему, шутливо ответил я.
   - Ну и как, оракул, какого я цвета?
   - Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона.
   - Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? - улыбался Борис.
   - Да почему?! Кто какой есть - такой и есть.
   - Оно-то, конечно, так... Но ведь ты, Костя,  привязываешься  к  людям.
Лезешь им в душу.
   - Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для  меня  только
то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..
   - А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин,  что  произошло  в  лесу...
Ударил ты там человека...
   - Но на нас ведь напали!
   - Все верно! Но ведь  оказалось,  что  это  был  никакой  не  Ниготков.
Ниготков-то  тут  при  чем?  Понимаешь,  Костя,  вдруг,  в  конце  концов,
окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в
лесу, а так, вообще... Неловко получится... И зачем она тебе, тайна чужого
сердца, когда сердце желает быть под розой?
   - Что значит "под розой"?
   - Есть такое латинское выражение: "sub rosa", то есть "под розой"  -  в
тайне. Тайна любви, например. Святое дело!
   - Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?
   - Ниготков аферист? - засмеялся Борис. - Но это, мой друг, сначала надо
как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно?
Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?
   - Да, болен - склерозом совести!
   - Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или  у
кого живот болит, так  для  проницательного  взгляда  это  и  без  всякого
цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя!
   - Слушай, Борис, -  сказал  я,  -  быстро  иди  за  мной.  На  переднюю
площадку.
   - Рад буду, если окажется, что ты прав...
   Я давно обратил внимание  на  одного  молодчика  лет  сорока,  который,
наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись
через стекло  кабины  на  проплывавшие  мимо  берега  улицы.  Мужчина  был
сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах.
   - Вот полюбуйся... - громко сказал я Борису. - Дрожит и боится  теперь!
Погладим его по головке, а?
   Мужчина повернулся к нам.
   - Ну так как, гражданин, теперь быть?.. - строго спросил я.
   - Надо напрямик!.. - решительно сказал Борис и  шутливо  ребром  ладони
рассек перед собой воздух. - И все!
   - Парни, простите! Первый раз в жизни!.. - взмолился мужчина.
   - А может быть, третий? - спросил Борис. - Ну-ка вспомни.
   - Да нет! Нет, нет!.. - с выражением непередаваемого раскаяния на лице,
с жаром возразил он и поднял лежавший у его ног тощий  рюкзак.  -  Дурость
попутала. Ошибся, сам не рад... - Он невольно протягивал рюкзак Борису.
   - Зачем он мне? - сердито спросил Борис. - Сам доставай!
   Мужчина расстегнул на рюкзаке два ремня.
   - Парни, не увозите меня...
   - Куда? - спросил Борис.
   - Ну в милицию...
   - Сам доедешь. Никуда теперь не денешься.
   Мужчина что-то вытаскивал, но рюкзак поднимался вместе с поклажей. Даже
наклонившись, мы не могли понять, что это у него там  такое.  Да  как  раз
троллейбус подкатил к остановке. Одни пассажиры выходили и нам  мешали,  а
мы им; другие стали заходить.
   Наконец он за черное крыло вытащил огромную мертвую птицу.
   - Что это? - спросил Борис.
   - Черный лебедь, - промямлил мужчина. - Лебедь...
   - Где ты его убил?
   - На водохранилище.
   - Зачем?
   - Страсть одолела... И сам теперь не пойму и не рад.  Вишь,  запах  уже
пошел... Сам уж не рад. Понимае