олосе Владимира звучала явная издевка. - Так у нас
на Земле давно их нет.
   - Деньги не предлагаю, - серьезно ответил Ведущий, сделав вид,  что  не
понял иронии. - Мы знаем, что деньги для вас не представляют ценности.  Мы
поможем вам занять соответствующее вашим способностям место. -  Он  поднял
палец и очень веско изрек: - Да! Мы предлагаем вам место...  Посланника  в
вашем Представительстве!
   Володя не сразу понял чудовищный смысл фразы. Он  медленно  поднялся  с
табурета. Ведущий, заметив движение Владимира, истолковал  его  по-своему.
Ему было совершенно ясно, что столь заманчивое предложение должно  вызвать
у землянина сильнейший восторг. Может быть, этот юный осел сейчас  в  пляс
пустится. Ведущий чувствовал себя  волшебником,  который  мановением  руки
открыл перед нищим пещеру, полную сверкающих сокровищ. И это опьянило  его
самого. Он даже почувствовал симпатию к вздорному молодому человеку.
   - ...Вы знаете, что ваш руководитель, Михаил Семенович, немолод. У  нас
есть сведения, что он болен... В наших силах сделать  так,  чтобы  болезнь
унесла его досрочно...
   Владимир  рванул  на  себя  металлический  табурет.  С  душераздирающим
скрипом выдрал его из бетона вместе с  крепильными  болтами,  вскинул  над
головой  и  двинулся  на  Ведущего.  Всемогущий  волшебник   в   мгновение
превратился в насмерть перепуганного кролика. Он тоненько завизжал,  боком
соскочил со стула и метнулся к окну. Огромный землянин был  совсем  рядом.
Ведущий  понял,  что  не  успевает.  Волосы  у  него  стали  дыбом.  Чтобы
перемахнуть через подоконник, нужно несколько секунд. А чтобы опустить  на
голову тяжеленный табурет - всего одно мгновение. Он прикрыл голову руками
и  в  смертельной  тоске  выкрикнул  одно  только  слово.  Выкрикнул,  как
заклинание, то имя, которое могло сохранить ему жизнь:
   - Интиль!
   "Интиль!"  -  пробилось  сквозь   бушующий   океан   ярости.   Владимир
остановился, удивленно глянул на табурет в своей руке, остановил взгляд на
трясущемся лице Ведущего и, аккуратно поставив табурет на  пол,  брезгливо
произнес:
   - Как вы противны! Разве можно так трусить?!
   - Можно, - неожиданно для себя тоненьким голосом ответил Ведущий.
   - Что вы знаете об Интиль! Да успокойтесь, вы так безобразны в страхе!
   Ведущий понял, что надо во что бы то ни стало  перехватить  инициативу.
Иначе он пропал.
   - Интиль... Интиль в наших руках.  Если  вы  будете  несговорчивым  или
снова повторите такую шутку, как сейчас, она может  пострадать.  Да  и  вы
пострадаете, в конце концов. Вам сегодня покажут, как умеют работать  наши
специалисты по  физическому  воздействию.  Только  покажут.  Но  имейте  в
виду... Даю вам срок на размышление... э, скажем до завтра. И ни  секундой
больше!
   Ведущий нажал на кнопку под крышкой  стола  и  заметил,  что  руки  еще
дрожат. Он подумал: какое счастье, что вовремя  нашел  единственно  верное
решение. Иначе валялся бы сейчас у окна с раздробленным черепом.
   - Думать-то я буду, - насмешливо заметил землянин. - Но  о  чем  -  мое
личное дело.
   И  вышел,  сопровождаемый  стражем.  Страж  был  другой,   только   что
заступивший в дневную смену. Этот фирболжец показался Владимиру  знакомым.
Так и есть, он  в  полицейском  управлении  передавал  привет  от  Михаила
Семеновича.
   Шедший сзади страж торопливо зашептал:
   - Владимир! Здесь нет Интиль. Нет ее и в полицейском управлении. Она  в
безопасном месте. Вам лгут,  чтобы  удержать  вас.  Сегодня  с  десяти  до
одиннадцати часов вечера  наружная  дверь  будет  открыта.  Вам  предстоит
пробежать около десяти километров в южном направлении. Там остановитесь  и
ждите.
   - Не понял. Зачем ждать? Кого?
   За спиной у Владимира послышался довольный смешок.
   - Увидите. Сюрприз будет приятен.
   - Спасибо, - Володя чувствовал неловкость  перед  стражем  за  то,  что
недавно подумал о нем дурно.
   - Не поворачивайтесь! - опередил его движение страж. - За  нами  следят
скрытые камеры.



24

   В смотрах, в неотложных государственных  делах  промелькнуло  несколько
недель.  Народный  Покровитель  был   весьма   доволен:   его   гениальное
предвидение сбылось и, на сей раз. Без  искусства  не  стало  хуже.  Стало
лучше. Намного лучше! Не  стало  тлетворной  заразы,  которая  питает  умы
сомневающихся и колеблющихся.
   Правда, поначалу сбои были даже в армии. Во время учебных  марш-бросков
лихо маршировали солдаты по проселочной дороге. Солнце  полыхало:  рубахи,
потемневшие от пота, липли к телу,  по  лицу  текли  соленые  струйки.  Но
Сай-доду был доволен. Хороши новобранцы! Орлы! Он ухмылялся и,  неизвестно
кому подмигивая, выкрикивал надтреснутым голосом:
   - Запевай!
   Но, сразу же вспомнив о запрете на искусство, испуганно вопил:
   - Отставить!!! Нельзя петь!!!


   Управление Антупийской области предусмотрело ряд  мероприятий,  которые
должны были воспрепятствовать рецидиву искусства.  Так,  например,  бывшие
творческие работники успешно перевоспитывались  в  сельской  местности,  а
наиболее злостных из них изолировали от населения.
   Казалось, предусмотрено было все. Но как-то вечером, уже проваливаясь в
ласковую пучину сна,  Хор-Орс-доду-доду  ощутил  томительную  пустоту  под
ложечкой.  Голод?  Абсолютно   исключено.   Народный   Покровитель   любил
повторять, что забота о своем здоровье, в том  числе  регулярное  принятие
пищи, являлась его священным долгом перед нацией. Но тогда - что? Что?!
   Случилось неожиданное. Предало Вождя его собственное,  казалось,  давно
окаменевшее сердце. Вздрогнуло оно,  затрепетало,  и  слезы  подступили  к
горлу. Вынырнул из глубин памяти голос матери, из далекого далека  донесся
нежный напев колыбельной.
   Склонилось над мальчиком Хором  родное  лицо.  Ласково  лучатся  глаза.
Шевелятся губы. Она  поет  колыбельную.  Но  все  тише  голос.  Удаляется,
сливается с темнотой лицо.
   - Ма-ма... Пой еще... Ма-ма... Не уходи...
   Мама? Что за чушь?! И что это за песня?
   Народный  Покровитель  проснулся  окончательно  и,  резко  соскочив   с
постели, забегал  по  спальне.  Ноги  цеплялись  за  длинный  ворс  ковра.
Хор-Орс-доду-доду с проклятиями высвобождал их  и  стервенел  еще  больше.
Надо же: колыбельная! Какое коварство! Искусство попыталось  пробраться  к
нему в самом невинном обличье! Чуть было  не  застало  врасплох!  Но  если
такое случилось с ним самим, то что можно говорить о рядовых людях?
   Хор-Орс-доду-доду, как был в пижаме, вбежал в кабинет и срочно вызвал к
себе письмоводителя. Письмоводитель явился  не  сразу,  и  это  взбеленило
Вождя еще больше. И  хотя  письмоводитель  вбежал  трусцой,  его  встретил
отборнейший мат. Вид Вождя был страшен, в углах рта пузырилась пена.
   - Пиши приказ! Пусть только не выполнят! Я их... Я им...

   Хочу напомнить гражданам достойным,
   Что надлежит им всем повиноваться
   Моим велениям, искусство запретившим!..

   Письмоводитель  ничего  не  записывал,  а,  разинув  рот,  с  безмерным
удивлением смотрел на Вождя.
   - Ну, в чем дело?! - заорал Хор-Орс-доду-доду.
   - Прошу милостиво простить меня, - жалко  улыбнулся  письмоводитель.  -
Но... Ваш приказ... Это - стихи!..
   - Как стихи?! Какие стихи?!
   Под  пронзительным  взглядом  Вождя  в  бедной  голове   письмоводителя
спутались все  мысли.  Язык  его  совершенно  самостоятельно  молол  нечто
несусветное:
   - Какие? Такие...  Этакие...  Стихи,  которые...  Рифмы  когда  и  тому
подобное. Ямб... Анапасть... Амфибрюхий...
   Неимоверным усилием воли Народный Покровитель взял себя  в  руки.  Надо
было немедленно найти выход из дурацкого положения.
   -  Стихи...  Разумеется,  стихи.  Я  специально   произнес   приказ   в
стихотворной  форме,  чтобы  посмотреть,  как  ты   прореагируешь.   Хотел
проверить, как вы выполняете мой приказ о запрете всех видов искусства.  В
том числе и о запрете на стихи. Искусство должно пресекаться, от  кого  бы
оно ни исходило, какую бы форму не принимало. А  теперь  -  пошел  отсюда!
Мыслить буду!
   Хор-орс-доду-доду отослал письмоводителя и ушел  в  спальню.  Но  долго
еще, ой как долго, не мог заснуть мудрый вождь процветающей Антупии.


   Следующие две недели прошли относительно  спокойно.  В  начале  третьей
Фис-Кал-доду донес, что среди населения (слово "народ"  он  употребить  не
решился) распространяются зубоскальные четверостишия.  Стишата  маленькие,
легко запоминающиеся. Содержание их преподлейшее  и  пренаиглупейшее,  так
как задевает священную особу Вождя.
   Прослушав   с    видимым    безразличием    несколько    четверостиший,
Хор-Орс-доду-доду все же  не  выдержал,  взорвался  угрозами  и  экстренно
затребовал к себе письмоводителя.
   Письмоводитель  явился  незамедлительно  и  остановился  на  безопасном
расстоянии. Дрожали от страха его колени, руки и даже щеки.  Кончик  ручки
выбивал глухую дробь по блокноту. Казалось, дятел стучит  по  набухшей  от
дождя коре.
   Письмоводитель  поднял  голову,  но,  увидев  выражение  лица  шефа,  в
невыразимом ужасе поспешно опустил ее.
   - Записывай! - трубным голосом  возопил  Вождь.  -  Строжайший  приказ!
Выполнить незамедлительно!
   Глаза у Народного Покровителя были  выпучены  до  такой  степени,  что,
казалось, плавают на некотором расстоянии от лица владельца.

   Не нужны стихи народу -
   Знаю я наверняка!
   И мутить не стоит воду:
   Тяжела моя рука!!!

   Застонав, письмоводитель прислонился пылающим лбом к стене.
   - Что такое?! Тебе снова что-то не  нравится?!  -  в  бешенстве  заорал
Хор-Орс-доду-доду. - Что на этот раз тебя смущает?! Дурак!!!
   -  Это  тоже  стихи,  -  пролепетал  секретарь,  и  его  покатые  плечи
затряслись от рыданий. - Я умоляю, не надо меня больше испытывать!
   Взор Вождя стал безумен.
   - Не верю! Нет, не верю коварным напевам! Позвать ко мне  этого,  -  он
пощелкал пальцами. - Ну, этого, вредителя, специалиста по литературе.
   Вид Вождя был так  страшен,  что  его  приказание  бросились  выполнять
незамедлительно. Не прошло и часа,  как  из  какого-то  узилища  доставили
литературоведа. Еще месяц назад это  был  сорокалетний  цветущий  мужчина,
совершенно удовлетворенный жизнью  и  имеющий  вполне  умеренные  взгляды.
Сейчас перед Народным Покровителем стоял на  дрожащих  от  слабости  ногах
древний старик с потухшим взглядом. Полосатая одежда висела на нем, словно
на огородном пугале. Он бессмысленно таращился на  присутствующих,  и  его
беззубая челюсть беспрерывно двигалась, будто осужденный что-то жевал.
   - Послушай, литературовед! - прокричал ему на ухо письмоводитель. - Вот
эти строки (он процитировал последний приказ Хор-Орс-доду-доду) - это  что
- стихи или нет?
   Литературовед, приставив ладонь к уху, выслушал письмоводителя. На  его
лице появилось осмысленное и даже несколько ироничное выражение.
   - Да. Это стихи, - прошепелявил он. Потом помолчал, в его глазах что-то
тускло замерцало, и он, глядя со злорадством прямо в лицо Великого  Вождя,
закончил: - Но стихи эти крайне плохи...
   - Ах ты!.. Убрать! Палками забить! - заверещал Вождь. -  Назад  его!  В
самый глубокий подвал!!! Крысам на съедение! Прочь отсюда все! В-о-о-н!!!
   Объятые ужасом работники Управления брызнули из кабинета.
   Хор-Орс-доду-доду  долго  не  мог  успокоиться.   И,   странное   дело,
наибольший его гнев вызвало не столько  то,  что  литературовед  осмелился
обозвать  его  приказ  стихотворением,   сколько   то,   что   он   назвал
стихотворение плохим.
   Еще через неделю Фис-Кал-доду сообщил, что Антупию охватила  небывалая,
неслыханная по масштабам эпидемия... частушек. Их  пели  все,  начиная  от
едва научившихся говорить детей до глубоких  стариков.  В  частушках  этих
оскорбляется величие Народного Покровителя,  иногда  затрагивается  Первое
Доверенное Лицо, а в нескольких (страшно даже подумать!) сам  Непостижимый
подвергается насмешкам!
   Вождь метался по кабинету и яростно дергал указательным пальцем.
   - Пиши! - громыхал он, и вобравший голову я плечи письмоводитель больше
всего на свете хотел стать маленьким, совсем  крохотным  -  невидимым  для
грозного ока Вождя. - Пиши новый приказ!

   Запрещаю вам петь - всем!
   А не то - разорву и съем!

   С жалобным писком письмоводитель метнулся за дверь и уже  из  приемной,
просунув голову в дверную щель, пролепетал:
   - Это тоже стих.
   Голова письмоводителя исчезла,  и  утвердившаяся  на  ее  месте  голова
литературоведа ехидно подтвердила:
   - Да, да, да! Это, действительно, тоже как  бы  стихотворение.  Но  еще
хуже предыдущего! Просто дрянь!
   -  А-а-а!  -  нечеловеческим  голосом  вскричал  Народный  Покровитель,
бросаясь к двери.
   Дверь с грохотом захлопнулась.  Хор-Орс-доду-доду,  тяжело  со  свистом
дыша,  прислонился  к  ней,  пытаясь  собраться  с  мыслями.   Ничего   не
получалось. Он хватался за одну мысль и тут же  терял  другую.  Неодолимая
тоска все сильнее мучила его. Жизнь становилась невыносимой.  Он  пытается
призвать к порядку целую страну и не может выполнить  собственный  приказ.
Это ловушка! Ловушка, из которой нет выхода!
   И это - конец. _Конец_!
   Письмоводитель,  Фис-Кал-доду  и  литературовед,  сидящие  в  приемной,
услыхали сухой щелчок пистолетного выстрела. Когда они вбежали в  кабинет,
все было кончено. Великий Вождь, Народный Покровитель, бывший  Магистр  по
планированию тайных акций Хор-Орс-доду-доду лежал ничком на полу у дивана.
Тело его вытянулось, словно покойный перед смертью сам  себе  дал  команду
"Смирно!" и неукоснительно выполнил ее.



25

   Каким прелестным ребенком был Махуня-доду  каких-нибудь  тридцать  пять
лет тому назад! Он весь состоял из прелестнейших нежных губок  бантиком  и
доверчиво распахнутых огромных голубых глаз.
   Окружающий мир состоял по преимуществу из ответных улыбок, восторженных
восклицаний "прелесть ты моя!", сладостей  в  неограниченных  количествах,
бескозырки с развевающимися ленточками, бега до одышки и смеха  до  потери
сил - в ароматных прохладных недрах старого сада.
   А в самой глубине сада был пруд. Корни старых деревьев,  отполированные
шортами до блеска, словно диковинные стулья, корячились на берегах его.
   Махуня сидел на них, сосредоточенно глядя на поплавок. А  он  застывал,
будто врастал в зеленовато-черную, кажущуюся бездонной воду.  И  непонятно
было, сколько времени прошло... Минута, час? Вечность?..
   И только удлиняющиеся тени да усиливающаяся прохлада давали знать,  что
наступил  вечер.  Тут  Махуня  слышал  звонкий  окрик,  чуть   заглушенный
расстоянием и зарослями:
   - Мах-у-у-ня! Ры-ба-чо-о-к! Ужинать!
   Окриком этим узаконивалось время, давался  ему  точный  отсчет"  прошло
только несколько часов.
   Домой после рыбалки Махуня возвращался как будто  немного  не  в  себе:
молчаливый,  сосредоточенный.  На  вопросы  не  отвечал  или   раздраженно
огрызался.  Но  и  это  приводило  в  восторг   романтически   настроенную
многочисленную  родню.  "Как  тонко   чувствует   природу!",   "Какой   он
своеобразный ребенок!". Но  Махуню  восторги  не  трогали.  Мальчик  давно
привык к мысли, что он исключительный, особенный. И громкие восхищения его
неповторимой  особой  стали  для  него  давно  привычным  шумовым   фоном.
Привычным и необходимым.
   Первый тревожный звонок раздался, когда  ему  было  лет  девять-десять.
Пришли к ним  гости.  И,  чтобы  дети  не  мешали  интеллигентному  трепу,
отослали Махунечку с его однолеткой - мальчиком в такой же  матроске  -  в
сад погулять.
   Мальчик Махунечке сразу же не понравился - толстый, малоподвижный и  ни
разу  не  похвалил  его,  Махунечку.  Это  показалось  странным  и   очень
неприятным. Махунечка решил про себя,  что  мальчик  очень  плохой  и  его
непременно надо проучить.
   - Давай погуляем во-о-н по той дорожке, - предложил он толстяку, и  его
прелестные губки зазмеились в улыбке.
   Мальчик кивнул, и они свернули  в  боковую  аллею.  Махунечка  старался
оттеснить гостя вправо. Там росли прямо у дорожки заросли злющей  крапивы,
а юный гость был в шортах. Когда  они  дошли  до  самых  густых  зарослей,
Махунечка, выбрав удобный момент, сильно толкнул мальчика,  и  тот  угодил
прямо в середину куста.
   Эффект оказался великолепным.  Нежное  личико  Махунечки  зарделось  от
радости. Вопли пострадавшего  всполошили  весь  дом.  Толстяк,  казавшийся
таким неповоротливым, резво выскочил  из  крапивы  и  помчался  к  дому  с
неожиданной скоростью.
   Махунечку тогда не наказали. Трудно было не поверить, что все произошло
случайно, глядя в эти прекрасные глаза с застывшими бриллиантами  слез  на
них. Поверил даже потерпевший.
   И  детей  снова  отправили  гулять,  посоветовав  на  этот   раз   быть
осторожнее.
   На сей  раз  они  пошли  по  центральной  аллее,  по  любимому  Махуней
маршруту. На развилке двух  дорожек  стояла  ветхая  островерхая  беседка,
оплетенная диким виноградом. Дети друг за дружкой вошли в нее  и  невольно
приумолкли. Внутри было темно, и только через щели  между  посеревшими  от
старости досками прорывались полосы света. Пахло зеленью и гнилым деревом.
Пол под ногами скрипел и мягко прогибался.
   - Вот здесь, - начал Махуня, желая показать, где он прячет удочки.  Но,
заметив  испуг  малолетнего  гостя,  бледно  улыбнулся  и   изменив   свое
намерение, таинственно зашептал: - Вот здесь вчера я видел  во-о-от  такую
змеюку, - показал, какая была змея, и мальчик застыл от ужаса. - Это  тебе
не крапива! Она побольнее жалит! - И закончил намеренно беззаботно:  -  Да
ты не бойся! Они тут на ночь собираются. А днем одна-две спят - не больше.
   У гостя вырвались сдавленные рыдания. Громко плакать он  боялся,  чтобы
не услышали змеи.
   Махунечка вовремя опомнился,  сообразив,  что  пугливый  дурачок  снова
побежит жаловаться. А на этот раз могут поверить гостю.
   - Не бойся, дурашка! Сегодня, кажется, их тут нет. Ушли подышать свежим
воздухом. На вот удочки. Пойдем рыбу ловить на пруд.
   Мальчик покорно  тащил  связку  удочек  и  всхлипывал.  Махунечка  шел,
засунув руки в карманы, насвистывая и довольно посмеиваясь. Досада оттого,
что  ему  навязали  этого  толстяка,  испарилась.  Теперь  он  понял,  что
появилась  возможность  поразвлечься.  И  это  новое   развлечение   могло
превзойти все прежние развлечения.
   Они  подошли  к  пруду,  взобрались  на  корни  и  забросили  удочки  в
таинственные глубины. И снова вода связала время, уничтожила все  движение
окрест. Существовало  только  темное  стекло  пруда.  Сердце  стучало  все
медленнее, все тише. Хотелось слиться с тишиной и неподвижностью.
   Но досадное  и  глупое  событие  разорвало  волшебные  путы.  Неуклюжий
дурачок первым поймал рыбку. У нее была  широкая  черная  спинка  и  бока,
блестящие темным золотом. Со стороны гостя это явная  подлость.  На  _его_
удочку, на _его_ наживку, в _его_  пруду  -  и  поймать  первым.  И  такую
невиданную рыбу! Сказочную! Небывалую!
   Значит, именно такую рыбу никогда не поймать ему, владельцу этого пруда
и этой рыбы. Ну, погоди!
   Но и на сей раз, вспомнив кудахтанье родственников,  Махуня  сдержался.
Он только покосился на рыбу и процедил с максимально возможным презрением:
   - Подумаешь! Такую  мелочь  я  всегда  выбрасываю!  -  и  с  ненавистью
уставился в свой замерший поплавок.
   Через  несколько  минут  снова   свершилась   непостижимая,   подлейшая
несправедливость. Толстяк поймал рыбку  еще  лучше  первой.  Он  суетился,
отвратительно радуясь удаче, и никак  не  мог  вынуть  крючок  из  толстой
рыбьей губы. Рыба была  покрыта  скользкой,  остро  пахнущей  слизью.  Она
билась в руках так отчаянно, будто понимала: сейчас  или  никогда!  Пальцы
маленькой детской ручки не смыкались на толстой рыбьей спине,  но  мальчик
все же сумел вынуть крючок и, чуть ослабив хватку, собрался бросить улов в
ведро. Но рыба изогнулась дугой,  дернулась  и,  сверкнув  темным  золотом
чешуи, тяжело