бьющего  в  глаза
солнца, смотрел на Кибера со своей неизменной  обаятельной  улыбкой,  хотя
оттенок ее почти неуловимо изменился.
   Впечатление от  воспоминаний  Кибера  было  не  лучшим,  и,  чтобы  его
исправить, я попытался второпях рассказать о  нескольких,  как  у  медиков
говорится, "интересных" случаях из практики. Рассказал первое, что  пришло
в голову, и, как  назло,  истории  вспомнились  довольно  жуткие  -  то  о
дорожном  травматизме,  то  о  послеоперационных  осложнениях.   Слушатели
удрученно молчали, и до меня наконец дошло, что иду я по неверной  дороге.
Тут поезд загрохотал по мосту, и я, воспользовавшись  вынужденной  паузой,
прервал  рассказ.  Когда  мы  проехали  мост,  никто  не   попросил   меня
продолжить.
   Пришел черед Леонида. Он начал совсем тихо, искоса поглядывая  в  окно,
пригасив улыбку.
   - Знаете, ребята, - сказал, подперев голову кулаком, - я ведь в детдоме
вырос. И не жалею. То  есть  жалею,  конечно,  что  война  отняла  у  меня
родителей. Но рад, что детдом дал мне так много. Там я  понял,  как  важно
быть верным в дружбе; понял, что в борьбе со  всякой  дрянью  мало  одного
благородного негодования. И уменью находить общий язык  с  самыми  разными
людьми научил меня детдом. Слово "некоммуникабельность" мне непонятно.
   Наш класс был большим братством, и все верны ему и  теперь,  много  лет
спустя. Но почему я  завел  разговор  о  своем  послевоенном  детстве?  Да
потому, Володя, что вы, фантасты, катаете преимущественно о космосе...
   - Или кибернетике. Именно так, - авторитетно поддакнул Кибер и  прикрыл
слипающиеся веки.
   - Но почему только Космос? - продолжал Леонид. - В общем, это  понятно:
для вас он  средоточие  необыкновенного.  Он  играет  для  фантастов  роль
пробного камня. Им они испытывают человеческое в человеке. Но в этой  роли
его возможности,  как  ни  парадоксально,  не  беспредельны.  Беспредельны
душевные и умственные возможности человека. Их надо исследовать, ими  надо
восхищаться. Вот  где  беспредельность,  превосходящая  космическую.  Душа
человека - микрокосм, как говаривали древние.
   - Но ведь я не... - попробовал возразить я.
   - Или, скажем, кибернетика... Да... - пробормотал задремавший Кибер.
   - Вот послушай, расскажу тебе самую вроде бы обыкновенную историю,  что
случилась со мной, самым обычным человеком, здесь, на Земле. Слушай, может
пригодится для какого-нибудь рассказа. А дело было так. -  Взгляд  Леонида
стал отрешенным, будто сквозь мутное  вагонное  стекло  он  вглядывался  в
глубины своего прошлого. - После войны  организовали  в  Киеве  детдом  на
Святошино. Нас поселили  в  двухэтажном  кирпичном  доме  -  облупившемся,
осевшем, но еще вполне приличном. Хорошо  помню  фасад  со  слоноподобными
серыми  колоннами,  подпирающими  высокий  фриз,  основательно  загаженный
голубями.
   На первом  этаже  располагались  классы,  оборудованные  партами  самых
различных размеров, окрашенными в  разнообразнейшие  оттенки  классических
школьных цветов - желтого и черного. По одному, а  то  и  по  два  окна  в
каждом классе было забито фанерой, потемневшей и расслоившейся от дождей.
   На втором этаже -  спальни.  Левое  крыло  отвели  девочкам,  правое  -
ребятам. Там, где  кончалась  последняя  наша  комната  и  начиналась  их,
пролегала нейтральная полоса. Если днем с оговорками  и  соблюдением  ряда
условий, типа "вражеского" эскорта из  нескольких  человек,  проходить  на
чужую сторону не возбранялось, то  в  вечерние  сумерки  (а  электричества
тогда часто не было) граница становилась священной и неприкосновенной.  Но
нарушалась, нарушалась священная линия.  И  с  лихим  уханьем  мчались  на
прорыв самые отважные, а навстречу неслись визг, вопли, суматошный шум.  И
взвивались под самый потолок перья из подушек, разящих "врага".
   Ели мы хоть и не совсем досыта, но и  не  голодали.  Старшее  поколение
помнит, как тяжело было с продуктами в первые послевоенные  годы,  но  нам
доставляли и мясо, и масло, и консервы, оставшиеся от  ленд-лиза,  иногда,
по субботам, белый хлеб. Мы его тогда уважительно называли булкой.
   В глубине двора стоял ветхий  дощатый  флигелек,  побеленный  сероватой
известкой. Его плоская, крытая прогнившим рубероидом крыша поросла травой,
и зимой из-под снега, укрывающего  ее,  торчали  высохшие  жесткие  стебли
полыни, дрожащие под порывами холодного ветра. Флигелек  использовали  под
склад, и громоздились в нем две огромные кучи хлама, состоящие из обломков
той многострадальной мебели, которая зовется школьной.
   Котельная  находилась  метрах  в  тридцати  от  флигелька   у   забора,
отделяющего двор детдома от дворика  чьей-то  запущенной  дачи.  Котельная
представляла собой приземистое,  со  вздувшимися  стенами  здание  и  была
всегда окружена клубами пара, усеяна вокруг ржавым, хрустящим  под  ногами
угольным шлаком. Вот о ней, об этой котельной, и пойдет дальше речь.
   Это случилось ясным морозным днем.  В  глубине  двора  что-то  глухо  и
сильно ухнуло, лопнуло,  заскрежетало;  потом  из  глубины  низких  звуков
стремительно  взвился  напористый  высокий  звук,  и  тотчас  же   коротко
задребезжали оконные стекла.
   В следующую же  секунду  разом  хлопнули  крышки  парт,  и  весь  класс
оказался у окон. Мы увидели, как  вырвался  из  открытой  двери  котельной
багровый язык дымного  пламени.  Истопник,  покуривающий  рядом,  сидя  на
поленнице дров, отшатнулся. Поленница рассыпалась, и  он  упал  на  спину,
вытянув палку-протез и дергая здоровой ногой в заплатанном валенке.  Через
несколько мгновений, прорвав крышу и отбросив далеко  в  стороны  лохмотья
рубероида, ударил в небо столб пара - тонкий,  прозрачный  у  основания  и
мохнато клубящийся вверху.
   Мы завопили и ринулись к выходу, но там, растрепанная и бледная, стояла
завуч - худенькая женщина  в  модном  тогда  пиджаке  с  широкими  ватными
плечами. Она расставила руки и сказала одно только слово: "Не пущу!" -  но
сказала так решительно, что стало понятно - здесь не  пройти.  Мы  тут  же
круто  развернулись  и  с  еще  большей  скоростью  загрохотали  кирзовыми
ботинками по ступенькам, направляясь к окнам второго этажа.
   Там, внизу, трое старшеклассников  волокли  обледенелую  бочку.  Тянули
двое, а третий бестолково  суетился,  пытаясь  помочь,  но  только  мешал.
Долговязый директор - в куцем пиджачке с поднятым воротником  -  бегал  по
скользкому краю крыши. В руке он держал тяжелый лом, не зная, что же с ним
делать. Директор жестами торопил ребят и то  и  дело  поправлял  спадающие
очки.
   Когда бочку подтащили, оказалось, что  воду  невозможно  набрать  из-за
толстой корки льда. Директор, найдя применение лому, принялся бить лед. На
его место забрались две молоденькие учительницы и стали бросать через дыру
внутрь котельной снег, загребая его фанерными лопатами.
   Вскоре снизу стали подавать ведра с водой. Веревки, которыми  поднимали
ведра, быстро обледенели, превратившись в негнущиеся  твердые  палки.  Они
так и норовили  выскользнуть  из  рук.  Из  котельной  раздавалось  мощное
шипение, и из двери, стелясь по потемневшему снегу, валили  клубы  густого
тяжелого пара.
   Истопник, задрав голову, торопливо хромал взад-вперед вдоль котельной и
покрикивал:
   - А ну, давай! Это самое...  Быстренько!  Ладненько!  Дружненько!  -  И
заканчивал тихо и удрученно, только для  себя:  -  Это  же  надо!  Ах  ты,
отрава!
   Вот как случилось, что среди зимы, в двадцатиградусный  мороз,  детский
дом остался без отопления. Заметь себе, это была первая послевоенная зима.
Многие дети не имели теплого белья. Я не ропщу: вся страна тогда лежала  в
развалинах, все лучшее направляли детям, но  всех  сразу  обеспечить  было
невозможно.
   Котельную требовалось починить в кратчайшие сроки!  Во  что  бы  то  ни
стало! Но бывший наш директор,  Петр  Иванович,  добрейшей  души  человек,
представлял   собой   нередкий   у   нас    образец    полной    житейской
неприспособленности. Все заботы по восстановлению котельной взяла на  себя
завуч, та самая, которая в день аварии не выпускала нас на улицу.
   Учился я тогда в четвертом классе,  во  все  подробности,  естественно,
посвящен не был, многое додумываю только теперь. Но всем  тогда  казалось,
что восстановление котельной - задача, похожая на боевую!
   Но увы! На пути встало два препятствия. Первое:  огнеупорный  кирпич  -
большой дефицит. Конечно, детскому дому не отказали бы. Но пока то да  се:
выписать, привезти - доставка могла затянуться на несколько  дней.  Второе
препятствие: каменщики заверяли, что быстрее, чем за неделю, в такой мороз
восстановить котельную невозможно. Слишком долго придется  делать  кладку,
еще дольше ждать, пока она подсохнет. Если все сложить, почти  две  недели
получается.
   И вот, когда все  отчаялись,  явился  Мастер  -  обыкновенный  человек,
одетый так, как одевались люди его  возраста  и  профессии.  На  нем  была
темно-синяя фуфайка, шапка-ушанка и черные высокие валенки с  калошами.  Я
видел, как он солидно пересек двор и скрылся в кабинете  директора.  Через
несколько минут Петр Иванович выскочил из кабинета в полутемный коридор  -
взъерошенный, радостный, без очков.
   - Ура! - тихо крикнул он, оглядываясь на дверь. - Обещает  восстановить
за три дня. И кирпич достанет! Нужно только двух помощников.
   Мгновенно  сообразив,  что  меня  могут  оттеснить  старшеклассники,  я
пробился сквозь толпу, окружившую директора, и, чуть не плача, воскликнул:
   - Я! Меня!
   Директор посмотрел на мое отчаянное лицо, улыбнулся и сказал:
   - Первый помощник есть.  А  вторым  будет...  -  и  он  назвал  фамилию
старшеклассника, известного силой и сноровкой.
   В тот же вечер кирпич был привезен на полуторке с военными номерами.  В
ответ на осторожные вопросы,  откуда  привезен  кирпич,  хмурый  водитель,
сплевывая сквозь зубы, односложно отвечал:
   - Не знаю... Не положено говорить...
   На следующее утро мы начали работать еще затемно,  когда  только-только
засерел рассвет. Электричества снова не было, и свет в котельную  проникал
через дверь и развороченный верх.
   Весь кирпич был уложен у стен. Мы вначале только подавали его  Мастеру,
а он, посматривая на нас неуловимым взглядом  ясных  глаз,  постукивал  по
кирпичам кельмой, точными и быстрыми движениями подбирая раствор.
   Трудно было определить возраст Мастера. Лицо его не могло  принадлежать
старику, но седые волосы говорили обратное. Глаза каменщика смотрели  ясно
и молодо, в руках чувствовалась совсем  не  старческая  сила.  Говорил  он
мало, но как-то очень ласково.
   К концу дня мы с  товарищем  порядком  устали,  а  Мастер  был  свеж  и
энергичен. Он сочувственно поглядывал на юных помощников и требовал:
   - Кирпич!
   Кирпич... Благословенный, проклятый кирпич! На  всю  жизнь  я  запомнил
его:  тяжелый,  звонкий,  темно-коричневый,  будто  навсегда   сохранивший
отблеск обжигавшего его пламени. И сырой  запах  цементного  раствора,  от
которого на морозе перехватывало дыхание, тоже помню.
   Ближе к вечеру Мастер доверил нам самим класть кирпич. Но у нас даже не
было сил обрадоваться.
   И Вот я подхожу к тому, что самому мне порой кажется невероятным. Но не
думаю, что все это только показалось. Через много лет я встретился с  моим
напарником по восстановлению котельной, и  он  подтвердил,  что  все  было
именно так. Да и своей собственной психике я имею все основания  доверять.
Она у меня довольно крепкая и за всю жизнь ни разу не подводила. Так  вот,
слушай внимательно: работал каменщик с  необыкновенной,  я  бы  сказал,  с
нечеловеческой  скоростью.  Его  руки  мелькали,  как   спицы   в   колесе
велосипеда. Мы клали один кирпич, он за это время выкладывал целый ряд. За
день, всего за один день кладка была закончена.
   Потом он принялся сушить ее.  Мы  то  разжигали  огонь,  чуть  нагревая
стену, то тут же гасили его, когда  Мастер,  приложив  руку  к  стене,  из
которой  сочился  густой  пар,  озабоченно  покрикивал  высоким  петушиным
голосом:
   - Горячо! Потушить!
   Через два дня  котельная  заработала  снова.  Мастер,  не  взяв  платы,
бесследно исчез.  И  тогда,  и  теперь  все  специалисты  с  пеной  у  рта
утверждают,  что  два  с  половиной  дня  -  срок  абсолютно   немыслимый!
Фантастический!
   Леонид умолк, задумчиво глядя в окно.
   - Все? - поинтересовался Кибер, потягиваясь и позевывая.
   Леонид, не меняя позы, кивнул.
   - Тут нет ничего удивительного, - скептически оттопырил губу  Кибер.  -
Хороший специалист попался. Вот и все. И больше ничего. Именно так!
   - В самом деле, - подумав, согласился я, досадуя, что невольно оказался
союзником  Кибера.  -  Все  можно  объяснить  и  без   фантастики.   Хотя,
действительно, история довольно необычная.
   - Не просто необычная, - тут Леонид взглянул на меня, и я  увидел,  что
на лице его нет привычной улыбки. - Такие случаи называют фантастическими.
Но это произошло в _действительности_! Мы выяснили позднее,  что  ни  одна
организация не посылала к нам каменщика и не выделяла кирпич.
   - Значит, частник был, - возразил Кибер, тонко улыбаясь.
   - Он не взял ни копейки.
   Кибер открыл рот, закрыл и, поразмыслив, согласился:
   - Да... Если денег не взял... Действительно...
   Я, не сдержавшись, смешливо фыркнул. Леонид смотрел на нас  по-прежнему
серьезно, без тени улыбки. И тут меня будто в  прорубь  окунули.  До  меня
наконец-то дошло, что следует из рассказа Леонида.
   - Из будущего? Неужели он был из будущего?!
   Кибер торжественно выпрямился, оперся обеими руками  о  столик,  словно
заправский оратор, и громогласно заявил:
   - Я - против! Я решительнейшим образом против!!! Путешествия во времени
-   это   идеалистические,   лженаучные,   буржуазные   измышления.    Они
принципиально невозможны! И тем более перемещения из будущего  в  прошлое.
Этим нарушается  причинно-следственная  связь.  Парадоксы  путешествий  во
времени неразрешимы!
   - Я забыл вам сказать еще об  одной  детали,  -  отблеск  улыбки  снова
появился на лице Леонида. - Чудные часики были у того  Мастера.  Настолько
чудные, что мы не удержались и стали расспрашивать, что за  марка  да  где
взял. Мастер тогда, помнится, смутился и ответил не сразу.  Объяснил,  что
часы трофейные. Мы, конечно,  поверили.  Но  понимаете,  вот  какая  штука
получается: часы, похожие на  те,  стали  выпускать  совсем  недавно.  Это
были... электронные  часы.  Даже  самые  наисовременнейшие  японские  часы
уступают тем, которые я видел более тридцати лет назад на руке Мастера.
   - Из будущего все-таки, - констатировал я, волнуясь. - Только  так  они
могли помочь детям. Не раскрывая себя, не  засоряя  прошлого  технологией,
которая должна появиться" через многие десятилетия. А не помочь не  могли.
Дети...
   - Интересно! - оживился Кибер. - Может, они нам незаметно  и  во  время
войны помогали? А? Точно помогали!
   - А я думаю - точно нет! - впервые за все время голос Леонида прозвучал
резко. - Не потому мы победили в войне,  что  _они_  нам  помогали.  Ценой
огромных жертв и лишений во время войны _мы_ спасли будущее. Потому-то они
смогли помочь замерзающим детям. - И сказал, обращаясь только  ко  мне:  -
Вот об этом напиши, Володя, спустись из космоса на Землю! Напишешь?
   Я пообещал.



    Владимир Заяц.
    Спасите: спасают!

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тяжелые тени". Киев, "Радянський письменник", 1991.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 13 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Окно  сверкало  золотым  пламенем.  Антоний  Эндотелиус  щурился  и   с
раздражением    думал,    что    нечего    было     идти     на     удочку
архитекторов-модернистов, свихнувшихся на самозатемняющихся стеклах. Лучше
по-старомодному, по-ветхозаветному: шторы с блестками типа "звездная ночь"
и тюль.
   Тут Эндотелиусу почему-то вспомнился выскочка космогатор  на  вчерашнем
дне рождения. Он был высок, строен, подтянут. Ладно сидела на нем синяя  с
золотом форма. Антоний Эндотелиус  даже  пожалел  втайне,  что  приходится
следовать своему давнему принципу - носить форму только на работе.
   Из-за гражданского костюма, как казалось старому  космогатору,  тускнел
вокруг него героический ореол  и  снижались  восторги  почитателей.  А  по
секрету сказать, прославленный космогатор Антоний Эндотелиус-младший вовсе
не безразличен к славе.
   Когда Антоний вспоминал вспышки  восхищенных  взглядов,  которыми  юные
красавицы обстреливали молодого человека, настроение его резко ухудшалось.
Он не привык быть в тени...
   Что ему далась эта форма? Не в форме дело, но в содержании. И никто  не
отнимает его былых заслуг, все читали о необычайных  приключениях  старого
космогатора. Надо быть честным перед собой, у молодого коллеги  в  избытке
то, что у него заметно иссякло: красота и молодость.
   Антоний  Эндотелиус  сел  в  любимое  кресло,   подлокотники   которого
отполировало время, и принялся раскуривать свою знаменитую трубку. Глядя в
окно, из которого уже ушло солнце, предался размышлениям.
   Конечно, он в том возрасте, когда еще  можно  нравиться  женщинам.  Без
всяких там планов... Просто приятно, когда на тебя смотрит этаким взглядом
молодая особа. В юности для этого не нужно было прилагать усилий. А теперь
за внешностью приходится  следить  более  тщательно,  Сидорина  такого  не
понимает. Или не желает понимать. Вешалка на пальто оторвана - в  упор  не
замечает. В носках дыра на полноги - ей все  некогда.  В  кармане  пиджака
настоящая черная дыра, в которой без возврата исчезают мелкие вещи, -  она
забывает зашить. А о таких привычных мелочах, как оторванная  пуговица,  и
говорить нечего. Он не помнил, когда у него на  рубахе  были  пришиты  все
пуговицы. Антоний Эндотелиус легко представил разговор такого рода:
   - Скажите, кто это  был  с  нами  на  вечере?  Высокий  такой  мужчина,
худощавый, с сединой...
   - Не знаю, о ком вы спрашиваете.
   - Ну, жена у него еще такая миловидная, полненькая;  у  нее  от  проймы
очень оригинальная строчка идет, а рюшики...
   - Вы меня простите, я никак не могу взять в толк...
   - Ну, тот, у которого двух пуговиц на рубахе нет и одной на пиджаке.
   - А! - радостно восклицает сведущий собеседник. -  Это  же,  уважаемая,
прославленный космогатор  Антоний  Эндотелиус-младший  с  женой  Сидориной
Ивановной. Собственной персоной.


   В комнату серой утицей вплыла Сидорина Ивановна. В  руках  она  держала
компьютер, который близоруко подносила к самым глазам. Не обращая внимания
на мужа, пересекла комнату и подключила компьютер к видеону.
   - Семнадцать - триметил - ксантин в ортоположении, -  забормотала  она,
радостно изумляясь. - Возможна таутомерия. Все с ответом сходится!
   Антоний забарабанил пальцами по подлокотнику и сказал с нажимом:
   - Не дело решать за внука задачки по биохимии. Пусть этот обол...  этот
отрок сам справляется! Не ребенок - в четвертый класс уже ходит!
   - Ну-ну, - хмыкнула Сидорина Ивановна.  -  Сейчас  начнется  старческий
зудеж о том, как ты в его годы участвовал в археологической экспедиции  на
Плутоне.
   Слово "старческий" в устах жены неприятно поразило космогатора.
   - Ничего я не начну! - вспылил он. - Я хочу...
   Сидорина Ивановна,  не  обращая  внимания  на  вспышку  мужа,  спокойно
прервала его:
   - Ты бы лучше захотел видеон в комнате  ребенка  установить.  А  то  по
пустякам приходится туда-сюда мотаться. Мужчина в доме, называется!
   - Мне кажется, - как можно язвительнее заметил  Антоний  Эндотелиус,  -
что тебе давно пора обратить хоть немного внимания на этого самого мужчину
в доме. В носках, например, такие дырищи, что можно голову просунуть!
   Сидорина Ивановна улыбнулась и, направляясь к двери, бросила:
   - А ты не суй голову, куда не надо.


   Послышался хрустальный звон видеона. В центр