искорка  на  позолоченных
дужках его очков переместилась вверх-вниз.
   - Кем работали?
   - Учителем физики.
   - Как успехи в труде и личной жизни?
   В личной жизни?! Поисследовать душу захотелось! Иван  огромным  усилием
воли погасил ярость и почти спокойно ответил:
   - Средние... Средние были успехи.
   - Очень, очень хорошо! - с энтузиазмом  воскликнул  врач.  Он  повернул
голову к помощнику и скомандовал: - Вирхов, давайте ключевые слова.  -  И,
уже обращаясь к Ивану,  сказал  почти  доброжелательно:  -  Можете  сесть.
Будете, не думая, сразу же говорить слово, пришедшее на ум после того, как
мой помощник произнес ключевое слово. Понятно?
   Иван уронил в кивке тяжелую голову. Он едва держался на ногах,  страшно
хотелось спать, поэтому, плюхнувшись на табурет, сразу  почувствовал,  как
неодолима сила сна. Искра от оправы очков остролицего снова ослепила  его.
Прикрыл глаза и почувствовал, что открыть  их  не  в  силах.  Все  быстрее
заскользил Иван в безмолвную черноту и откуда-то услышал слабый бесцветный
голос:
   - Домашняя птица...
   И тут  же  появились  белые  куры.  Они  степенно  ходили  меж  пыльных
картофельных кустов, шевеля их. Они разгребали землю  и  кланялись,  дрожа
гребнем. Над густо-зелеными шероховатыми листьями картофеля уже  появились
бледно-розовые цветки...
   - Не спать! Встать! - вдруг раздался резкий голос врача.
   Иван с натугой поднялся.
   - Рыба?
   - Карась.
   - Цвет?
   - Красный.
   - Чувство?
   - Месть. Ярость.
   Врач удовлетворенно потер руки.
   - Этого берем. Все  психофизиологические  и  конституциональные  данные
стандартны и соответствуют среднестатистическим.


   И  вот  теперь  Ивану  предстояло  испытание  еще  одним  лагерем.  Его
территория  была  видна  уже  от  дороги  -  участок  неглубокого  оврага,
обнесенный колючей проволокой.
   Голова колонны медленно втягивалась  в  деревянные,  грубо  сколоченные
ворота, покрытые белыми иглами инея. У входа в лагерь растопырилась вышка.
Ее поставили совсем недавно, и на  свежеободранных  бревнах  опор  застыли
желтые капли смолы. Автоматчик на вышке равнодушно посматривал на  колонну
и, навалившись грудью на перила, сплевывал вниз, с интересом  наблюдая  за
полетом плевка.
   На территории размещались три барака. Два - для немцев. Они поменьше  и
поаккуратнее. Один, без сомнения, - для пленных. У него не было  ни  окон,
ни труб печного отопления.
   Не прошло и часа, как пленных по одному стали вызывать из барака.  Иван
оказался в числе первых. В комнате, куда его привели, были те же два немца
в халатах, которые занимались отбором.  Худощавый  сидел  за  двухтумбовым
канцелярским столом. Второй - с отечным лицом и мясистым красным  носом  -
громоздился вполоборота к  окну  за  обыкновенной  школьной  партой.  "Все
понятно, - холодея, подумал Иван. - Будут над нами экспериментировать". Он
слышал о садистских экспериментах,  ничем  не  отличающихся  от  пыток:  и
пальцы отрезали, а  потом  пытались  приживить,  и,  по  слухам,  зачем-то
замораживали людей. Сейчас как раз похолодало, для опытов по замораживанию
самое время. Но к чему тогда психологические тесты?
   - Подойдите! - властно приказал худощавый, сверля Ивана взглядом.
   - Карре ав! - вдруг заорал охранник от двери, по-своему поняв суровость
интонации начальства.
   Иван неторопливо снял полосатую грязную  шапчонку  и  подошел  ближе  к
столу.
   - Вы понимаете по-немецки? - спросил врач.
   - Только приказы и ругательства, - без  тени  улыбки  пояснил  Иван.  -
Результат долгого общения с высшей расой.
   Второй врач смешливо хрюкнул. Первый растерянно посмотрел на коллегу и,
залившись багровой краской, махнул рукой, отсылая охрану за дверь.
   - Вирхов! Вы ведете себя неподобающим  образом!  -  резко  и  отрывисто
заговорил он, переходя на немецкий.  -  Что  за  странный  хохот?  Русский
пытается оскорбить нацию, а вы... Хотя бы сделали вид, что  не  поняли.  И
вообще, мы с вами должны быть едины...
   - Оставьте, Лауэр. Вы сами не верите в то, что  говорите.  Объединяется
только однородное. - Лицо  Вирхова  вдруг  передернулось,  и  он,  положив
пальцы на запястье, зашевелил губами, считая пульс.
   - Пить вам не надо! - в сердцах вырвалось у Лауэра. - Прошу вас хотя бы
не мешать мне. Чтобы не случилось, как в том лагере...
   Вирхов кивнул и прикрыл отекшие веки.
   Лауэр, пытаясь изобразить любезную улыбку, обратился к пленному:
   - О, вы смелый человек. И не лишенный чувства  юмора.  Интеллигентность
сразу чувствуется. Мы знаем, как русские относятся к учителям. Вам  верят!
Просим  вас  содействовать  нам  и  объяснять  людям,  что   опыты   будут
производиться в их интересах. И еще  -  в  наших  общих  интересах,  чтобы
подопытные давали правдивые отчеты о своем  самочувствии  после  процедур.
Это нужно для правильной отработки методики. Вы убедитесь, что  цели  наши
благородны.  Люди  истощены,  а  наши  лекарства  помогут  им   быстро   и
безболезненно выйти из этого состояния.
   Иван насмешливо улыбнулся:
   - Я знаю, что это за лекарства.
   Лауэр встрепенулся и почти испуганно посмотрел на пленного.
   - ...Это хлеб, масло, мясо.
   Лауэр с явным облегчением визгливо хохотнул и игриво погрозил пальцем.
   - О! Шутка! - Тут взгляд его  упал  на  ухмыляющегося  Вирхова,  и  он,
помрачнев, сказал с жестяным дрожанием в  голосе:  -  Идите!  В  ваших  же
интересах говорить то, о чем мы просили. А также верить мне.
   Он махнул  рукой,  давая  понять,  что  встреча  закончилась,  и  Иван,
стараясь держаться ровнее, вышел.
   Когда дверь за пленным закрылась, Вирхов  раздвинул  губы  в  шутовской
улыбке и поинтересовался:
   - Вы думаете, русский вам поверил?
   Лауэр вскинул голову и высокомерно процедил:
   - Вы не психолог, Вирхов. Человек поверит в любую ложь, если  ложь  эта
дает хоть немного надежды. А в отношении питания... Двести граммов хлеба в
день  и  пятьдесят  граммов  колбасы  вполне  достаточно  для  обеспечения
жизнедеятельности  человеческого  материала.  Эксперименту   не   помешает
некоторая скудость пайка.
   - Эксперименты над людьми...  Человеческий  материал...  Ах,  Лауэр,  -
вздохнул Вирхов, неожиданно посерьезнев. - Мы же - врачи!
   Лицо Лауэра стало  злым,  похожим  на  крысиную  морду.  Его  пальцы  с
аккуратно подстриженными ногтями нервно забарабанили по крышке стола.
   - Я бы не советовал вам в таком тоне, - сказал он неприятным голосом, с
трудом сдерживая раздражение. - Я вижу, вы совсем не боитесь за свою семью
в Дрездене. Хочу сообщить вам, что  написал  сам  Гиммлер  моему  великому
другу доктору  Рашеру:  "Тех,  кто  отвергает  эти  опыты  над  людьми,  я
рассматриваю как предателей  и  государственных  изменников".  Тем  более,
Вирхов, что опыты по стимулированию нервной  деятельности  санкционированы
на самом высоком уровне, - при этих  словах  Лауэр  выпрямился,  будто  по
команде  "смирно".  -  Сам  фюрер  ждет  от  нас   скорейших   результатов
эксперимента "Сверхчеловек".
   Тусклый свет из маленького окошка, возле которого сидел  Вирхов,  падал
на его грязный мятый халат,  на  лицо,  покрытое  двухдневной  щетиной,  и
придавал коже нездоровый серый оттенок. Взгляд  его  застыл  и  теперь  не
выражал ничего. Опираясь на спинку  парты,  он,  горбясь,  встал  и  сипло
сказал:
   - Пойду промою глотку чистым медицинским. После нашей работенки  только
этим отмыться можно.
   И тут Лауэр, как хороший игрок, выложил свой козырь.
   - Бросьте, Вирхов. Я знаю, вы  не  пьете  около  месяца.  Это  было  бы
похвально, если бы вы  не  переключились  на...  морфий.  Я  хорошо  знаю,
коллега, что наркоманы пьют крайне редко. Советую вам облагоразумиться.  В
противном случае доступ к морфию прекратится.
   Вирхов вздрогнул, челюсть у него отвисла,  и  он  посмотрел  на  Лауэра
почти с ужасом.
   - Да, Вирхов. Я могу пойти на это. А синдром отмены - вещь страшная. Не
все выдерживают абстиненцию. Вы как врач должны это знать. Вам ясно?
   - Ясно, - прохрипел Вирхов, судорожно стиснув зубы  и  обжигая  коллегу
взглядом.  -  Приказывайте,  повелитель.  Я  повинуюсь!  "Postgnam   docti
prodierunt, boni desunt" [после того как появились люди ученые, нет больше
хороших людей (лат.)]. Да, да.  Именно  так,  -  прошептал  он,  неверными
шагами направляясь к двери.
   Начальник лагеря Отто Шульц - пожилой немец с каким-то  мятым,  нервным
лицом - глядя поверх голов, зачитывал приказ, даже  не  давая  себе  труда
договаривать слова до конца. Его здесь раздражало все: и  унылое  в  своем
однообразии море голов в грязных шапочках, и запах  давно  не  мытых  тел,
доносившийся всякий раз, когда ветер  начинал  задувать  в  лицо.  От  его
ледяного дыхания на глаза наворачивались слезы и болел лоб. Ветер  коварно
забирался под шинель, подворачивая ее  полы;  от  него  немели  пальцы,  и
листок с приказом приходилось то и дело  перекладывать  из  одной  руки  в
другую.
   Мой бог! Зачем  я  здесь,  среди  этих  варваров?!  А  дома  сейчас  на
Вильгельмштрассе ждут он него весточки жена Берта и дочурка Марта. Девочка
уже совсем большая.  Боже,  какая  она  была  забавная  в  семь  лет!  Тот
счастливый солнечный день... Был какой-то праздник, играла музыка,  и  они
семьей гуляли по Фриденсплац. С  яркого  лотка  он  купил  своей  любимице
конфет. Конфеты!  Сейчас  надо  заботиться,  чтобы  семья  не  погибла  от
недоедания. Уже удалось выслать  несколько  посылок  с  продуктами.  Никто
ничего  не  заподозрит.  Нужно   только   умело   прикрыться   фразами   о
необходимости экономии продуктов на пленных, не занятых физическим трудом.
   Приказ дочитан до конца, наступила тишина. Только  слышно  притопывание
десятков ног да  хлопанье  двери  барака,  открытой  охранниками  настежь.
"Свежий воздух полезен для цвета лица", - шутили они, распахивая дверь,  и
издевательски хохотали.
   Шульц  пробежал  взглядом  по  лицам,  почерневшим  от  холода,   таким
одинаковым - с  выражением  укоренившейся  ненависти  в  глубоко  запавших
глазах. И все они казались ему чудовищем с единым телом и сотней голов.
   Зачем, зачем он здесь, в этом овраге, пронизываемом кинжальным  ветром?
А ему ведь нельзя переохлаждаться. Почки. Перед самой  войной  доктор  Буш
так и сказал: "Ваши почки, Отто, в ваших руках". Не бог весть какая шутка,
но обаяние доктора придало ей особую  теплоту  и  доброжелательность.  Они
посмеялись, потом выпили по рюмочке коньяку. Да...
   Шульц зябко поежился. Из-за этих варваров можно  заработать  обострение
нефрита. В груди полыхнул гнев. Он выпучил глаза и заорал:
   - За нарушение приказа - расстрел! Понятно, болваны?!
   И вдруг, как  удар,  презрительный  взгляд  ясных  глаз.  "Будто  мысли
читает", - промелькнуло в голове. Шульц вздрогнул и отвел глаза в сторону.
Но это была минутная слабость. Отто Шульц быстро взял  себя  в  руки.  Он,
преподаватель права Боннского университета, не имеет права  малодушничать!
Ха-ха! Каков каламбур!
   Шульц с достоинством вскинул голову и, указав на обнаглевшего пленного,
приказал:
   - К медикам!
   Так Иван попал в медицинский барак во второй раз.
   И была деревянная кушетка, покрытая несвежей простыней. И были дрожащие
руки Вирхова, и мутное облачко  крови  в  шприце,  наполненном  желтоватой
жидкостью. А потом был огонь, испепеляющий  каждую  клеточку  мозга.  Его,
потерявшего сознание,  вбросили  в  барак,  и  заботливые  руки  товарищей
уложили бредящего Ивана на нары. Он метался,  сознание  лишь  на  короткие
минуты возвращалось к нему,  и  тогда  Иван  говорил.  Ему  казалось,  что
говорит он громко и отчетливо, как на уроке, но с пересохших губ  срывался
шепот, подобный шороху:
   - Ребята! Товарищи! Мы!.. Им надо помешать... Не говорите  правды,  как
вы себя чувствуете... Все говорите наоборот... Сорвем их эксперименты.
   Тьма, накатывающаяся на него, вдруг соткалась в лицо Вирхова.  Скаля  в
улыбке гнилые зубы, тот говорил:
   - Все  в  мире  движется  от  порядка  к  хаосу.  Энтропия  возрастает.
Согласен, физик? И если  есть  бог-создатель,  он  должен  существовать  в
обратном потоке времени - именно в этом направлении порядок возрастает.  А
как тебе нравится  высказывание:  "Бог  -  есть  минус  время"?  Мы  здесь
создадим  сверхчеловека,  равного  богу  по  возможностям,  и   он   будет
существовать в...
   Он  не  закончил  фразу,  а,  скорчив  гримасу,  захохотал.   Казалось,
мимическая мускулатура его работает не сама, а это  корчится  и  судорожно
дергается тьма.
   Иван присмотрелся и увидел, что к лицу Вирхова идут ниточки, за которые
дергал кто-то, на кого он сразу не обратил внимания. Иван посмотрел  снова
и содрогнулся, узнав Лауэра в жуткой фигуре с костлявым  бледным  лицом  и
мертвыми глазами.
   Иван беззвучно закричал, и все исчезло. Единственно, что теперь  ощущал
Иван и что связывало его с окружающим  миром,  -  глухие  и  частые  удары
сердца, от которых содрогалась грудная клетка  и  взлетала  тупая  боль  в
висках.
   Вечером, сразу же после того, как Иван очнулся, распахнулась  дверь,  и
охранник гаркнул в темноту:
   - Выходи!
   Иван сбросил с нар тяжелые ноги, рывком встал, и тут  вздыбившийся  пол
больно ударил его в грудь.  Все  вокруг  медленно  вращалось  вокруг  оси,
которой было тело Ивана. Его затошнило.
   Охранники подхватили пленного  под  руки  и  поволокли  к  медицинскому
бараку. Снег еще не сгладил неровности, и  подметки  хлопали,  задевая  за
комья мерзлой земли.
   И  снова  укол,  внимательные  глаза  Лауэра,  его  жесткие  пальцы  на
запястье. На этот раз Иван не потерял сознания.
   Вкрадчивый голос Лауэра:
   - Как вы себя чувствуете?
   - Слабость. Небольшая слабость. Это от недоедания. А в общем - неплохо.
   - Рад, - Лауэр доброжелательно похлопал его до плечу. - А  в  отношении
питания мы решим с начальником лагеря. В ближайшее время.
   В барак Иван возвращался  самостоятельно,  но  дверь  нашел  не  сразу.
Наконец  он  ввалился  в  угольную  черноту  барака,  наполненную  тяжелым
дыханием, надсадным кашлем, стонами и громким  урчанием  пустых  желудков.
Иван навзничь упал на нары и минуту лежал, отдыхая, потом повернул  голову
набок и спросил в темноту:
   - Федя, отвечали, как договорились?
   - Конечно, - тихо отозвался сосед.


   Утром Ивану сделали третий укол, который он перенес совсем легко. После
инъекции несколько часов мучила головная  боль,  она  прошла,  и  осталась
только слабость. Впрочем, такое состояние давно стало привычным.
   Паек,  несмотря  на  заверения  Лауэра,  не  увеличивали,  а  напротив,
уменьшали. Приступы слабости с каждым днем случались все  чаще,  протекали
тяжелее. И тогда казалось, что все  вокруг  видишь  сквозь  дрожащий  слой
желтой воды.
   У людей начали пухнуть ноги,  а  под  глазами  повисли  желтовато-серые
водянистые мешочки. Иван знал: еще несколько дней, и кожа на  ногах  будет
лопаться, он видел такое. Сквозь трещины сочится  желтоватая  жидкость.  А
еще позже пленные превратятся в живые мумии, лишенные своей воли,  чувств,
мыслей. На лагерном жаргоне их называли "мусульманами". Даже в  крематорий
"мусульмане" направлялись сами, автоматически повинуясь приказу. Охранники
им не требовались.
   Поздно вечером Иван крадучись вышел из барака. Было тихо.  Беззвучно  и
яростно полыхали звезды на черном небе.  Охранник  на  вышке  закутался  в
полушубок и, прокляв все на свете, задремал.
   Иван, стараясь ступать бесшумно,  направился  к  проволоке:  туда,  где
стена оврага была наиболее пологой. Он еще  не  знал,  что  будет  делать.
Точно знал одно: надо перебраться на ту сторону, надо  достать  продуктов.
Достать во что бы то ни стало. Иначе - всем смерть!
   Он шел,  вытянув  руки,  пока  пальцы  его  не  наткнулись  на  колючую
проволоку. Если бы кусачки! До утра никто бы ничего не заметил.  А  может,
попытаться оттянуть проволоку  кверху,  зацепить  за  верхний  ряд?  Тогда
удастся пролезть под ней. Туго натянутая проволока больно колола пальцы  и
не поддавалась.
   Что же делать? Что?! Рядом, в двух шагах -  свобода!  Свобода!!!  Слово
это приобрело огромный, всеобъемлющий смысл, равноценный понятию "жизнь".
   Иван сделал шаг. Сердце взрывалось  частыми  ударами,  пересохшие  губы
жадно хватали раскаленный морозом воздух. Вырваться во что бы то ни стало!
Вперед!!!
   Иван сделал еще один шаг и, не удержавшись на ослабевших ногах, упал на
пушистый незатоптанный снег.
   Он был за проволокой.
   Свершилось! Свобода! Теперь побыстрее отсюда, чтобы его не заметили, не
вернули.
   Когда он отошел от проволоки, ему  стало  по-настоящему,  как  никогда,
дурно. Он представил себе, что случилось бы, если бы  все  стало  на  свои
места, когда несколько рядов  проволоки  еще  пронизывали  его  на  уровне
груди, живота, шеи. Висел бы, как жук на булавке!
   Иван пошел наугад,  лишь  приблизительно  придерживаясь  направления  к
деревушке, замеченной еще тогда, когда их гнали в лагерь.
   Деревня вынырнула из темноты внезапно. Появились  расплывчатые  контуры
изб с черными дырами окон. Разразились нервным лаем две  собаки  и,  будто
испугавшись чего-то, сразу же  умолкли.  Ничего  не  изменилось,  но  Иван
физически ощутил, как ожидающе  напряглись  обитатели  деревни,  обшаривая
взглядом тьму. Он подошел к окну ближайшей  избы  и  коротко  постучал.  В
глубине мелькнуло бледное пятно лица, затем в сенцах заскрипели половицы и
отворилась наружная дверь.
   - Ты кто? Чего тебе надо? - услышал он взволнованный девичий голос.
   Иван, пошатнувшись, уперся рукой в стену и ответил с передыхом:
   - Пленный я. Хлебца бы... чуть-чуть.
   Снова заскрипели половицы в сенцах, но теперь уже по-другому - тяжелее,
медленнее, и старческий ворчливый голос вырвался из-за спины девушки:
   - Куда тебя понесло? Немцы узнают - всех кончат!
   Горько стало Ивану.
   - Извините, - сказал он отчужденно и пошел прочь от дома,  едва  волоча
потерявшие чувствительность ноги.
   - Вы никак сдурели, дед! -  в  сердцах  воскликнула  девушка  и,  бегом
догнав  Ивана,  принялась  всовывать  в   его   негнущиеся   руки   теплые
картофелины. Потом  бережно,  как  драгоценность,  вручила  ему  небольшой
полотняный сверток.
   - Сало! - торжественно произнесла она.
   - Спасибо, спасибо, - Иван искал и не находил слов благодарности.
   - Не за что, - смутилась девушка и, запахнув фуфайку, побежала назад.
   На полпути остановилась и почти сердито сказала:
   - Надо будет - приходите еще. А деда не бойтесь. Он всегда бурчит.
   И был путь назад. Страшно даже подумать о возвращении в ад, сотворенный
людьми для людей. Но он  возвращался,  торопя  себя  и  прижимая  к  груди
драгоценную ношу.
   На этот раз переход через проволоку произошел гораздо легче.
   И снова барак.
   - Ребята, - едва слышно произнес Иван и, внезапно ослабев, плюхнулся на
нары. - Берите. Я тут картошки принес. И сала немного.
   Он торопливо совал картофелины соседям, а те передавали дальше. Когда в
руке  осталась  последняя  картофелина,  пальцы  отказались  повиноваться,
обхватив ее с судорожной цепкостью. Иван, щурясь от  напряжения,  разогнул
пальцы и, ткнув картофелину в ищущую ладонь соседа, глухо сказал:
   - Все.
   В эту ночь он, измученный и промерзший до костей, не спал. Его донимали
мысли о том, что же  случилось  и  почему  так  могло  случиться.  Понятно
главное: чудес нет, и  все  можно  и  необходимо  объяснить  без  мистики,
научно. Да, чудес нет; но возможности человека до конца не познаны и порой
настолько ошеломляют, что  заставляют  легковерных  признать  невероятное.
Пьют же йоги концентрированную кислоту и едят  стекло  без  малейшего  для
себя вреда.  Вероятно,  они  могут  управлять  теми  функциями  организма,
которыми обычные люди управлять не могут. Может, и у  него  в  безвыходной
ситуации пробудились какие-то дремлющие способности?
   Все тела в природе, в том числе и тело человека, и  колючая  проволока,