ни чувства, но этот  тусклый,
ничего не выражающий взгляд вызывал неприятное ощущение. Тонкие длинные губы
профессора  Шульце  разжимались  словно  только  для   того,   чтобы   скупо
отсчитывать слова, но, раздвигаясь, эти губы обнажали два ряда  внушительных
зубов, которые, казалось, вцепившись, никогда не выпустят своей добычи.  Все
это  вместе  взятое  производило  весьма  неприятное  и  даже  отталкивающее
впечатление, но сам профессор Шульце был, по-видимому, весьма доволен  своей
внешностью.
   Услышав шаги входящего лакея, профессор Шульце поднял глаза, взглянул  на
стенные часы изящной французской  работы,  которые  резко  выделялись  среди
окружающей его грубой безвкусицы, и сухо сказал:
   - Без пяти семь... Моя почта поступает ровно в шесть тридцать. Вы подаете
ее сегодня с опозданием на двадцать пять минут. Если в следующий раз она  не
будет у меня на  столе  ровно  в  половине  седьмого,  в  восемь  вы  будете
рассчитаны.
   Лакей молча выслушал  замечание  и  направился  к  выходу,  но  в  дверях
остановился и спросил:
   - Прикажете подавать обед, сударь?
   - Сейчас без пяти семь. Я обедаю ровно в семь...  Пора  вам  изучить  мои
привычки. Вы служите у меня уже третью неделю. Запомните раз навсегда, что я
никогда не изменяю распорядка дня и не имею обыкновения отдавать  приказания
дважды.
   Профессор отодвинул газету на край стола  и  снова  взялся  за  перо.  Он
заканчивал свою статью, которая  должна  была  появиться  через  два  дня  в
"Вестнике физиологии". Мы не совершим нескромности, сообщив,  что  она  была
озаглавлена: "Почему все  французы  в  той  или  иной  степени  обнаруживают
признаки постепенного вырождения?"
   Между тем лакей подал обед,  состоявший  из  огромного  блюда  сосисок  с
капустой и гигантской кружки пива. Все это он молча  поставил  на  маленьком
столике у камина и бесшумно удалился. Профессор отложил перо и, усевшись  за
маленький столик, с нескрываемым удовольствием принялся за  еду,  смакуя  ее
больше, чем подобало бы такому почтенному человеку. Покончив  с  обедом,  он
позвонил, чтобы подали кофе, и, закурил  большую  фарфоровую  трубку,  снова
уселся за свою работу.
   Часов около двенадцати профессор дописал последнюю страницу  и  прошел  к
себе в. спальню, чтобы предаться  вполне  заслуженному  отдыху.  Улегшись  в
постель, он развернул газету  и  начал  ее  просматривать.  Его  уже  начало
клонить ко сну, как вдруг ему попалась на глаза и неожиданно  привлекла  его
внимание  иностранная  фамилия  "Ланжеволь"   в   заметке   о   колоссальном
наследстве. Тщетно старался он припомнить, почему это  имя  показалось  .ему
знакомым, но, сколько он ни напрягал намять, ничего не выходило. Отказавшись
наконец от этих безуспешных попыток,  профессор  бросил  газету  в  сторону,
задул свечу и тут же захрапел. Но в  силу  какого-то  странного  физического
процесса, на изучение и объяснение которого он когда-то и сам положил немало
труда, фамилия Ланжеволь преследовала его и во сне и  так  неотступно,  что,
даже проснувшись утром, он поймал себя на том, что машинально повторяет ее.
   И вдруг, когда он потянулся к ночному столику, чтобы  взглянуть  на  свои
карманные часы, его словно что-то осенило. Схватив валявшуюся на  коврике  у
кровати газету, он несколько раз подряд прочел ту самую заметку,  в  которой
вчера обратил внимание на фамилию Ланжеволь. Потирая себе лоб рукой, он  изо
всех сил напрягал память, силясь поймать какое-то мелькнувшее  в  его  мозгу
воспоминание, и вдруг, соскочив с постели и даже не накинув пестрого халата,
бросился к камину и, сняв  со  стены  старинную  миниатюру,  висевшую  около
зеркала, повернул ее и провел рукавом по пыльному, пожелтевшему картону.
   Он  не  ошибся.  На  обратной  стороне  миниатюры  виднелась   выцветшая,
полустертая от времени, но все же достаточно разборчивая надпись:
   "Тереза Шульце, урожденная Ланжеволь".
   В тот же вечер профессор Шульце отправился в Лондон.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Раздел
   Шестого ноябряг в семь часов утра герр Шульце вышел из вагона на  вокзале
Чэринг-Кросс. В двенадцать часов дня он уже входил в дом номер девяносто три
на  Саутгемптон-роу.  Большой  зал  конторы  разделялся   надвое   невысокой
деревянной перегородкой; по одну сторону ее находилось помещение клерков, но
другую - приемная. Здесь стояло полдюжины  стульев,  черный  крашеный  стол,
стенные полки, а на них бесчисленные ряды зеленых папок  и  адрес-календарь.
Двое молодых людей мирно уписывали хлеб с сыром - излюбленный  завтрак  всей
младшей судейской братии.
   - Господа Биллоус, Грин и Шарп? - спросил профессор таким тоном, точно он
требовал свой обед.
   - Мистер Шарп у себя в кабинете. Ваша фамилия? По какому делу?
   - Профессор Шульце из Иены. По делу Ланжеволь. Молодой клерк повторил эти
слова в резиновую слуховую трубку, раструб которой торчал из стены возле его
стула, но, получив ответ в собственную ушную раковину, не  решился  огласить
его, ибо он звучал примерно так:
   - По делу Ланжеволь?  Гоните  к  черту!  Опять  какой-нибудь  сумасшедший
пришел доказывать свои права.
   - Солидный человек, - шепотом сказал  клерк,  приложив  руку  ко  рту.  -
Неприятный господин, но, как видно, с положением.

   - Он что, из Германии?
   - Так он сказал.
   В трубке послышался вздох и горестное:
   - Ну хорошо. Пустите.
   - Второй этаж, дверь прямо, - громко сказал клерк, показывая на  лестницу
в глубине комнаты.
   Профессор поднялся  на  второй  этаж  и  очутился  перед  обитой  толстым
войлоком дверью, на которой черными буквами на  медной  дощечке  красовалась
надпись: "Мистер Шарп".
   Мистер  Шарп  сидел  за  большим   столом   красного   дерева.   Комната,
именовавшаяся его кабинетом, была  обставлена  на  казенный  лад:  устланный
войлоком пол, стулья с кожаными спинками, картотека и полка с делами. Мистер
Шарп слегка приподнялся навстречу посетителю и затем, следуя учтивому обычаю
всех истинных чиновников, уткнулся с деловым видом в  какую-то  папку  и  по
меньшей мере пять минут перелистывал лежащие перед ним бумаги.
   Наконец он повернулся к профессору Шульце, который молча сидел  в  кресле
против него, и сухо сказал:
   - Прошу вас, сударь, изложите мне ваше дело, и как можно короче. Я  очень
занят и могу вам уделить всего лишь несколько минут.
   Профессор слегка усмехнулся, явно давая понять, что его отнюдь не смущает
этот холодный прием.
   - Может быть, вы найдете  возможным  уделить  мне  еще  несколько  лишних
минут, когда узнаете причину моего посещения, - сказал он.
   - Я вас слушаю, сударь.
   - Дело касается наследства Жан-Жака Ланжеволя из Бар-ле-Дюка. Я внук  его
старшей сестры, Терезы Ланжеволь, которая в тысяча семьсот девяносто  втором
году  вышла  замуж  за  моего  деда   Мартина   Шульце,   военного   хирурга
брауншвейгской армии. Он умер в тысяча восемьсот четырнадцатом году. У  меня
сохранились три письма Жан-Жака Ланжеволя к его сестре и письма моих родных,
в которых упоминается о его  пребывании  в  доме  моего  деда,  где  он  был
проездом  после  сражения  при  Иене.  Кроме  того,  я,   разумеется,   могу
представить метрические документы, устанавливающие мое родство с ним.
   Не будем утомлять внимание  читателей  подробным  изложением  всего,  что
говорил профессор Шульце  мистеру  Шарпу.  На  этот  раз  он  изменил  своей
привычке и говорил весьма пространно. Правда, речь шла о  том,  о  чем  герр
Шульце способен был говорить с неистощимым красноречием, ибо  это  была  его
излюбленная  тема.  Он  стремился  доказать  мистеру   Шарпу,   англичанину,
превосходство германской расы лад всеми прочими. Предъявляя  свои  права  на
это наследство, Шульце главным образом ставил себе задачей  вырвать  его  во
что бы то ни стало из рук француза, который не способен распорядиться  им  с
толком. Национальность его  соперника  -  вот  что  больше  всего  возмущало
профессора Шульце. Будь это немец, он, конечно, не  стал  бы  настаивать  на
своих правах. Но то,  что  этот  осмеливающийся  выдавать  себя  за  ученого
француз может обратить свой громадный капитал на распространение французских
идей, - эта мысль приводила его в исступление, он был готов  на  все,  чтобы
отстоять свои права.
   Казалось, трудно  было  понять,  что  общего  между  этими  политическими
рассуждениями и наследством бегумы. Но мистер Шарп  был  достаточно  опытным
дельцом, чтобы уловить  высшую  связь  между  этими  национальными  чаяниями
германской расы  и  персональными  чаяниями  господина  Шульце  в  отношении
богатого наследства. Они в сущности были одного порядка.
   Однако никаких сомнений быть не могло.  Сколь  ни  унизительно  было  для
профессора Иенского университета оказаться  в  родстве  с  отпрыском  низшей
расы, тем не менее доказательства были налицо: бабка-француженка несла  свою
долю ответственности  за  появление  на  свет  этого  несравненного  образца
человеческой природы.
   Правда, это родство  было  весьма  отдаленным,  и,  следовательно,  права
профессора Шульце на наследство по сравнению с правами доктора Саразена были
тоже весьма отдаленными. Однако мистер Шарп  тотчас  же  почуял  возможность
найти некий якобы законные основания для поддержания этих прав и, исходя  из
этой возможности,  почуял  и  нечто  другое,  весьма  заманчивое  для  фирмы
"Биллоус, Грин и Шарп", а именно: превратить выгодное дело Ланжеволя  в  еще
более выгодный громкий процесс, нечто вроде  "Джарндайс  против  Джарндайса"
Диккенса.
   Глазам  мистера  Шарпа  представились  груды  гербовой   бумаги,   актов,
протоколов, отношений. Но тут же у него мелькнула еще более блестящая  мысль
- постараться привести своих клиентов, в их  же,  разумеется,  интересах,  к
некоему обоюдному соглашению, которое принесло бы ему, мистеру Шарпу,  почти
столько же славы, сколько денег.
   Итак, он сообщил герру Шульце, на каких основаниях наследником  считается
доктор Саразен, показал в подтверждение своих слов некоторые документы и дал
понять, что, может быть, фирма "Биллоус, Грин и  Шарп"  и  возьмет  на  себя
попытку оттягать какую-то часть в  пользу  герра  Шульце  на  основании  его
эфемерных прав.
   - Весьма эфемерные права, сударь, и если дело дойдет до суда, вряд ли  из
этого что-нибудь выйдет.
   Фирма может взяться за дело, только полагаясь на чувство  справедливости,
столь глубоко присущее каждому немцу. Оно-то и должно заставить герра Шульце
признать за фирмой несколько иное, но  гораздо  более  несомненное  право  -
право рассчитывать на его благодарность.
   Профессор Шульце обладал  достаточной  сообразительностью  я  не  мог  не
оценить логического хода рассуждении талантливого  дельца.  Он,  разумеется,
немедленно успокоил его на этот счет, не  уточняя,  однако,  размеров  своей
благодарности.
   Мистер Шарп попросил разрешения дать ему время ознакомиться  с  делом  и,
всячески изъявляя Шульце свое внимание, проводил его до  двери.  Разумеется,
теперь уж не было и речи о считанных минутах, которыми он так дорожил.
   Герр Шульце удалился, вполне убедившись, что формально у него нет никаких
прав претендовать на наследство бегумы. Но в то же время  твердо  веря,  что
борьба между германской и латинской расой - а вести эту борьбу долг  каждого
уважающего себя немца - несомненно должна завершиться торжеством первой.
   Теперь главной задачей мистера Шарпа было прощупать на этот  счет  самого
доктора Саразена. Вызванный телеграммой из Брайтона,  доктор  в  пять  часов
вечера явился в кабинет поверенного.
   Доктор Саразен выслушал сообщение с полным спокойствием,  удивившим  даже
мистера Шарпа.
   Он безо всяких обиняков тотчас же заявил, что  действительно  его  родные
часто вспоминали о двоюродной бабке, которая воспитывалась в  доме  какой-то
знатной дамы, уехала вместе  с  ней  за  границу,  а  потом  вышла  замуж  в
Германии. Но он не знал точно ни имени, ни степени  своего  родства  с  этой
бабкой.
   Мистер Шарп, который уже успел  заглянуть  в  свою  картотеку,  тщательно
подобранную по алфавиту, любезно предложил доктору ознакомиться с нею.
   - По всей вероятности, - сказал мистер Шарп, сделав вид. что он не вправе
об этом умалчивать, - дело это придется передать в суд, ибо у второй стороны
имеются все основания для тяжбы,  а  процессы  такого  рода  имеют  свойства
тянуться  весьма  неопределенное  время.  Конечно,  доктору   Саразену   нет
надобности посвящать соперника в  семейные  воспоминания,  которыми  он  так
откровенно поделился со своим поверенным. Однако письма Жан-Жака Ланжеволя к
сестре, о которых говорил  герр  Шульце,  это  как-никак  презумпция  в  его
пользу; презумпция, по правде сказать, довольно невесомая, лишенная  всякого
законного основания, но все же она  существует...  Несомненно,  герр  Шульце
постарается представить еще кое-какие  свидетельства,  которые  ему  удастся
извлечь из недр муниципальных архивов. Но может  случиться  и  так,  что  за
отсутствием подлинных документов  соперник  не  побоится  пустить  в  ход  и
поддельные... Тут все нужно предвидеть.  Не  исключена  даже  возможность  и
того, что после всех этих расследований и раскопок закон  признает  за  этой
так  некстати  появившейся  с  того  света  Терезой  Ланжеволь  и  ее   лыне
здравствующими потомками преимущественные права на это наследство. Во всяком
случае, можно ждать  массу  всяческих  каверз,  придирок,  недоразумений,  -
словом. тысячи поводов для бесконечного затягивания дела. Поскольку и  та  и
другая стороны имеют значительные  шансы  на  выигрыш,  найдутся  финансовые
общества, которые охотно предоставят им кредит, возьмут на себя все издержки
судопроизводства,  нажмут  на  все  рычаги  и  используют  все   юридические
ухищрения.  Один  такой  знаменитый  процесс  в  канцлерском  суде   тянулся
восемьдесят три года и прекратился только  потому,  что  были  истощены  все
средства: проценты, капитал -  все  было  ухлопано  дочиста!  Так  и  здесь:
расследования, комиссии, передача дела из одной инстанции в  другую,  тысячи
разных процедур - все это может тянуться до  бесконечности.  Пройдет  десять
лет, а суд все еще не вынесет окончательного решения,  и  пятьсот  миллионов
по-прежнему будут лежать в банке.
   Доктор Саразен слушал все эти разглагольствования  поверенного  и  думал,
когда же он кончит. Хоть  он  и  не  принимал  за  чистую  монету  все,  что
преподносил ему мистер Шарп, все же его  невольно  охватило  чувство  унылой
безнадежности.   Он   сравнивал   себя   с   путешественником,   устремившим
нетерпеливый взор на желанную пристань,  которая  была  уже  совсем,  совсем
близко и вдруг снова начала удаляться, таять в  тумане  и,  наконец,  совсем
скрылась из виду. Так может случиться и с этим наследством, - казалось,  оно
уже было вот здесь, у него в руках, и ему уже  было  найдено  назначение,  и
вдруг все это стало таким зыбким и,  кажется,  вот-вот  растает  у  него  на
глазах.
   - Н-да... Что же делать? - наконец промолвил он.
   - Что делать? -  протянул  мистер  Шарп.  -  Гм...  Трудно  сказать...  А
распутать этот узел еще труднее. Но в конце концов все может разрешиться,  и
вполне благополучно. - Мистер Шарп был в этом  почти  уверен.  -  Английское
судопроизводство  -  лучшее  в  мире.  Несколько  медлительное,  правда,  но
действует безошибочно. Можно не сомневаться, что через несколько лет  доктор
Саразен будет бесспорно владеть этим наследством...  если,  конечно,  кхе...
кхе... права его будут законно доказаны.
   Доктор Саразен вышел из конторы  мистера  Шарпа  сильно  поколебленный  в
своей уверенности, что права его будут, когда-либо  доказаны,  и  совершенно
убежденный в том, что ему надо выбрать одно из двух: или  вести  бесконечные
тяжбы, или отказаться от своей мечты. И, вспомнив о прекрасном  проекте,  он
тяжело вздохнул.
   Между тем мистер Шарп тут же вызвал к себе  профессора  Шульце  и  заявил
ему, что доктор Саразен никогда не слышал ни о какой Терезе  Ланжеволь,  что
он категорически отрицает существование какой-либо  немецкой  родни  и  даже
мысли не допускает ни о каком  соглашении.  Герру  Шульце,  если  он  желает
дастаивать на своих правах, не остается, по-видимому,  ничего  другого,  как
подать в суд.
   Мистер Шарп - лицо в данном случае абсолютно незаинтересованное, ибо  его
интерес к этому делу носит чисто любительский  характер,  -  разумеется,  не
станет его отговаривать:  чего  еще  может  пожелать  любой  юрист,  как  не
судебного процесса! Побольше судебных процессов, да  таких,  чтобы  тянулись
несколько десятков дет, как обещает  тянуться  это  дело.  Мистер  Шарп  как
профессионал может только радоваться этому. Если бы он не опасался возбудить
подозрения у профессора Шульце,  то  простер  бы  свою  незаинтересованность
вплоть до того,  что  предложил  бы  профессору  в  качестве  защитника  его
интересов одного из своих коллег... О! Выбор защитника в  таком  деле  имеет
громадное значение. Профессия юриста в наши дни стала чем-то  вроде  большой
дороги.  Какие  только  проходимцы  и  авантюристы  не  лезут  сюда!  Стыдно
сознаться в этом, но приходится.
   - А если этот доктор француз пойдет  на  соглашение?  Сколько  это  будет
стоить? - внезапно спросил профессор.
   Вот что значит умный человек: словами  его  не  проведешь?  Сразу  видно,
человек дела - не тратит времени даром, а идет прямо  к  цели.  Мистер  Шарп
даже несколько огорчился  такой  необыкновенной  прямолинейностью.  Он  стал
доказывать герру  Шульце,  что  дела  так  скоро  не  делаются,  что  нельзя
предрешать исход переговоров, когда они еще  не  начаты,  что  если  доктора
Саразена и удастся склонить к соглашению, то не иначе как путем  проволочки,
чтобы у него отнюдь не могла явиться мысль, что герр Шульце  готов  идти  на
мировую.
   - Прошу вас,  сударь,  -  заключил  он,  -  предоставьте  это  дело  мне,
положитесь во всем на меня, и я вам ручаюсь за успех.
   - Я тоже ручаюсь, - сказал герр Шульце, - но я бы  хотел  знать,  сколько
это будет стоить.
   Однако на этот раз ему не удалось выведать у мистера Шарпа, в какую сумму
английский поверенный расценивает немецкую благодарность, и он вынужден  был
предоставить юристу в этом деле полную свободу действий.
   Когда на другой день доктор Саразен, вызванный мистером Шарпом,  вошел  к
нему в  кабинет,  мистер  Шарп,  несколько  встревоженный  тем  невозмутимым
спокойствием, с которым доктор осведомился о своих делах,  заявил  ему,  что
после тщательного рассмотрения, взвесив все "за" и  "против",  он  пришел  к
выводу, что зло надо уничтожить в самом корне и  лучшее,  что  можно  сейчас
сделать, - это предложить новому претенденту  пойти  на  соглашение.  Мистер
Шарп тут же подчеркнул, что немногие на его месте способны бы проявить такое
исключительное бескорыстие и дать своему  клиенту  подобный  совет.  Но  он,
мистер Шарп, печется об этом деле с истинно отеческой заботливостью и ставит
себе целью привести его к скорейшему разрешению.
   Доктор Саразен, выслушав этот совет мистера Шарпа, признал его более  или
менее разумным. Он так свыкся за эти дни  с  мечтой  осуществить  как  можно
скорее свой прекрасный проект, что готов был всем поступиться для этой цели.
Отложить его на десять лет или хотя бы даже на год было бы для него жестоким
разочарованием. Слабо разбираясь в финансовых  и  юридических  вопросах,  он
хоть и не вполне доверял пышным разглагольствованиям мистера Шарпа,  тем  не
менее охотно готов был уступить  свои  права  за  солидную  сумму  наличными
деньгами, которые позволили бы ему немедленно приступить к делу. Поэтому  он
предоставил мистеру Шарпу полную свободу действий.
   Таким образом, английский поверенный добился того, чего хотел.  Возможно,
что другой на его месте поддался бы  соблазну  затянуть  дело,  затеять  ряд
бесконечных судебных процессов, которые обеспечили  бы  его  фирму  солидной
пожизненной рентой. Но мистер Шарп был не