но почему-то вида совершенно допотопного.
     Когда я был в Штутгарте в начале шестидесятых, то заметил, как много бизнесменов предпочитают покрой времен своей молодости; для них - да и для Хааста - на дворе до сих пор сорок третий.
     Следом явились те немногие заключенные, кто не играли в намеченном ритуале активной роли, - одни в вечерних костюмах, другие выряженные кто во что горазд, но не менее строго. Сели они не кучно, а рассредоточились по аудитории, так что, когда все заняли свои места, зал казался немногим менее пустым, чем был.
     Баск тоже предпочла одеться так, будто блюла траур. Уселась она прямо за мной и тут же принялась курить "Кэмел", сигарету за сигаретой. В самом скором времени она сплела вокруг нас двоих плотный дымный кокон, чему в немалой степени поспособствовала неисправность вентиляторов.
     Последними явились Мордехай, Епископ и немногочисленная свита кадильщиков, привратников и т, д. (очень похоже было на первый акт "Тоски" в любительской опере) - точнее, не явились, а прибыли, с неимоверной помпой. На Епископе была шитая золотом риза, вся в матиссовских орнаментальных завитушках - и даже он умудрялся сохранять вид хоть чуть-чуть, да похоронный. Митра на нем была чернее черного. Мордехай, выбирая костюм для бала, решил проявить своего рода макабрическую экономию: на нем был тот же черный бархатный наряд с золотым кружевным воротничком, что на Джордже Вагнере в роли Фауста. Костюм так и просился в химчистку - но даже новеньким Мордехаю никак не подошел бы: в нем тот казался совсем уж головешкой. Более того, костюм подчеркивал узкую грудь, сутулую спину и кривые ноги, неуклюжую походку и перекошенные плечи. Мордехай напоминал какого-нибудь веласкесовского бедолагу-карлика, только покрупнее; богатый наряд лишь оттенял гротесковость фигуры. Несомненно, такого эффекта он и добивался. Гордыня станет и уродство выпячивать, будто красоту.
     Хааст немедленно подкатился к этой издевательской пародии на Гамлета и принялся - сперва нерешительно, потом бодрее - трясти за руку.
     - Мальчик мой, это исторический момент, - сипло выпалил Хааст; горло ему явно сводил спазм глубоко прочувствованной собственной значимости.
     Мордехай кивнул, высвобождая ладонь; глаза сверкнули внимательным блеском, непривычно ярким даже для него. Мне тут же вспомнился "болезненный взгляд" ван дер Гуса в "Портрете П.".
     "Жадные до света, глаза его каждый раз возвращались к солнцу".
     Опережая Хааста, на сцену (четыре ступеньки вверх) поднялся Епископ - адекватно случаю чинный, в сопровождении двоих статистов, которые поддерживали искрящийся блестками шлейф. Мордехай же остановился в проходе и обвел взглядом аудиторию. Когда наши глаза встретились, лицо его озарила внезапная ироническая улыбка. Он прошагал вдоль первого ряда к моему месту, склонился у меня над ухом и прошептал:

     Не служат духи мне, как прежде.
     И я взываю к вам в надежде,
     Что вы услышите мольбу,
     Решая здесь мою судьбу.

     Он разогнулся и с довольным видом сложил руки поверх черного, в грязных разводах, бархата.
     - Помнишь, чьи это слова? Вижу, вижу, что не помнишь; хотя должен.
     - Чьи?
     Мордехай направился к ступенькам, поставил ногу на первую и обернулся.
     - Он же говорил чуть раньше:

     А там - сломаю свой волшебный жезл
     И схороню его в земле...

     Перебив Мордехая, я досказал слова прощания Просперо с магическими искусствами:

     ...А книги
     Я утоплю на дне морской пучины,
     Куда еще не опускался лот.

     - Только, - подмигнув, добавил Мордехай, - чуть-чуть попозже.
     Хааст, ожидавший у пюпитра, пока Мордехай поднимется на сцену, нетерпеливо пролистал стопку бумаги; та издала отрывистый треск.
     - Эй, что там за тарабарщину вы несете? Не языком сейчас чесать надо, а готовиться к приобретению великого духовного опыта.
     Будто не понимаете, что мы стоим на самой грани.
     - Понимаю, понимаю! - Мордехай одним не больно-то уверенным прыжком одолел три оставшиеся ступеньки, шустро проковылял через сцену и занял место под медузо-горгонообразным феном. Сэндиманн тут же принялся закреплять липкой лентой у него на лбу провода.
     - Я нем, - проговорил Мордехай. - Приступайте.
     Хааст радостно заржал.
     - Нет-нет, я вовсе не хотел... Тем не менее... - Он развернулся к своей малочисленной аудитории. - Леди и джентльмены, хотелось бы предварительно сказать буквально пару слов. По поводу великого начинания, которое осуществится на ваших глазах не далее чем сегодня. - Потом он стал зачитывать из вышеупомянутой стопки машинописи - Готова поспорить, - драматическим шепотом произнесла Баск в самое мое ухо, - что старый геронтофоб полчаса будет воду лить Боится эксперимента. Боится этой своей дурацкой грани.
     Оценку ее он перекрыл на пятнадцать минут. Хоть я и вменяю себе в заслугу обстоятельность данной хроники, хаастову речь я представлю в виде самом чго ни на есть конспективном. Сперва он говорил о том, какое удовлетворение испытывает от того, что выступает благодетелем человечества, и вкратце изложил биографию и деяния предыдущих благодетелей: Христа, Александра Великого, Генри Форда и величайшего астролога современности Юнга (последний, судя по тому, что произнесен был в два слога, Юн-Га, оказался причислен к китайцам). Хаас г душещипательно живописал пафос и ужас старения и продемонстрировал, какой вред наносят организму общества беспрерывное отсекание наиболее опытных и полезных его членов недальновидными программами обязательного пенсионного обеспечения и смерть. Он рассекретил принцип, благодаря которому душа может вечно оставаться молодой ("Главное - не коснеть и сохранять восприимчивость к Новым Методам"), но покаялся в главном разочаровании зрелых лет своих: что не удалось открыть сопутствующий принцип, благодаря которому и тело могло бы аналогичным образом вечно оставаться молодым. Однако буквально в последние несколько месяцев он, при содействии молодых коллег (едва заметный кивок в сторону Мордехая), вновь раскрыл секрет, ведомый столетья назад лишь немногим привилегированным - но который в самое ближайшее время будет поведан если не всем и каждому, то тем членам общества, кто обладает достаточной ответственностью, чтобы извлечь из него пользу, - секрет вечной молодости.
     Когда он договорил, у меня голова шла кругом - от табачного дыма и усиливающейся духоты. На сцене, под юпитерами, было, наверно, еще жарче: по лицам Хааста и Епископа градом катился пот.
     Пока Хааста, в свою очередь, пристегивали ко второму фену, Епископ торжественно встал за пюпитр и попросил нас присоединиться к нему в короткой молитве, сочиненной специально для данного случая.
     - Со своего места поднялась Баск.
     - Молитесь хоть до полуночи, постановка ваша. Позвольте только поинтересоваться, раз уж все равно времени, похоже, навалом, каково назначение этих разнообразных устройств. Наверняка же в классическую эпоху алхимики обходились куда более скромным инструментарием. Когда сегодня утром я задавала тот же вопрос нашим инженерам, они оказались не в состоянии меня просветить, и я надеялась, может, вы?..
     - Вопрос ваш не так прост, - с нелепым, явно наигранным глубокомыслием отозвался Епископ. - Вы тщитесь постигнуть за считанные мгновения то, на осмысление чего человечеству понадобились века и века. Вас смущает анахронизм в лице электроники? Но сколь близоруко было бы не воспользоваться всем, что может предложить наука! Оттого, что мы уважаем мудрость древних, вовсе не следует, что мы обязаны презирать техническую виртуозность века нынешнего.
     - Да, да, да - но что оно конкретно делает?
     - В сущности... - Он наморщил лоб. - В сущности, оно увеличивает. Хотя, в другом смысле, можно сказать, что и ускоряет. В традиционной форме, в форме, известной Парацельсу, эликсир действует очень медленно. Попав в кровь, он начинает пропитывать три оболочки мозга - твердую, паутинную и мягкую. Только когда эликсир полностью их трансформирует - а продолжительность этого периода возрастает прямо пропорционально возрасту или состоянию, так сказать, нездоровья - только тогда начинается процесс телесного омоложения. Но очевидно же, что мы не в состоянии позволить себе философского терпения Нам нужно было поторопить действие эликсира - и вот для чего все это оборудование.
     - И как именно оно этого добивается?
     - Ага, это уже совсем серьезный вопрос. Во-первых, альфаприемник - то устройство, которое готовится сейчас для мистера Хааста, - записывает и анализирует электроэнцефалограмму мозга. Запись эта, в свою очередь, обрабатывается...
     - Хватит болтовни! - вскричал Хааст, оттолкнув Сэндиманна, который прилаживал на его блестящий от пота лоб диадему из проводов. - Она уже слышала больше, чем ей положено по допуску.
     Господи Боже всемогущий, здесь что, о безопасности никто и слыхом не слыхивал? Если она снова заговорит, приказываю охране удалить ее из аудитории. Ясно? Все - к делу!
     Сэндиманн снова принялся облеплять Хааста проводами, работая с нервной, скрупулезной сосредоточенностью цирюльника, бреющего непоседливого клиента. Мордехай - глаза его скрывал колпак фена - ковырялся в зубах. Скука? Бравада? Напряженность?
     Трудно сказать, не видя глаз.
     Епископ же - в голосе его добавилось вибрато - начал зачитывать молитву, которая (как он пояснил) суть адаптация молитвы алхимика Никола Фламеля, четырнадцатый век:
     - Господи Всемогущий, отец волн световых, от Коего проистекают, как кровь от сердца бьющегося, все благословения дальнейшие, бесконечной милости Твоей взыскуем мы. Даруй нам долю мудрости вечной, коия окружает трон Твой, коия все сущее на свете породила, усовершенствовала и ведет к пресуществлению либо изничтожению. Мудрость Твоя управляет искусствами небесными да сокровенными. Даруй, Аббас, мудрость оную, чтобы воссияла над деяньями нашими, чтобы укрепила и безошибочно направила в искусстве том благородном, коему дух наш посвящаем, взыскуя камня того чудодейственного...
     В этот момент один из статистов, преклонивших колени по бокам сцены, звякнул серебристым колокольчиком.
     - Камня мудрецов ученых...
     Два колокольчика, в унисон.
     - Камня самого драгоценного, коий сокрыл Ты в мудрости Твоей от мира теллурического, но коий явить можешь Ты избранным Твоим.
     Три колокольчика - и под аккомпанемент размеренного торжественного звона распахнулись двери, и в зал на невысоком столике с автошасси вкатили философское яйцо, больше чем когда бы то ни было напоминающее огромный котелок. Четверо статистов подняли его и установили на сцене.
     Баск наклонилась к моему уху - рискнула чуть-чуть позубоскалить.
     - Ритуалы! По мне уж лучше тихий мирный навязчивый невроз, хоть каждый божий день. - Но в словах и в голосе ее ощущался явный интонационный перебор; можно было подумать, будто епископская галиматья на нее подействовала-таки - может, действительно, в первую очередь как раз на нее.
     Света белого не видя от сигаретного дыма - к тому же вдруг одолела изжога, - я обнаружил, что внимание мое переключилось с молитвы на откупоривание яйца, каковое, с применением грубой физической силы, имело место фактически прямо надо мной. В конце концов откупоривание завершилось, и только тогда тягучие заклинания Епископа вынырнули из монотонно гудящего мрака латыни в епархию надувательства обыкновенного - как иногда в супермаркете или в лифте узнаешь мелодию из музыкального автомата:
     - ..и подобно тому, как единственный сын Твой одновременно и Бог, и человек, подобно тому, как Он, рожденный безгрешно и неподвластный смерти, предпочел умереть, чтобы мы могли от греха избавиться и пребывать вовеки в царствие Его небесном, подобно этому философское золото, Кармот, безгрешно, неизменно и лучисто, способно пройти сквозь любые испытания, но готово умереть ради хворых и несовершенных братьев своих. Переродившись во славе, Кармот приносит им избавление, преображает их для жизни вечной и одаряет единосущным совершенством бытия чистого золота.
     Итак, от лица того же Христа, Иисуса, молим мы Тебя об этой пище ангелов, об этом чудодейственном краеугольном камне небес, установленном на веки вечные царствовать и править с Тобой, ибо Твое, Господи, царство и могущество, и слава, во веки веков.
     К хору присоединилась даже Баск.
     - Аминь.
     Епископ, вручив посох статисту, приблизился к откупоренному яйцу и извлек глиняную бутыль, которая пеклась там сорок дней и ночей. Юпитеры над сценой тут же погасли, осталось единственное пятно света, фокусируемое через штуковину типа телескопа, которую я видел утром. (Свет, потом объяснили мне, обеспечивала - затрудняюсь сказать, как именно - звезда Сириус). Епископ перелил мутную жидкость из бутыли в потир и поднял тот, наполненный до краев, в луч чисто сирианского света. И вот заключенные - вместе, со сцены и из зала, - совершили самый наглый за сегодня плагиат: затянули гимн евхаристии, "О esca viatorum" Фомы Аквинского.

     O esca viatorum,
     O pams angelorum,
     O manna caelitum...

     В самый драматический момент церемонии (не церемония, а одна сплошная мелкая кража) Епископ развернулся и поднес потир сперва Хаасту, потом Мордехаю; и тот и другой были до такой степени спеленуты проводами, что чуть наклонить потир и пригубить представляло не самую простую техническую задачу. Пока те отхлебывали, Епископ декламировал в собственном переводе с латыни (совершенно ужасающем) отточенные строки Св. Фомы:
     - О пища путников! Хлеб ангелов! Манна, коей кормятся небеса!
     Снизойди и сладостью своей напитай сердце, извечно тебя алкавшее.
     Чернота поглотила последнее пятно света, и в тепловатом недвижном воздухе мы стали ждать - того, чего боялись все, даже самые оптимисты и легковерные.
     Тишину разорвал голос Хааста - правда, какой-то не такой, как обычно:
     - Свет! Включите свет! Получилось, я чувствую.., я чувствую перемену!
     Вспыхнули все до единого юпитеры, ослепив успевшие привыкнуть к полумраку палочки и колбочки сетчатки. Хааст высился в середине сцены; электрический венец с черепа он уже содрал. Кровь струилась по его виску - и вниз, вдоль потной загорелой щеки, блестящей в свете прожекторов, как намазанный маслом тост. Дрожа от головы до пят, он раскинул руки и ликующе провозгласил своим пронзительным голосом:
     - Глядите, недоумки! Глядите на меня - я опять молод! Я весь ожил! Глядите!
     Но смотрели мы не на Хааста. Мордехай, который все это время не пошевелился, теперь мучительно медленно поднял к глазам правую ладонь. Он издал звук, который не оставлял ни малейшего шанса никакой надежде, который возвышал мучение до величайшей степени смертного ужаса, и когда сведенные судорогой мышцы не могли более поддерживать этого выплеска, он закричал в голос;
     - Черно! Чернота! Все, все черно!
     Без перехода наступил финал. Мордехай обмяк в кресле, хотитгаутина проводов помешала телу свалиться на пол. Врач из медпункта ждал наготове в коридоре. Диагноз был поставлен почти так же быстро, как разыграна последняя сцена.
     - Но как? - выкрикнул в лицо врачу Хааст. - Как он мог умереть?
     - Я бы сказал, эмболия. Ничего удивительного. На этой стадии могло хватить самого незначительного возбуждения. - Врач нагнулся над Мордехаем, теперь лежащим на полу - после смерти ничуть не менее нескладным, чем при жизни, - и закрыл ему выпученные глаза.
     Хааст пораженно улыбнулся.
     - Нет! Все вы врете. Он не умер, не мог умереть, это невозможно. Он тоже выпил эликсир. Он вернулся к жизни, переродился, альбифицирован! Жизнь - вечная!
     Хохотнув - с явными оскорбительными интонациями, - на ноги поднялась Баск.
     - Молодость? - язвительно поинтересовалась она. - И вечная жизнь, правда? Так, что ли, работает этот ваш эликсир молодости? - И, оставив магию валяться поверженным быком, она зашагала к выходу из амфитеатра, в твердой уверенности, что уши и хвост по праву принадлежат ей.
     Хааст оттолкнул доктора от трупа и приложил ладонь к остановившемуся сердцу. Вырвавшийся у него стон был родной брат того, что минутой раньше сотряс распростертое на полу тело.
     Он поднялся, зажмурился и заговорил, сперва монотонно, как сомнамбула, потом все пронзительней:
     - Заберите его. Заберите отсюда. В крематорий! Киньте в печь и сожгите. Жгите, пока не останется один пепел! О черный предатель!
     Теперь и я умру, а виноват он. Я не моложе.., вот жулье! Обман, кругом обман - с начала и до конца. Проклятье! Проклятый недоносок черномазый! Проклятье ему, проклятье, вечное проклятье! - И с каждым проклятьем Хааст пинал труп под ребра и в голову.
     - Сэр, ну пожалуйста! Подумайте о собственном здоровье!
     Хааст отступил от примирительно поднятой ладони доктора, будто испугавшись. Споткнувшись, он оперся на пюпитр. Тихо, методично Хааст принялся вырывать страницы.
     - Обман, - повторил он, комкая толстую бумагу. - Кругом обман. Измена. Предательство. Обман.
     Странно, но на тело Мордехая - закинутое только что явившимися охранниками на тележку, ранее доставившую философское яйцо, - заключенные даже не смотрели. В конце концов яйцо действительно оказалось не более чем обыкновенной жаровней. Я достал из кармана платок обтереть ему лицо, но не успел - охрана тут же завела мне руки за спину. Пока меня вели к выходу, Хааст все еще раздирал в клочки фолиант.

22 июня

     Просыпаясь посреди ночи, я сонно застенографировал разбудивший меня кошмар и отвалился затылком в подушку, призывая то онемение, что возникает при доведении мысли до логического конца, - и лежал, пустой, иссякший до последней капли, буравя взглядом бесстрастную тьму. Вот мой сон, развернутая версия тех записок.
     Сперва я ощутил приторно-сладкий запах, вроде гниющих фруктов. И осознал, что исходит он из большой ямы посередине моей комнаты. На дне ямы, в развалах брекчии стоял огромный толстяк.
     С тонзурой - монах. Ряса и капюшон белые: доминиканец.
     Он взялся за веревку, которой был подпоясан, и бросил один конец мне. Вытащить его наверх было практически нереально. Тем не менее, в конце концов мы оба уселись рядышком на краю ямы, тяжело отдуваясь.
     - Обычно-то, разумеется, - произнес он, - я могу воспарять.
     Часто до локтя в высоту.
     Для человека столь внушительной комплекции он казался странно нематериален. Почти газообразен. Пухлые ладони напоминали резиновые перчатки, надутые до отказа - вот-вот лопнут. "Луи, - подумал я, - не последишь за собой, скоро будешь такой же".
     - И это всего лишь одно чудо. Я могу перечислить много других.
     Quantam sufficit , как замечает Августин. У вас вообще найдется, где можно присесть?
     - Боюсь, сейчас мои стулья несут функцию не более чем.., вспомогательную. Может, на кровать?
     - И чего-нибудь перекусить. Немного хлеба, селедки. - Он потыкал надувным кулаком в пружины. - Я прибыл передать послание. И долго не задержусь.
     Я нажал кнопку возле двери.
     - Послание мне?
     - Послание от Господа. - Он тяжело опустился на мятые простыни. Капюшон закрывал ему почти все лицо, кроме нижней части, где следовало бы находиться рту.
     - Позвольте мне усомниться, - отозвался я вежливо, как только мог.
     - Усомниться в Господе? Усомниться в Его существовании? Какая чушь! Естественно, вы верите в Бога - все верят. Я лично доказал, что Он есть, тремя различными способами. Во-первых, если бы Его не было, все было бы совершенно иначе. Верх был бы низом, а право - лево. Но мы-то видим, что это не так. Эрго , Бог должен существовать. Во-вторых, если бы Бога не было, ни вы, ни я не сидели бы тут и не ждали, пока принесут покушать. В-третьих, достаточно взглянуть на часы, чтобы убедиться, что Он есть. Который час?
     - Начало четвертого.
     - Ах, боже мой, боже мой. Ничего себе опаздывают. Вы умеете отгадывать загадки? Почему гипердулия молилась мягкой оболочке мозга?
     - Чем ворон похож на конторку? - пробормотал я; гость начинал меня раздражать. Сомневаюсь, чтоб он расслышал; а если и расслышал, то вряд ли улов