были быть абсолютно уверены, что вы безобидны. Мы знаем вас вдоль и поперек. Ваши учебные заведения, родственники, приятели, что вы читали, где бывали. Мы в курсе, в каких гостиничных номерах вы останавливались, когда на фулбрайтовскую стипендию ездили по Швейцарии и Германии. Мы в курсе всех ваших амурных дел, пока вы учились в Бэрде и после, и насколько далеко в каждом случае зашло. Должна сказать, результаты не блещут. Мы в курсе, до мельчайших подробностей, сколько вы зарабатывали последние пятнадцать лет и как тратили. Стоит только захотеть, и вас в любой момент могут упечь обратно в Спрингфилд за неуплату налогов. У нас есть все записи вашего психотерапевта за два года.
     - А исповеди вы тоже записывали?
     - Только в Спрингфилде. Так мы узнали, что ваша жена делала аборт, и про интрижку с этой мисс Уэбб.
     - А ничего она, правда?
     - Если слабые натуры в вашем вкусе... Вернемся, однако, к делу.
     Ваша задача тут очень проста. Вам будет позволено вращаться среди наших подопытных, беседовать с ними, делить, насколько это возможно, их быт. А потом вкратце излагать, чем они заняты, как развлекаются, плюс вашу собственную оценку.., как бы это сказать.., местного интеллектуального климата. Подозреваю, вам понравится.
     - Возможно. Только почему я?
     - Вас рекомендовал один из наших подопечных. Из всех, чьи кандидатуры мы рассматривали, ваша показалась наиболее подходящей - и безусловно самой досягаемой. Не буду скрывать, последнее время у нас тут возникали серьезные проблемы.., коммуникативного плана. И неформальный лидер наших подопытных - звать его Мордехай Вашингтон - предложил перевести сюда вас в качестве своего рода посредника, переводчика. Не помните Мордехая?
     Один год он учился в гой же хай скул, что и вы, в пятьдесят пятом.
     - В Централке? Имя вроде бы смутно знакомо, но никак не вспомнить. Может, зачитывалось при перекличках - но близко мы не дружили, это точно. Не так много у меня было друзей, чтоб я кого-то забыл.
     - Значит, здесь вам представится великолепная возможность исправить это упущение. Еще вопросы есть?
     - Да. Как расшифровывается "Э"?
     Искреннее недоумение во взгляде.
     - В "Д-р Э. Баск", - прояснил я.
     - А, это. Эймей.
     - И какой частный фонд выделил вам грант?
     - Я, конечно, могла бы сказать - только, мистер Саккетти, подумайте сами; не лучше ли вам оставаться в неведении? Все наши подопытные проинструктированы, что кое-что, для вашего же блага, с вами лучше не обсуждать. Ведь, насколько я понимаю, вам когда-нибудь захочется выйти на свободу, правда?
     Прошуршав нейлоном чулок, д-р Эймей Баск встала.
     - Охрана сразу отведет вас наверх. До встречи на той неделе, не позже. Тем временем, если будут какие-нибудь вопросы, на которые вы уверены, что хотите знать ответы, пожалуйста, приходите, спрашивайте. До свидания, мистер Саккетти.
     В три деловых - щелк-щелк, ножницы - шага она вышла из кабинета. Набрав все очки за этот раунд.

***

     Позже:
     Стоило изложить на бумаге нашу беседу, от силы через час пришла записка от Ха-Ха: "Ей тридцать семь. Ха-Ха".
     Внутренние распри? (На этот вопрос отвечать не обязательно).

7 июня

     Я-то думал, что моя мигрень, происхождения столь явно психосоматического, прошла после курса психотерапии - а вот вернулась мстить. Причем усиленной семикратно. Может, Ля Баск своим обрядом инициации к мистериям сотворила некую контрмагию и свела на ноль успехи доктора Мьери; может, просто перетрудился - сидел, скрипел, так сказать, пером до двух ночи. Слишком свежо еще в памяти, чтобы сказать, вышло что-нибудь путное или нет. Хотя кто знает? Может, именно из-за мигрени стих и родился.
     Хватит о жизни духа; самым примечательным событием дня стал визит вскоре после завтрака (в полдень) легендарного Мордехая Вашингтона. Явился он без охраны; постучал, но приглашения ждать не стал.
     - Можно? - поинтересовался он, уже войдя.
     Даже встретившись с ним лицом к лицу, даже слушая, как его голос, его громкий голос бьется в мои гиперчувствительные от мигрени перепонки, я не распознал в нем своего предполагаемого школьного приятеля, никого вообще.
     Первое впечатление: внешность у него подкачала. Согласен, мой стандарт красоты этноцентричен, но сомневаюсь, чтобы многие негры сочли Мордехая Вашингтона таким уж красавцем. Кожа у него очень черная, чуть ли не иссиня-черная. Лицо вытянутое, с выступающей челюстью и вздувшимися губами (правда, скорее расплющенными по плоскости лица, чем выпяченными; губы, можно сказать, вертикального плана), носом пуговкой и косматой, неомаорийской шевелюрой. Грудную клетку век тому назад назвали бы чахоточной, плеч почти не видно, кривые ноги в тяжелых башмаках. Голос скрипучий, как у Панча в театре марионеток. Правда, красивые глаза (первое, что всегда приходит в голову, если у кого внешность не ах).
     И, тем не менее, настаиваю, что глаза у него действительно совершенно особенные - одновременно влажные и подвижные, намекающие на глубины, но никогда не раскрывающиеся до дна; глаза оксюморон.
     - Нет-нет, лежите, - настоятельно произнес он, когда я стал выбираться из кровати. Он прихватил от двери стул и проволок за собой к изголовью. - Что читаете? А, репродукции смотрите. Вы тут, оказывается, уже давно, а мне никто ничего не говорил. Буквально вчера узнал от Джорджа. Жалко, конечно - правда, все равно я временно был... - Он неопределенно махнул рукой над головой. (Ладони его, как и ступни, были непропорционально большими. Пальцы на кончиках косовато расширялись, как у работяги, но шевелились быстро, чуть ли не мельтешили. Вообще, жесты его имели тенденцию к некой чрезмерной театральности, словно бы в компенсацию за недвижное, как у истукана, лицо). - ..нихт фунциклирен.
     Обездвижен. При смерти. В коме. Но теперь все прошло. И вы здесь.
     Я рад. Очень рад. Мордехай Вашингтон.
     Очень серьезно он протянул мне руку. В жесте этом я не мог не ощутить доли иронии - будто, отвечая на рукопожатие, я выступал партнером коверного.
     Он хохотнул - пронзительный попугайский смех, октавы на две выше, чем обычная его разговорная речь. Можно было подумать, смеется за него кто-то другой.
     - Не бойтесь, трогать можно. Это не заразно. То есть заразно, но не так.
     - - Да нет, я об этом и не думал... Мордехай. - (У меня никогда не получалось переходить на имена при первом же знакомстве).
     - О, я и не надеялся, что вы меня вспомните. Так что можете особо не переживать. И тыкать мне не надо, пока. - Последний глагол - на кошмарном французском. - Но я-то вас помнил. Эйдетически - как запоминается какой-нибудь момент из фильма ужасов. Из "Психо", например. Помните "Психо"?
     - Да, сцена в душе. Я что, в детстве был похож на Тони Перкинса? Господи помилуй.
     - Ну, по-своему вы тоже были ужасны. Для меня. Мы сидели в одной "домашней комнате", уроки делали. Помните мисс Скинлин?
     - Мисс Скинлин! Точно; терпеть ее не мог.
     - Старая жирная краснолицая манда - брат, а как я ее терпеть не мог, тебе и не снилось. В десятом она вела у нас английский. "Сайлас Марнер", "Юлий Цезарь", "Сказание о старом мореходе". Блин, я чуть вообще разговаривать не разучился, так она меня достала.
     - Вы так и не объяснили, что у меня было общего с "Психо".
     - Ну не "Психо", так "Мозг Донована". Мозг в стеклянной цистерне. Интеллект-спрут - вынюхивает стипендии, знает все ответы, хавает все дерьмо, что скармливают нам всякие там скинлины. Церебральный Цербер. - Каламбур он испортил тем, что в обоих словах не правильно поставил ударение.
     - А если вдруг приспичит, ты в два счета мог показать ей, где раки зимуют, старухе Скинлин. А я должен был сидеть пень пнем и хавать все их дерьмо. Я понимал, что это дерьмо, а толку? Они из меня веревки вили... Что мне действительно запало в память - черт, это перевернуло всю мою жизнь! - так один день, весной пятьдесят пятого, ты и две этих евреечки, вы тогда вместе зависали, остались после школы и напропалую чесали языками, есть Бохх или нет. Так ты тогда и говорил - Бохх. Акцент у тебя вообще был просто абзац - наверно, Лоренса Оливье насмотрелся. А меня оставили после уроков на допзанятия. Сидел я на "камчаже", угрюмым невидимкой, как обычно. Не припоминаешь?
     - Конкретно тот день - нет. В том году я вообще много болтал, есть Бохх или нет. Я тогда только-только открыл для себя так называемое Просвещение. Девчонок, правда, помню. Барбара и.., а вторая кто была?
     - Рут.
     - Какая потрясающая память.
     - Чтобы лучше тебя скушать, внученька. Так вот, девицы все выволакивали доводы замшелые, как не знаю что, мол, вселенная - как часы, а раз есть часы, должен быть и часовщик. Или о первопричине, которую никакие другие причины не учиняют. До того дня я даже про часовщика не слышал, и когда они сказанули, я подумал, ну уж Тут-то мозг Донована заклинит. Так ни черта подобного - ты от их силлогизмов... - опять не правильное ударение, - ..хреновых одно мокрое место оставил. До них так и не дошло, они все талдычили свое - но меня проняло. С того момента на религию я забил.
     - Прошу прощения, Мордехай. Серьезно. Вот всегда так - думаешь потом, что просто искренне заблуждался, а оказывается, столько чужих жизней искалечил. Уж и не знаю, как теперь...
     - Прощения? Родной, я же благодарен тебе по гроб жизни. Может, и странноватая форма благодарности, чтоб тебя похитили и запихнули в эту нору, но здесь тебе все-таки не Спрингфилд. Хааст показывал мне твой тамошний дневник. Все, про Спрингфилд можешь забыть. Признаю, признаю - я просил Хааста перевести тебя сюда не из одного альтруизма. Ну где еще у меня был бы шанс встретить первоклассного, всамделишною, публикующегося поэта? Да, Саккетти, ты на полную катушку раскрутился, правда? - Разнообразные чувства, замешанные в один этот вопрос, сортировке не поддавались: тут тебе и восхищение, и презрение, и зависть, и (окрашивающая практически все, что Мордехай мне говорил) бесшабашно-высокомерная веселость, иначе не скажешь.
     - Насколько я понимаю, "Холмы Швейцарии" вы прочли, - отпарировал я. Вот оно, писательское тщеславие! В малейшую щелку просочится.
     - Угу, - пожал своими едва заметными плечами Мордехай. - Прочел.
     - Значит, вы в курсе, что я перерос тогдашний свой незрелый материализм. Бог существует совершенно независимо от Фомы Аквинского. Вера не сводится к овладению силлогизмами.
     - Да пошел ты со своей верой и своими эпиграммами знаешь куда?.. Ты мне больше не Большой Брат. Кстати, приятель, я тебя на два года старше Чю до этого твоего новоявленного благочестия, я устроил тебе перевод сюда, несмотря на него - и несмотря на уйму отвратных стихов.
     Что мне было делать, кроме как рефлекторно поморщиться?
     Мордехай улыбнулся; гнев его, получив выражение, бесследно улетучился.
     - Хороших стихов там тоже была уйма. Джорджу книжка в целом понравилась больше, чем мне, и вообще он в таких вещах разбирается лучше. Собственно, он тут дольше. Как он тебе?
     - Джордж? Очень.., впечатляюще. Боюсь, столько сразу.., я просто был не готов. Вы тут все такие.., резкие.., раскрепощенные - особенно после спрингфилдовского абсолютного вакуума.
     - Черта с два. Какой, кстати, у тебя "ай-кью"? .
     - В моем-то возрасте что проку об "ай-кью" распинаться? В пятьдесят седьмом мне насчитали сто шестьдесят, только понятия не имею, насколько это далеко по кривой нормального распределения.
     Теперь-то какая разница? Вопрос ведь только в том, как интеллект использовать.
     - Знаю, знаю.., обидно, да?
     При всей беззаботности, с какой была обронена реплика, я ощутил, что впервые за время разговора коснулся темы, к которой Мордехай относился сколько-нибудь серьезно.
     - А.., ты, Мордехай, чем тут занимаешься? И вообще где мы?
     Чего Хааст и Баск хотят от вас добиться?
     - Мы в аду, Саккетти, разве ты не знал? Или в преддверии ада.
     Они пытаются скупить наши души, чтобы тела пустить на сардельки.
     - Вам сказали, что мне об этом ничего знать не положено, так?
     Мордехай отвернулся, встал и прошел к книжной полке.
     - Мы - гуси, а Хааст и Баск на убой откармливают нас западной культурой. Наука, искусство, философия, все, что ни попадя. И все же...

     Мне мало, мало, мне все мало.
     В желудке после сотни клизм хоть
     Шаром кати, а все не впрок,
     И не притронуться О!
     Мне мало, мало.

     Цитировал Мордехай мое же стихотворение. Реакцию свою я сам толком не понимал; Мордехай польстил мне тем, что запомнил на память именно этот кусок (главная моя гордость), и одновременно изрядно уязвил (оттого, что первым эти слова сказал я, менее язвительными они не становились). Я ничего не ответил, ничего больше не спрашивал.
     - Не комната у тебя, Саккетти, а хрен знает что, - проговорил Мордехай, тяжело плюхнувшись на кушетку. - Сначала у всех у нас были не комнаты, а хрен знает что; но ты этого так не оставляй. Скажи Хаасту, что этот стиль тебя не устраивает. Например, занавески деструктивно интерферируют с волнами мозга. На такие вещи у нас карт-бланш - интерьерный дизайн, черта в ступе.., сам увидишь.
     Рекомендую воспользоваться.
     - По сравнению со Спрингфилдом тут очень даже изящно. Собственно, по сравнению со всеми моими жилищами, что временными, что постоянными - не считая одного дня в "Рице".
     - А, ну да, у поэтов с финансами вечно напряженка. Подозреваю, деньгу я зашибал побольше твоего - пока меня не загребли.
     Вот ублюдки! Это ж надо было так лопухнуться и загреметь.
     - А в лагерь Архимед ты попал так же, как Джордж? Из гарнизонной тюрьмы?
     - Угу. Дал по зубам одному офицеру. Сукин сын сам напросился.
     Все они напрашиваются, только никогда не получают. А этот сукин сын получил. Два зуба я ему вышиб. Атас был полный. А в тюряге - вообще абзац, после такого тебя гам живьем сгноят. Так что я вызвался добровольцем. Месяцев шесть или семь назад это было. Иногда мне кажется, что я не так уж и прогадал. Дурь, которую нам закачали, покруче кислоты будет. С кислотой только кажется, будто знаешь все.
     А с этой хренотенью - в натуре. Правда, нечасто удается так.., воспарить. В основном ничего, кроме боли. Правильно говорит Ха-Ха: "Гений - это талант плюс бесконечная головная боль".
     Я хохотнул; от зигзагов и темпа его риторики голова шла кругом.
     - Только прогадать я все равно прогадал. Лучше б оставался обалдуем.
     - Обалдуем? Как-то не похоже, чтобы ты когда бы то ни было особенно.., обалдуйствовал.
     - У меня, что ли, был "ай-кью" сто шестьдесят? Ни хрена подобного.
     - Да все эти тесты замастрячены под среднестатистического "белого-англосакса-протестанта" вроде меня.., точнее, тогда, наверно, "белого-англосакса-католика". Измерить интеллект - не то же самое, что кровь на анализ взять.
     - Ну спасибочки; только я в натуре был обалдуй еще тот. Не столько даже обалдуй, сколько невежда. Все, что я сейчас знаю, то, как с тобой говорю, это только благодаря па.., той хренотени, которую мне закачали.
     - Все? Ну уж нет.
     - Именно что все, гребаны в рот! - Он рассмеялся, поспокойней, чем в первый раз. - Саккетти, ты самый благодарный слушатель. Стоит мне ругнуться, тебя аж передергивает.
     - Серьезно? Подозреваю, это все мое буржуазное воспитание.
     К англосаксонской лексике в печати я привык, но почему-то когда на слух.., рефлекс, наверно.
     - А этот альбом, который ты сейчас смотришь.., текст прочел?
     Я просматривал второй том "Фламандских живописцев" Виленски, в котором были репродукции. В первом томе - сплошной текст.
     - Начал читать, но завяз. Я тут еще не совсем освоился и ни на чем толком не сосредоточиться.
     Мордехай очень серьезно (и что вдруг?) помолчал, а потом продолжил прерванную мысль.
     - Там есть один совершенно потрясный кусок. Прочесть? - Он уже снял с полки первый том. - Про Гуго ван дер Гуса. Слышал. о нем?
     - Только что он из самых ранних фламандцев. Правда, не видел, кажется, ничего.
     - И не мог видеть. Ничего не сохранилось. По крайней мере, подписанного. Насколько известно, где-то около тысяча четыреста семидесятого он совсем спятил: бредил, вопил, что проклят и что достанется дьяволу, и тэ дэ, и тэ пэ. Жил он тогда уже в этом монастыре, под Брюсселем, и братья пытались привести его в чувство музыкой - как Давид Саула. Кто-то из тамошней братии записывал его бред - оно все стоит прочесть, - но мне больше всего понравился кусок.., вот, слушай...

     "...Вследствие воображения воспаленного предрасположен к видениям фантастическим и галлюцинациям брат Гуго был и заболеванию мозга подвергся Ибо говорят, что имеет место подле мозга быть малый орган чувствительный, способностями к творчеству и воображению управляемый. Коли живо чересчур воображение наше или буйна фантазия чрезмерно, отражается сие на органе малом вышеупомянутом, и коли перенапрячь тот сверх меры всякой, безумие воспоследует либо бешенство Коли жаждем избегнуть напасти сей неисцелимой мы, ограничивать потребно фантазию нашу, да воображение, да мнительность... - на этом месте Мордехай запнулся, - ...и воздерживаться от всех прочих мыслей суетных да бесполезных, возбуждению мозга способствующих. Все мы человеки, не более, и злосчастье, выпавшее на долю брата нашего вследствие фантазий да галлюцинаций, не могло ли также и на нашу долю выпасть?"

     - Круто, правда? Так и вижу: сидит мудень старый и пером скрипит, довольный такой: вот мол, Гуго, не слушал ты меня, а я что всегда говорил, вот до чего мазня вся твоя доводит... А как по-твоему, почему он спятил?
     - Ну, мало ли кто может спятить. Это не одних художников прерогатива. Или поэтов.
     - Ну, если уж на то пошло, все как-то по-своему психи. Вот предки мои - совершенно точно. "Мутер" - так мы ее и звали, подумать только - "мутер" на духе святом психанула, а "фатик" и без того был совершеннейший псих. Братцы мои оба торчки первостатейные - тоже психи, короче. Психи, психи - кругом одни психи.
     - Что-нибудь не так? - поинтересовался я, встав с кровати и подойдя к Мордехаю, который по ходу своей речи распалялся больше и больше. В конце концов он зажмурился, прижал руку к сердцу и затрясся мелкой дрожью; последние слова заглушил статический шум хриплого, неровного дыхания. Тяжелый том выпал из левой руки его на пол, и при звуке удара Мордехай открыл глаза.
     - Ничего.., сейчас.., все нормально, посижу только минуточку.
     Голова немного кружится, у Я помог ему усесться на кушетку и, за отсутствием лучшего лекарства, принес стакан воды, который он с благодарностью выпил.
     Руки, стиснувшие стакан, все еще тряслись.
     - И все же... - тихо продолжил он, водя своими лопатообразными подушечками пальцев вверх-вниз вдоль граней стакана, - все же что-то эдакое особенное у ван дер Гуса было. По крайней мере, хотелось бы думать. Естественно, у любого художника есть что-нибудь особенное. Какое-то свое волшебство - в самом буквальном смысле. Расшифровать природы роспись и те же тайны выдыхать.
     Похоже, правда?
     - Не знаю... Для меня - не так; правда, многим художникам, и слова, и кисти, хотелось бы, чтоб именно так. Только с волшебством одна проблема, не работает оно.
     - Черта с два, - тихо сказал Мордехай.
     - Ты что, Бога ни в грош не ставишь, а в демонов веришь?
     - Что такое демоны? Я верю в духов стихий - сильфов, саламандр, ундин, гномов - воплощение первичной материи. Смейся, смейся - в вашей-то иезуитской вселенной институтской физики все путем, комар носу не подточит. Материя для вас лишена всякой загадочности, еще чего не хватало! Равно как и дух. Все на месте, все знакомо - как мамочкина стряпня. Что ж, страусам во вселенной тоже уютно, хотя ни черта они не видят.
     - Поверь, Мордехай, от сильфов и саламандр я бы тоже не отказался. Да и любой поэт. Как по-твоему, о чем все мы ныли последние двести лет? Нас изгнали.
     - Над словами-то вы издеваетесь. Для вас они не более, чем русский балет, трезвон бубенчиков. Но я саламандр видел, сре