взята гезами, а те, кто должен был выполнить таинство напутствия, уже
висели с выклеванными лицами в Бриле, повешенные по личному указанию Люме
де ла Марка. Казалось, ничего не было слышно вокруг, кроме дальнего плача
и радостного карканья возле висельниц. Они молчали. Только Седой продолжал
шептать имя за именем.
   Хоркум был давним оплотом здоровой ветви инквизиции, которая, при
всеобщем разброде, еще пыталась следить за тем, чтобы сары не
воспользовались морским путем. От небольшого порта при крепости оставались
только мощные каменные стены и тлеющие головешки огромных костров, где два
дня жгли капитанов инквизиции. Все корабли г„зов из порта ушли. Оставался
последний, качавшийся на волнах небольшой корабль, вроде флибот, в
котором, видно, уже было просмолено и законопачено тиковое днище.
   Седой сказал тогда, что другого выхода у них нет. Хотя кто-кто, а он
знал, что еще не было такого случая, чтобы привратники побеждали вне
тверди земной, на море. А Грег сказал, что кораблик неказистый, что вряд
ли сары польстятся на такое судно, что они точно опоздали, что нагонят
саров после, уже на земле Рыжей королевы. И еще он сказал, что надо плыть
скорее. Пускай даже бе ритуального напутствия.
   Флик, как всегда, промолчал. Да и кто бы его слушал? Ему очень хотелось
пива. А у гезов было пиво, он знал. И еще ему хотелось высушить одежду. И
спать хотелось. Очень хотелось спать. Уходить с земли ему не хотелось. Но
спать на прибрежной выжженной земле было негде.
   Они, сторговавшись с мрачным лодочником, прыгнули в его утлую лодочку,
качавшуюся на веселой волне, перехлестывавшей через борт, и поплыли
навстречу своей судьбе...
   А потом, среди ночи, когда сары за волосы волокли их наружу, цепляясь
когтями за дубовую обшивку потолка, Грег прокричал Флику слова, которые и
теперь не давали уснуть Марине Викторовне Фликовенко, сливаясь со стуком
колес: "Мы все равно придем! Слышите! Придем! И тогда я тебя найду, Флик!
   И так тебе вмажу!"
 
                             ПОЕЗДА - ХОРОШО!
 
   Больше всего она теперь боялась ночи. Она ощущала себя слабым звеном в
их цепочке, знала, что именно ее попытаются выкинуть первой. Почему-то она
думала, что ее непременно должны выкинуть из этого поезда. С дрожью она
заранее чувствовала, как разрываются шейные позвонки, как лопаются
сухожилия, и трещат суставы. А она все катится, катится под откос.
   Интересно, если она погибнет так, ее тело сразу исчезнет, или так и
будет лежать до весны? Непонятно почему, но ей хотелось бы долго-долго
лежать на каменистом, запорошенном снегом откосе. Весной над нею пролетели
бы журавлиные косяки, ей казалось, что там, где она будет лежать, недалеко
должна быть вода, куда должны, просто обязаны по весне прилететь журавли.
   Как же давно она не видела ни одного журавля. Когда они жили в прошлый
раз, повернуться было некуда, чтобы не увидеть этих журавлей. Смешно, но
тогда это даже раздражало...
 
   Днем она уже не так боялась тех двух странных командировочных, ехавших
в пятом купе. Она знала, что за нею они придут ночью. В эту ночь дежурил
Ямщиков. Но какая разница? Впрочем, как-то он ей ответил днем, когда
солнце еще палило последним жаром: "Какая разница? Одна дает, другая
дразнитца! Жри колбасу, Флик! Помнишь, как мы по бабам ходили?" Еще бы не
помнить! Оставался из-за этого Грега с вечно битой мордой. Все мужья
почему-то сразу думали на него. А он, если честно, в основном, у этого
гада на стреме сидел с куском солонины...
   Правда, Седой запретил им вспоминать. Он сказал, что это мешает
накапливать им силы. Но, качаясь на нижней полке в такт вихляниям
последнего прицепного вагона, хотелось бы зацепиться мыслью хотя бы за
что-то в собственном прошлом. Нынешнего прошлого не было вовсе. Странно,
паспорт был, и, судя по нему, были двадцать восемь лет жизни. Правда,
вместо родителей был, конечно, прочерк. Прописка еще была интернатовская,
а потом общежития швейной фабрики г. Великие Луки. Интересно, а где они?
   Даже сапоги были на каблуках. Очень неудобные каблуки. У них на
ботфортах были совсем не такие каблуки, на них даже прыгать через голову
можно было.
   А это что? Каблуки? Как ходить-то на них?
 
   Засыпала она только под утро. Ей казалось, что утром ее уже не выкинут
из вагона. Но даже утром приходили сны с каким-то странным змеенышем,
который хитро улыбался ей и говорил: "Беленькая ты теперь, значит! Я люблю
мышек беленьких!"
   Раз не было прошлого, то и снов никаких быть не должно. Но опять снился
тот вокзал, ее отражение в стекле, которое смотрело на нее само по себе и
хлопало ресницами. Из-за этого отражения на нее смотрел страшными желтыми
глазами командировочный их пятого купе... Во сне Грег и Седой ей очень
верили, что тогда у туалета она выдержала схватку с самим саром. Во сне
они не ржали, не крутили у виска, а уважительно кивали головами и
говорили, что Факельщик у них - самый боевой Факельщик всех Армагеддонов.
   Начальству даже обещали об этом происшествии доложить. Но почему-то
сама она при этом стояла одетая не по форме. Какие там ботфорты! Голая
абсолютно! А этот змей обвивался вокруг ее обнаженной талии, свистящим
шепотом говорил ей гадости о ее ногах и фигуре... И еще проводник Петрович
в каждом сне умильно блеял над самым ухом: "Кирюша! Кирочка! Где ты,
мальчик мой?"
 
   - Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! - заунывно пел странный человек. Она опять
пропустила момент, когда он появился в купе. Вот так однажды она
проморгает и появление тех, кто придет за нею.
   - Ты о чем, папаша тут воешь? - спросил Ямщиков, спускаясь с верхней
полки.
   - А чо визу, об том и пою! Вот вижу, муз с зеной куда-то едут, к мамке
едут, наверное, об том и пою! - неожиданно радостно ответил новый пассажир.
   - Где ты мужа с женой увидал, пень старый? - проворчал Ямищиков,
застегивая брюки.
   - Я столька видал, паря, сто ты ебнесся, когда узнаес! Она - зенщина,
ты - муссина, друзба у вас на крови замесена, так кто вы такие? Муз и
зена, верно? - хитро погрозил старик пальцем Ямщикову.
   - На крови говоришь? И чо ты еще видишь, огрызок? - угрожающе спросил
его Ямщиков, поигрывая свинчаткой в огромном кулаке.
   - У меня глаз острый! Я белку в глаз стрелял, когда молодой был, как ты!
   Я и сейчас все визу! Вон у нас Колька был ветеринар, хоросий был
ветеринар, а потом, когда свободу дали, он ресил, сто он не ветеринар, а
Всевидяссее Око Бога! Вот как! А сто ты за Око, если ты погоду не видис?
   Если ты не видис, что пурга будет, а? Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! -
снова затянул он свою песню. В отличие от Ямщикова, ей эта песня почему-то
даже нравилась.
   - Ты бы заткнулся, папаша, а? Не видишь, человек спит! - кивнул на нее
Ямщиков.
   - А говорис, не муз! Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о-сый муз! - с понятием
поддакнул старик.
   Ямщиков презрительно сплюнул, взял пачку сигарет со столика и вышел из
купе. Седого тоже почему-то не было на его полке. Напротив прикидывающейся
спящей Марины сидел веселый диковинного вида человек в поношенном треухе,
валенках и пиджаке с орденом Героя Социалистического труда. Лицо у него
было коричневым, изборожденным морщинами и оспинами, но светилось полным
довольством собою и жизнью.
   - Молодуска! Вставай! Ай, какая ты красивая, молодуска! Как Любовь
Орлова! - сказал он Марине.
   - Да какая я красивая... - с непонятной тоской произнесла Марина. Не
было в ней с утра никакого куража, чтобы воспринимать шуточки постороннего
узкоглазого дедушки.
   - Говорю красивая, знащит, красивая! Я столько баб видал! Всяких! -
мечтательно протянул дедок.
   - Где это ты баб-то видал, кроме своих этих... Для вас, после ваших
баб, все красивые будут, - раздраженно сказала Марина. Сказала и
почувствовала, что именно так бы одернул разошедшегося старикана Флик.
Марина бы так все-таки не сказала.
   - Ай-я! Совсем дура баба! А сибко хоросая, сибко! Да я при старой
власти два раза от Щукотского автономного округа в Верховный совет
избирался!
   Там, знаес, какие бабы были! Терехова Валя со мной фотку делала! Да-а...
   Армянки какие были! Ай-я! Вращихи-зенщины!
   - Да что ты понимаешь, - понуро произнесла Марина.
   - Все понимаю! Все! К вам наросно сел. Меня ведь узе просили против вас
посаманить. Камлаю я хоросо! Ай-я! Много денег давали, ясик водки давали!
   А я на вас ресил посмотреть! Хы-хы! Думаес, прямого вагона нет до
Сыктывкара? Ни хераськи! Хы-хы! Я за вас ресил камлать, хотя от вас и
спасибо не будет. Плохой с вас баксис! Если твой муз не побьет, так вот
мне и спасибо будет, - захихикал старичок.
   - Он мне не муж, - сказала Марина.
   - Правильно, он зе тебя есе не видит! Ты сама себя есе совсем не видис,
девка! Ни чо, кто на свету не разберется, тот в чуме впотьмах насарит!
   Хы-хы! - продолжал ехидничать северный дедок.
   Марина вдруг вспомнила слова Седого о том, что от каждого попутчика они
должны для себя что-то узнать. А мысли все сворачивались на очень важную
лично для нее тему о внешности, можно сказать, болезненную тематику, но,
взяв себя в руки, она спросила: "Ты чо там про какого-то Кольку-ветеринара
нес, старый?"
   - А-а! Проснулась молодуска! А этот твой, не муз, дурак он, видно!
   Слусать не любит старых людей. Ехайте дальсе, там к горе приедете,
чо-то будет там у вас, я камлать буду, но иногда ведь ни хераськи дазе с
камланием не выходит... Колька нас секту собрал, камлают оне тама, молятся
по-своему. Видис, когда люди вокруг собираются, камлание лутсе идет. Сила
их дус помогает дальсе забираться. Вот и Колька, видно, это знает. Большой
якут Колька! Сильный якут! А сюкся завсегда сильнее! Но у нас все сильные
сюкси давно спилися, а якуты у-у! Сколько не пьют, только сильнее
становятся! У него пятно родимое мезду бровей с роздения. Там ведь, в
самом деле, есе один глаз раскрыться мозет. Но только, если в Кольку
войдет сто-нибудь. А в него мозет. Мозет войти. В старое время в него
столько водки входило, сто даже насы знатные оленеводы поразались. Вы к
Кольке едете! Тосьно! Много, много народа там против вас камлает! Ладно,
щас злой щеловек придет, обратно лозись, одеялом накройся, молодуска!
   Марина тоже уже почувствовала что-то нехорошее, надвигавшееся на нее из
вагонного прохода снаружи хлипкой двери. Только она успела накрыться
одеялом с головой, как дверь осторожно отъехала в сторону, и в проеме
показался кто-то, на кого смотреть ей никак не надо бы. Особенно сейчас,
когда из-за этого старого хрыча ей так захотелось быть молодой и красивой.
   Она с силой зажмурилась, ожидая удара.
   - Ай-я-яй-я-я! - пропел чукча.
   - Заткнисссь, старый! - прошипел кто-то над самым ухом Марины. -
Уйди-и-и...
   - Свидетель я, однако! Хросая баба лезыт, а к ней музик лезет! Цузой
музик, однако! Ай-я-я! Нехоросо! С утра лезет! Плохой музик! Неправильный!
   Ой-ой-ой! Дусат! Меня дусат! А-а-а!
   - Заткнись, никто тебя не душит! Молчи-и-и только! - сдавленно гудел
чужой мужик, продвигаясь к ее горлу.
   - И-и-и-и-ой! - упрямо тянул чукча какой-то странный мотив. И Марина
почувствовала, что в этом горловом пении старика сейчас все ее спасение.
   Она резко откинула одеяло и рванусь головой вперед прямо в лапы этого
мужика, метя ему в живот. Ее ухватили за волосы, но, с невыносимой болью
выдирая целые пряди, она все же смогла хорошо приложить его в солнечное
сплетение. Дверь купе отъехала за прогнувшейся спиной противника, и они
вывалились в коридор, прямо под ноги колдовавшему над топкой титана
Петровичу.
   - Опять это первое купе! - произнес он обречено. - Что же вы товарищ
свое купе перепутали опять? Ночью два раза не туда ломились! Что же это,
а? И вроде пассажирка-то так себе, никудышная! Вон, в седьмом купе, какие
две девушки едут! Веселые, ласковые! Всех на водку приглашают возле
туалета! К нефтяникам, видно, едут, в Тюмень! Так пользовались бы случаем!
   Только хахаль ее, срамной покурить вышел, так вас, блин, ни чо ведь не
смущает! Человек старый напротив сидит, так вам и он не помеха! Прикройся,
курва! Шаришься тут по вагону голая, а потом удивляешься, что на тебя
мужики кидаются! Давайте, расползайтесь по полкам, говнюки! А ты, дед,
куды смотришь?
   Марина и сар действительно расползались друг от друга на четвереньках.
   Сар пятился по коридору задом к пятому купе. В дверях тамбура показался
Ямщиков. Он побагровел и с шумом выдохнул воздух. Сразу запахло дешевым
табаком.
   - Слушай, Гриш! Только не надо этого, а? - встревожено сказал ему
Петрович. - Сама ведь телка твоя виновата! Прикажи ты ей одеться, ей Богу!
   Дрыхнет до одиннадцати, ползает по полу с мужиками тут... Как работать
в такой обстановке, Григорий? - спросил Петрович с огорчением на лице,
пряча в карман протянутые Ямщиковым деньги.
   Ямщиков закрыл дверь купе и вопросительно поглядел на заползшую туда
Марину.
   - Ты, музик, на бабу не злись! Он сам к нам присол! - заступился за
Марину чукча.
   - Заткнись! - оборвал его Ямщиков. - Тебя, Флик, на минуту оставить
нельзя! И действительно, что ты голым тут лазишь? Я у тебя эту майку
отберу! Придурок какой-то!
   - Сам ты дурак, паря! - снисходительно сказал ему сзади чукча. - Ладно,
щас уйду от вас. Поглядел на вас, дураки вы! Камлать надо! А народу мало!
   Торговку к вам прислю, песню спою щас, торговка придет! Купи бабе
одеску!
   Я, когда лисиц красных продавал, всем бабам своим одеску покупал.
Одназды не купил, так моя стара зена протез зубной сломала! А фиг новые
зубы накамлаес! Ты, паря, деньги зря масинисту отдаес, а бабу не одеваес!
В этом он сибко прав, масинист-то!
   Марина легла на свою полку, укрывшись одеялом с головою и повернувшись
лицом к стенке. Видеть она никого не хотела. Почему-то очень хотелось
плакать. И еще хотелось, чтобы Ямщиков признал свою ошибку и попросил бы у
нее прощения. Чтобы он долго просил, а она бы его как раз и не простила!
   - Санитарная зо-о-она-а! - заорал в коридоре Петрович. -
Вологда-гда-гда! Шестое купе немедленно сдать постель и получить билеты! А
то, блин, что не фиг до пяти утра в карты резаться! Вот и посидишь
часок-другой одетым, гнида!
   - Ай-я! Тоже пойду щас! - вдруг тронул ее за плечо старик. - Не скучай
тут, модуска!
   - Вали-вали! Не заскучает - раздраженно произнес Ямщиков.
   - Ой, паря, какой же ты дурак! Хы-хы! - засмеялся чукча и вышел из
купе, тихонько прикрыв за собой дверь.
   Почти тут же за ним в купе вошел Седой. В руках у него были переносные
судочки с едой из вагона-ресторана.
   - Очередь там была, задержался немного... У вас здесь все в порядке? -
спросил он с тревогой. Ямщиков и Марина не ответили. Ямщиков уселся на
место чукчи и уставился в окно. Марина так и продолжала лежать носом в
стенку. Седой истолковал их молчание по-своему, помня по прежним
приключениям с кем, собственно имеет дело.
   - Ах, ты кобелюка, Грег! Я тебе мозги вышибу! Что же это ты себе
позволяешь! Если Флик сейчас скурвится, мы же ничего не увидим, ничего!
   Сколько раз говорю, у каждого своя задача! Если бы ты тогда на него
лишнего не навешал, он бы... Как с тобой разговаривать, а? - с отчаянием в
голосе сказал Седой Ямщикову.
   - А чо я-то? Сразу я! Я вообще покурить вышел! - взвился Ямщиков. -
Захожу в вагон, а Флик в майке твоей, без всего... Блин! С
командировочного того, давешнего сползает! Петрович ругается, а они
ползут, главное!
   - Марина! С тобой все в порядке? - тихо спросил Седой, наклонившись
прямо к ее лицу. Она тихо кивнула. Сильнее кивать она не могла, вообще-то
приложилась она головой об этого дядечку хорошо, голова побаливала.
   - Вот что. Ты свои кобелиные замашки бросаешь немедленно! Я знаю, о чем
я! Покурить он вышел! Пока меня нет, сидеть и сторожить Флика. Во-первых,
это наш поводырь, мы ничего не увидим без него. А во-вторых, ясно, что
начнут с Флика. Ты бы сам с кого начал? Вот то-то же! Еще один прикол к
Флику, еще одна подначка и я тебя изуродую! Причем так, как тем из пятого
купе не под силу! Куда его еще дальше подначивать? Его уже бабой зачем-то
сделали! А ты вой тут поднимаешь! Нельзя оставлять ее одну! Нельзя! -
тыкал ножом в сторону Ямщикова Седой, раскладывая хлеб на газетке. - Флик,
вставай, кушать надо.
   - Да понял я, ладно! Я же не одну ее оставил! Тут чукча сидел... Все ко
мне прикалывался, что я ее муж... А какого мне это слышать про Флика?
   Неловко как-то... - оправдывался Ямщиков, подсаживаясь к столу рядом с
нею.
   - Так! Чукча здесь сидел! Почему не доложили? - с нажимом произнес
Седой, подавая им борщ в судочках.
   - Да с ним Флик беседу провел, - растерянно сказал Ямщиков, толкая ее в
бок локтем.
   - Правильно, ты ведь с ним только ругался! Выгнал еще потом, -
оскорблено сказала Марина. - Да он меня о приходе этой гниды заранее
предупредил! Спас, можно сказать! А тебя не было! Пихается еще! А он
камлает за нас!
   - Слушай, Грег, я в последний, решительный раз предупреждаю! Ведь ты
понимаешь, когда и зачем к нам являются представители дружественных
конфессий, - назидательно сказал Седой.
   - Ага! Шаман! "Щукотскй" автономный округ! Дружественная конфессия! -
фыркнул Ямщиков.
   - Дурак! Раз Флик утверждает, что он ее спас, значит, конфессия его нам
явно не враждебная! И вообще жри и заткнись! Ты его прокачала? -
заинтересованно спросил Седой Марину.
   - Да. Он сообщил, что мы направляемся к горе, а там нас уже ждет целая
свора. Какой-то Колька-ветеринар, который теперь Око Бога, собрал их всех
в секту. Они камлают против нас. Он утверждал, что это весьма действенно.
   Его, мол, тоже уже уговаривали работать против нас. А у поименованного
выше Николая, якута по национальности, есть родимое пятно от рождения в
районе переносицы. Чукча говорил, что оно вполне может раскрыться в третий
глаз, что совпадает с некоторыми учениями тибетского толка, - обстоятельно
докладывала Марина.
   Пока она говорила, Ямщиков с шумом выхлебал свой борщ, опустошил второй
судок, поданный сосредоточенным на ее сообщении Седым с гречневой кашей и
котлеткой, и с жадностью уставился на неровно отрезанный кусок хлеба,
который она держала в левой руке. Марина и Седой стали детально обсуждать
возможное толкование новой информации, а Ямщиков осторожно вынул у нее из
рук кусок хлеба. Совершено машинально она пододвинула ему и свой судок с
борщом, который он тут же с удовольствием доел.
   - И чо он еще тебе говорил? Ну, когда ты тут одна с ним сидела? В майке?
   - ковырясь в зубах, спросил он ее некстати, откинувшись от стола на ее
подушку.
   - Ничего... - растерянно произнесла Марина. - Говорил, что я на
какую-то Любовь Орлову похожа...
   - Врет! - почему-то довольно произнес Ямщиков. При этом он как-то так
ей улыбался, что Марина немедленно покраснела.
   - Ты сам заткнешься, или посодействовать? - ощерился на него Седой. Он
так и не снимал всю дорогу черных очков, и его вопрос прозвучал почти
зловеще. Но тут состав вздрогнул и стал тормозить, подъезжая к перрону
вокзала.
   Не успел поезд окончательно остановиться, как в их купе уже стучалась
какая-то тетка.
   - Впускай, впускай меня, брильянтовый! Впускай, золотой! Халатики! Кому
халатики! Тапочки домашние! Сами шили! - с криком ворвалась она в их купе.
   Марина только увидела, как в окне ей прощально махнул коричневой
ладошкой чукотский дедушка и сразу растворился в толпе. А уже все внутри
нее захватывало новое необъяснимое чувство, оно сметало на своем пути
давешние мысли и сожаления. Она уже не помнила, кто этот дедушка и кто ее
попутчики? Но она бы немедленно придушила бы каждого, если бы они сейчас
вдруг вытолкали торговку в коридор. Окинув, наметанным взглядом фигуру
Марины, лоточница быстро стала подавать ей халаты, нижнее белье, сорочки,
тапочки, гамаши, заколки, ножницы, косметички...
   Ямщиков растерянно присел на нижнюю полку рядом с Седым. Только сейчас
до него стало доходить, что никакого Флика здесь больше нет, и никогда уже
не будет. Перед ними с восторгом зарывалась в гору яркого цветного барахла
Марина Викторовна Фликовенко.